это предутреннее преддымье, пока еще недоступное глазу, но уже обреченное быть, расцвеченное редкими всполохами надвигающегося зарева, где игра тени и света лишь прелюдия к состоянию изменения, которое только намечается, и чудом пробившаяся солнечная пыльца дрожит в ожидании соблазна стать раскрашенной. присматриваясь к чернеющему предмету, начинаешь понимать, что созерцание того, что еще не увидел (так как он скрыт в себе, замкнут темнотой, завешен неясным маревом причудливых очертаний), грядет. и что он явит тебе, неизвестно, потому что его появление больше, чем сам опредмеченный мир.
        так в настоявшемся обмане увиденного зреет истина.
        сердцевина мира сродни сути его появления.