Вещь не имеет корней (иначе на скольких она походила бы) – она медленно собирает себя отовсюду. Из взглядов на нее – тоже. Кто отличит приход тишины от ухода ветра? Вода заполняет следы, и у времени всегда мокрые рукава. Потому и нужна бумага, что в середине мысли не впишешь слово. Но где кончаются поля листа – не в комнате же? Лучше класть между страницами облако, а не цветок. И бросает в тумане кому-то мяч, и танцует у порога, и проходит через стекло и остается в нем – когда-то шепчущемся множестве песка. И звонкий голос был невнятной слитностью глины, глухой – кольцами роста, деревом. Листья, падая в воду, растят осенний кристалл, и камень прижимает карту от ветра, слова появляются гораздо раньше, чем приходит тот, к кому они обращены. А потом остается пришедший, а слов уже нет, они не станут ничем, даже ничем не станут. И только из взгляда появляются новые слова. Стрижи – тени самих себя, осколки ночного неба, – около дождя, когда тот еще высоко, они опускают его к земле. А дождь – часть круга, где ничего не исчезнет. Память здесь и не здесь, Зенонова стрела, разрушаемое равновесие шага. Все-таки черепахе лучше перед Ахиллесом, чем в супе. И колени, мокрые от росы, – это тоже я.

        Время движется в змее непрерывным течением ее тела. Не шаги, не вращение колеса – еле заметные волны под шершавой кожей, и такой же волнистый след. Ахиллес не догонит черепаху – догонит змея, не делая ни малейшего усилия, пребывая и ускользая в каждой своей точке. Время все вмещает в себя, и змея знает все. Она проталкивает себя через узкие пути и бьет внезапно и точно. Голос ее чешуек – шорох пересыпающегося песка.
        Время отдыхает, свернувшись в улитке. В ее спокойной мягкости оно видит сны. Самые спокойные из них – под водой, поэтому морские ракушки – самые красивые. Сгустки времени разбросаны по морскому дну, по виноградным листьям, по страницам, прячась в о́ и выдвигая рожки у́.
        Когда змея и улитка встречаются, они молчат. Разговор бодрствующего и спящего невозможен. Змея знает улитку – как и все другое. А улитка часто видит змею во сне – вместе со всем ее знанием. Поэтому они улыбаются и ползут каждая своей дорогой.

        Она не любит тараканов, живущих в его квартире, и он предлагает им уйти. Раньше он кормил их, учил читать и писать, они несколько недоумевают, но уходят, все до одного.
        Он ходит по квартире и иногда издает вздохи, которые могли бы вытянуть все кишки у селедки. Он думает, что тоскует по ней, на самом деле ему не хватает тараканов. Интеллигентные существа, индивидуалисты с большим чувством собственного достоинства, не то что муравьи какие-нибудь. Энергичные и динамичные. И неправда, что они холоднокровные, они сухие, как деревянные щепочки, – честное слово, вы только потрогайте. Они связаны с темнотой, а это время мудрое и теплое.

        Сквозь ладонь проходит свет, и она вспыхивает розово-желтым огнем. Наше время – вечер, когда запад становится востоком. Если дальше отойти от каменного корабля – он поплывет. Иногда быстро идущий кажется уходящим, иногда направляющимся – и это зависит не от него, а – кто смотрит. Дерево думает о коралловых рыбах в ветвях, ящерица – о пледе на кресле, эта шерсть так хорошо держит ее коготки. Трамвайный билет ждет послания на своей обратной стороне. И можно быть им, ей, им, пусть не сразу, комната потому и уютна, что не впускает всегда. На земле пол, на полу диван, на диване колени, на коленях закрытый Овидий, на Овидии листок, на листке ручка – можно продолжать и в ту, и в другую сторону. Можно продолжать и влево, и вправо, на запад и на восток, чтобы в разговоре вновь повторилось только одно слово – имя. И зачем оставаться, ведь тогда не останешься больше нигде.
        В дорогу берут письмо – от остающегося уезжающему. Солнце уже почти встало, но все никогда не будет выполнено. Динозавры вытягивают шеи, смотрят на свое отражение в зеркальном дне и печально вздыхают. Но нельзя описать день без небывшего в нем.
        Чтобы ответить – нужно только читать медленнее.

        Когда солнце разделено горизонтом пополам, оно медлит две секунды – и тогда кружится голова у смотрящего на него. Есть ли места, куда возвращается свет? Но если ответ будет отражением вопроса – их нет. Голос не для создания эха, а у взгляда эха и вовсе нет. Редкая моль долетит до середины этого шкафа, но там уже завелся корабельный червь. И планета не падает в центр тяготения, но кружит, приближаясь и отдаляясь. Я говорю о доме. А в его стене – камень, что был площадью и крепостью. Взгляд идущего – в горизонт, взгляд лежащего – в небо. Слово, фигура – чем больше вглядываешься, тем менее ясны границы. Вот один из подарков мне – мел. С его папоротниками и плезиозаврами. А рядом – известь известий, безжалостная белизна.
        Органные трубы трухлявого дерева, стрельчатой аркой губ поднимаясь к небу. С неподвижностью глаза, со скоростью взгляда. В нише воздуха слух обнаруживает море. На слова всегда хватит времени – для этого надо их сказать.

        Кости твои из стекла, и рыбы чешут о них лбы. Старый воздух желтеет изнутри. За нетронутой ночью следует шершавый рассвет. Заброшенные яблоки и сухие каблуки преследуют тебя, и небо твое без десяти семь.
        Все, что ты можешь, – идти к реке. И было бы тебе в радость уснуть в незнакомом доме, принять на себя день. Но круглы сроки твои, известь в твоих снах и ветер страниц над синицами твоими.
        Если ты все знаешь – скажи мое имя.
        Полное собрание снега в твоих руках.

        Как можно "привыкать без сожаления", сожаление рядом со всякой привычкой – к плохому – что от него уже не уйдешь – к хорошему – что уже знаешь – к никакому – потому что привычка. Это хорошо знают древние звери мегатерии, бронтотерии, кафетерии, бижутерии, инфантерии... И может не знать садовник – он не может уследить за всем сразу, он может быть древесником, цветочником или кустарником – шиповником, источником.
        У источника нельзя строить дом, потому что вода выходит наверх поговорить с собой – одна. У источника нельзя построить дом, потому что рядом беспокойная вода – и стены будут стремиться попасть в такт с ее прыжками. А если вода захочет стать паром? Ведь за ней не придет паром.
        Утром стрекоза держится за прутик, вся в каплях росы – на хвосте и на крыльях – когда вода будет испаряться, она подхватит стрекозу с собой. Она будет лететь и смотреть. В хороший текст нужно вглядываться, он еле заметен. Путь улитки по камню, снежинки по снежному полю. Впрочем, некоторые бабочки читают по губам, а некоторые – сами губы, алые или бледные.
        Потому что не все песок, и можно взять иглу, и еще рано строить иглу.

        Эта ночь родилась в старом пыльном чулане, а вчерашняя – в тени одуванчика. Но каждая из них – кофейное зерно из двух половин. И в каждой проделывают ходы ночные черви. Это не те колючие электрические, которые проедают небо во время грозы, а потом уползают в звезды. Эти мягкие и влажные, как язык, движущийся по щеке. В ночи много дырок, и, чтобы согреться, ее нужно сложить в несколько раз.
        Чем вещь старее, тем быстрее она движется. Тем больше ее разбег, тем меньше ее время рядом с нами – относительно всего ее времени. Старые вещи едва успевают заметить нас. Горы движутся очень быстро – потому так увлекают вверх, потому так тяжелы, падая на нас. А быстрее всего движется океан.
        Память не возвращает, а наполняет. Иволга приносит древесную каплю. Медленно рвутся сонные нити. Сеть растянута на шестах. Запах водорослей. Я соглашаюсь быть несомым – так входят в вагон. Сорока цепляется за свое эхо. Быть возле дления, собирая дары. Путаная бахрома.