У.Б.Йейтс в переводах И. Бабицкого

ДЕТСТВО СЕТЧАТКИ, ВЕТЕР
Из латышской поэзии ХХ века

Переводы Сергея Морейно

Теxt оnly представляет в этом номере переводы Сергея Морейно, до сих пор публиковавшиеся только в Латвии. Сергей Морейно (р.1964) - прекрасный поэт, также много переводит - с латышского, с польского, с немецкого. Один из лучших переводчиков латышской поэзии.

Переводы из Чака печатались в "Дружбе народов", из Рокпелниса - в "Новой "Юности". За последние пять лет нигде не перепечатывались.

Александр Чак (1901-1950, настоящее имя Александр Чадарайнис) - классик латышской литературы ХХ века, реформатор латышской поэзии.
Вот что писал о нём Андрей Левкин:
"Что до Чаковской Риги, то когда я (не как литератор, рижанин как рижанин) читал его впервые, где-то на переходе от шестидесятых к семидесятым, тексты были ещё настолько в связи с городом вокруг,
что почти и не воспринимались как поэзия. <...> На протяжении десятилетия, от "Сердца на тротуаре" до "Зеркал фантазии" (1938) осуществляется регулярное, специальное устроение города специальным мастеровым: все персонажи его стихотворений не только заняты конкретной работой, жизнью внутри стихотворений, не только создают этой своей работой и само стихотворение, но создают, - зная, кажется, об этом, - и сам город: всё равно что происходит в кадре... <...>
"Ну ладно, пошли на твою верхотуру, где пахнет курами в коридоре," - а там, на верхотуре, и произойдёт устроение вечернего города из различных вещей и действий." ("Родник", ╧ 10, 1989. С.20).

Янис Рокпелнис (р.1945) - сын Фрициса Рокпелниса, официального соцреалистического поэта; правда, после смерти Фрициса Рокпелниса в его столе нашли жёстко антисоветские стихотворения. Молодость у Яниса была обеспеченная; потом он был хиппи. Учился в Ленинградском, окончил Рижский университет. Работал истопником, журналистом и пр. Первую книгу стихов "Звезда, Тень Птицы и другие стихотворения" выпустил в 23 года - при советской власти это был ранний дебют. Вторая книга - "Абориген Риги" - выдвинула Рокпелниса на одно из ведущих мест в латышской поэзии; собственно, наряду с Юрисом Кунносом и Улдисом Берзиньшем Рокпелнис стал одной из её трёх центральных фигур. Потом Рокпелнис выпустил ещё несколько книг стихов (часть предлагаемой подборки - переводы из его четвёртой книги "Клей"). Был одним из сотрудников латышской редакции знаменитого рижского журнала "Avots/Родник" В настоящее время пишет в основном прозу.
"Рокпелнис" в буквальном переводе с латышского - "зарабатывающий руками".

АЛЕКСАНДР ЧАК

МОРОЖЕНОЕ

Мороженое, мороженое!
Как часто в трамвае
ехал я без билета,
чтобы только купить тебя!

Мороженое,
твои вафли
расцветают на всех углах города
за карманную мелочь,
твои вафли,
волшебно-желтые,
как чайные розы в бульварных витринах,
твои вафли,
алые, как кровь,
пунцовые,
как дамские губы и ночные сигналы авто.

Мороженое,
наилучшие перышки
я продал ради тебя,
самые редкие марки
с тиграми, пестрыми, как афиша,
жирафами длинными, тонкими, как радиобашни.

Мороженое,
твой холод, возбуждающий, как эфир,
я чувствовал
острее,
чем страх или губы девушек,
ты,
указатель возраста моей души,
вместе с тобой
я учился любить
всю жизнь и ее тоску.

СОВРЕМЕННАЯ ДЕВУШКА

Я встретил ее
на узенькой улочке,
в темноте,
где кошки шныряли
и пахло помойкой.

А рядом на улице
дудел лимузин,
катясь к перекрестку,
как будто
играла губная гармошка.

И я повел ее - в парк -
на фильм о ковбоях.

У нее
был элегантный плащ
и ноги хорошей формы.

Сидя с ней рядом,
я вдыхал слабый запах
резеды
и гадал,
кем бы она могла быть: -
парикмахершей,
кассиршей в какой-нибудь бакалее?..

Трещал аппарат.
Тьма пахла хвойным экстрактом,
и она рассказала,
что любит орехи,
иногда папироску, секс,
что видела виноград лишь за стеклом витрины,
и что не знает,
для чего она живет.

В дивертисменте
после третьего номера
она призналась,
что я у нее буду, должно быть, четвертый любовник.

В час ночи
у нее
в комнатенке
мы ели виноград
и начали целоваться.

В два
я уже славил Бога
за то,
что он создал Еву.

ПРОДАВЩИЦА

В красивейший магазин на бульваре
Зашел, чтобы выбрать носки.

Мне их подавала
барышня среднего роста
овальными ноготками, блестящими, как маслины.

И руки,
сортировавшие пачки,
пахли патентованным мылом
и какими-то духами среднего достатка.

Пожалуй, чуть великоват
был вырез платья,
ибо она была из тех,
что после четвертой рюмки
доканчивают сигарету партнера,
рассказывают армянские анекдоты
и целуются при свете.

Я, нагнувшись, шепнул ей:
⌠Сегодня вечером в десять
в Жокей-клубе,
десятый столик от двери■.
- Да, - сказала она
и взяла за носки
на двадцать сантимов меньше.

УЛИЦА МАРИЯС

О, улица Марияс,
монополия
еврейских пройдох
и ночных мотыльков -
дай, я восславлю тебя
в куплетах долгих и ладных,
как шеи жирафов.

Улица Марияс -
бессовестная торговка -
при луне и при солнце
ты продаешь и скупаешь
все,
начиная с отбросов
и кончая божественной человеческой плотью.

О, я знаю,
что в теле твоем дрожащем
есть что-то от нашего века -
душе моей - коже змеиной -
до боли родное;
полна звериной тревоги,
ты бьешься, как лошадь в схватках,
как язык пса,
которому жарко.

О, улица Марияс!

ЕВРЕЙКА

В вагоне
жарком, как калорифер,
напротив
меня
сидела - еврейка.

Ее глаза
были влажны,
как два блестящих каштана,
а бедра
под юбочкой,
короткой, как день декабря,
перемалывали мое сердце.

Она широко улыбалась -
мне, гою,
и зубы ее пылали,
как буквы,
из которых сложена фраза:
- Я страстная женщина.

Закон своих дедов
она преступила
легко,
как порог,
как плевок на асфальте.

Я
сел с нею рядом
и взял
в ладони
под душистым пальто
ее руку,
цветущую
как тюльпан.

И моя нога
прилипла к ее колену,
словно марка к конверту,
словно к телу хвостик мочала.

Уже проклюнулось утро
из огромного яйца ночи,
когда мы оставили тихо
небольшую гостиницу.

ИЗ ЦИКЛА "ДВЕ ВАРИАЦИИ"

* * *

Рига.

Ночь.

Желтки фонарей плавали в лужах.
Дождь
пересчитывал вишни в окрестных садах,
выстукивая на листьях фокстрот
и швыряя косточки в воду каналов.

Даль
чернела окном,
укутанным плотной тканью.

Что же мне делать
в такую ночь,
когда надевают галоши?

Скрести душе подбородок,
играть клавиры на нервах?
Как устриц, глотать тоску?

И я пошел
на Московскую улицу,
в бар, где толкутся жулики и проститутки, -
грустить.

Лампы Осрама -
янтарно-желтые серьги -
качались над моей головой.

Мороженое, тая
оранжевым яблоком,
расплывалось
на блюдечке из хрусталя,
как вытекший глаз.

Где-то вакхически
выла цитра.

Ночь
сжала овальный бар
в объятиях свистящего черного шелка.

Ближайшая липа
уронила свой лист
на мой одинокий столик.

Я, взяв его в руки,
целовал долго-долго:
потому, что было у меня взамен
ничьих губ.

Губ?

Почему же я должен
целовать только губы?

Почему не могу
целовать
этот столик,
прохладный и чистый, как девичий рот;
стену,
ту самую стену,
над которой нависла
женская туша,
белая, как перетопленный жир?

Ах, зачем губкам девушек
отдана
монополия
на мой закипающий рот!

Должно быть, затем,
чтобы я здесь сидел,
один на один
с неизбывной тоской,
и слагал эти странные строфы
о себе,
которому нравятся
губы девушек больше всего на свете.


ЯНИС РОКПЕЛНИС


* * *

в дверях:
круглая ночь черное яблоко
комбинация из тишины и порога
чешуей обрастает сердце
и уплывает
небо зябнет. Ведро
начинает звонить в колодце
и пальцы горят жидким пламенем
в звездной рубленой хвое
путь перелетных птиц

У МОРЯ

конец, начало - раковины створки
нам нужно выжить между двух огней
не думая про жемчуг; в нашем море
он, знаешь, не растет; зато янтарь
не сын морской, а дрогнувшее время
ползет, ломая сосны под собой
нас осень заливает янтарем
зима выкусывает равнодушной пастью
и нужно выжить между двух огней
забыть про жемчуг; борозду свою
меж двух захлопнувшихся створок протянуть
не янтарем, не жемчугом - землею

* * *

я кость от черной рижской кости
меня как Ригу можно гробить
хоть сотни листьев и колосьев
сплетаются в моей утробе
я с башнями сравняюсь в росте
и конурой расплющен буду
я кость от черной рижской кости
я злость от черной рижской злости
не вырван с мясом ниоткуда

* * *

Из болотной руды ковались мои доспехи,
а сверху дата изготовления: сегодня.
Кто же копал руду в заветных курземских чащах
и, прикинувшись изготовителем канджи -
иначе как объяснишь эту мифологическую машинерию -
добыл готовую кольчугу, на которой
нет фирменного знака ⌠Herzog Jakob■, но что-то
нечитабельно понятное, как пояс из Лиелварде?.. Да, кстати,
обыкновенны эти доспехи: для песен и мотыльков -
дверь нараспашку, зато абсолютно надежны
против пуль и низкопоклонства.

* * *

все труднее зябликов нести
для продажи на птичий рынок
эти зяблики тяжелеют
год от года

словно что-то у них на сердце
эта тяжесть ломает весы
эта тяжесть ломает весы
даже те что стоят на бойнях


* * *

в нашем фольклоре новеньком
песни народов-братьев
настенные надписи анекдоты
судим
рядим
все блюстители порядка
становятся фольклористами
покуда Кришьянис Баронс II
за новый шкафчик не принялся


* * *

когда его проткнула одна из улочек Вецриги
из раны
хлынули гроздья рябины
капли рябины
на брусчатку
лишь умирая он сбросил маску
вишневая косточка ему надгробьем

* * *

эй третье блюдо официант
ты мне не принес до сих пор
и музыка скорби черт бы побрал
в корчме похожей на морг

а улица так за стеклом хороша
тревожные листья и дамы
трясущейся ручкою просит душа
сверкающих мелодрам

* * *

что с того что уже моя кровь у судьбы на посылках
этот рдеющий ветер во что-нибудь ты собери
я тогда я пойду
к тому
кто принимает бутылки
и он отсчитает обола два или три

* * *

чужое тело рядом дышит
с которым прежде чем уснуть
такой узор знакомый вышить
мне предстоит скользит неслышно
ведро в колодезную ртуть
двух сигарет окончен путь
чужое тело рядом дышит
чья отчужденность дранкой с крыши
уже осыпалась чуть-чуть

* * *

Мой пес -
мой поводырь слепого.
Зеленой землю
вижу снова.
Я серым лужам шубы глажу,
которых нет на распродажах.
Я чую ургучей и велей,
глаза их видеть не умели.
Мир ускользает под откос.
Зато в глазницы впрягся пес.

* * *

мой язык уплывает не споря
от твоей серебристой слюны
в час когда унимается море
и видит сны

над сосновой болезненной чащей
над волной затирающей след
выпадает все чаще все чаще
белый снег белый снег белый снег

верно он только отзвук проклятья
друг случайных бессмысленных фраз
этот снег оборвавший объятья
наших рук наших губ наших глаз


ДЕТСТВО СЕТЧАТКИ И ВЕТЕР

Детство сетчатки, ветер,
да, очевидно, пронизывающий ветер,
земной фундамент сложен из ветра;
поцелуй растворен во времени и пространстве,
еще не уточненный ничьими губами,
жарко горящий спросонок.
Да, детство сетчатки, ветер -
осушитель слез, шуршащий ресницами;
пальцы искрятся, омытые снегом.

Детство сетчатки, ветер.

* * *

Мы снова шли. Куда? Один лишь Бог
Тебе ответит, - если нет, спроси
В любом болоте лешего, он знает.
Мы вымесили воду и песок
И вытоптали плешь в густом тумане,
Казалось странным то, что мы - живые -
Вот так идем дорогою, которой
Лишь тени шли. Мы видели пространство
Сосущим время. Вырос каждый миг
Без смысла, без границ, без горизонта,
Сквозь зиму просочилась вдруг весна,
И выцвела зима осенним вздохом.
О, жажда времени... Пространства хлеб скупой
Царапал десны нам, и губы отзывались
На каждый звук, на глинистое слово:
Хоть каплю времени нам - губы оживить,
Хоть каплю календарных суток нашим глоткам...

* * *

паломник шел за лимонадом
в стеклянный замок магазина
верблюдом плелся трактор рядом
и воздух обдавал бензином

но Золушка в автомобиле
мчит на железный гроб похожем
и путник из дорожной пыли
вместился в гроб железный тоже

он не дурак и распускает
язык ершистый и спортивный
но очень скоро поникает
под взглядом глаз ее крапивным

хоть лимонада грех и слаще
хранит паломник постоянство
все ближе очереди чаща
вне времени и вне пространства

* * *

ах натюрморты свалок здесь
поют окурки словно флейты
и на листе газетном весть
еще пророческая тлеет

бутылки стонут еле-еле
о перебитых побратимах
и мы берем билеты к велям
в трамвай луны летящий мимо

всей жизни реквизит лежит
в музеях красочных задворок
и выдаче не подлежит
кому бы как он ни был дорог

* * *

так любила что одеяло
от сигарет забытых сгорало
едким дымом нос забивало
так любила что покрывало
нашу любовь огня покрывало
так любила что забывала
то что так нам любить не пристало

* * *

Выругайся и на меня свали.
Звездную телку к быку повели.
У лунного быка рога в два локтя.
Красную тропку проделают ногти
На моей спине. Рука дорогая
Другою ночью пройдется другая.
Чем переживать, сожги корабли.
Звездную телку к быку повели.

* * *

только дождь в небесной лавке
звезды бросили прилавки

наступает час болот
воздухом забита тара
я всхожу на лунный плот
чтобы плыть над тротуаром

переполненный уют
осенью мы не бросаем
косяки листвы плывут
губ губами не касаясь

луч в руке сжимая крепче
рою воздух отсыревший
лунный плот застыл на месте
клеткой ледяной и тесной

* * *

простыни тот самый мрамор
в котором застынем мы. сны
на подушке с крылом Икара
смоленые перья. верь я думал
о лампе летящей как белый гусь
но мы не в Риме. ди-
ван к нашим телам
посохом нащупывает дорогу
натыкаясь на розу. еще теп-
ла. экспозиция памяток
на факультете памяти. лас-
каю ушную раковину с ды-
рочкой для ключа.

* * *

я к тебе приблудился
а ты не замечаешь
сквозь истлевшие листья
сквозь крики чаек

сквозь крики чаек
сквозь многие лица
у всех причалов
я лаю хрипло

подожди меня слышишь
дай к себе приблудиться
в шуме крови прилившей
в истлевших листьях

* * *

осень

глаза мои кто-то заводит в хлев
и доит

осень

алой дробью рябина
целит парню пониже спины
а тот вспархивает птицам вдогон
унося лук и стрелы

осень

под каждым деревом в продаже грусть
за красные жетончики листьев
и вдруг продавцы косяком
снимаются с места

осень осень

вот мое время
когда ангелы сватают бабу-ягу
и их черно-белые дети
купаются в первом снегу

* * *

зеленой крови рев с коры древесных трупов
крест-накрест сваленных; заказан путь для нас
клыком кабаньим; стрелки гонят час
по стежкам леших; ночь сжигает утра;

дома совсем завяли; шелушится брус;
жнут дождь серпом секирой рубят воздух
где головнями оседают гнезда
и за порог ныряет жирный куст;

несет чащобник память о жилье
в зубах прокуренных; выскальзывает вдруг
из мышеловки губ свистящий звук
и топится в гнилье

* * *

стонут яблоки, кружево
ткут пауки, натекает за бороду
августу жир, и принимаются
тени. росу соберешь, сдерешь
изумрудную корку, и в омуте
капли зреет семя предчувствий
охотник в осоке выцеливает отражение
облака, как дверь проскрипит
одинокая ель, и ручка сама
собой завалится набок

* * *

своих попутчиков обнюхивает мозг
подобное подобного боится
пень сторонится пня и птицы птица
и месяц топит страсть свою как воск

остер чеснок как эллинские сны
и лук душист как сластолюбец старый
чем пахнут черепа после удара
ножам хозяйственным поет топор войны

хотя бы звездочку фиалки безголосой
лишь хмеля усик крохотный к усам
вновь чует разум как смердит коса безносой
припомнить силясь чем он пахнет сам

* * *

океаны - наши пруды
континенты - наши дворы

и языку латышей
пора придать
статус международного

в любом населенном пункте чужбины
можно на нем посудачить

мы цыгане нынешнего столетия
в шатрах тачанок танков телячьих
вагонов

правда пока не умеем гадать
и красть

и вот украдены сами

* * *

все грустности уже пали
в схватках жестоких с розами
они почиют в гробах
колючками звезд перевитых

больше вояк нет
луну в нагруднике черном
держу в онемевшей руке

по рукописям плывут ароматы
я последняя грустность
чей мундирчик пошит
из выдохшегося сена

* * *

лоб покрылся нотной ряской
капли нот под волосами
мелодичны твои ласки
пусть стекут на землю сами

с пола песенку поднимем
птицы поздние такими
греются когда все ветры
за уши деревья треплют

СЕМЬ СОНЕТОВ

1

распаренных часов там запах тает
и циферблата влажное лицо
нам говорило: резвых беглецов
и лошадей Бог хромотой карает

не миг трепещущий но тягостная власть
дней скошенных гниет в корытах наших
и месяц к спинам оводом припавший
кровавой влаги насосется всласть

нам царственные грезились кобылы
конюшен избранных, да ветер прямо в лоб
но жеребята бегали вполсилы

а мы неслись не разбирая троп
так что нам вслед часы ползли уныло
хоть старым скакунам и не пристал галоп

2

там в коридоре завывает ветер
звенит топор сколачивая клеть
я встал в дверях но никого не встретил
лишь паучок уныло штопал сеть

все узелки давно прогнили в доме
в нем мыши отмечают рождество
детей в нем крестят мертвецов хоронят
и стали вели забывать родство

там паутина оплетает плиты
давно прогнили в доме узелки
но в тех ячейках наши вздохи скрыты
их ободрать не сыщется руки

на паутинках повисают души
как только в очагах огонь потушат

3

сколь тучен август каждый в нем богач
бегом бегут из перезревших комнат
мой стол скуднее август так горяч
а я себя в другое время помню

с таким достатком нечего начать
когда в плоды перерастают брызги
я звездный свет сбираю по ночам
покуда пахотой осенней лоб не выжгло

вновь по дорогам запахи идут
и воздух пересыщен пряным соком
в опавших яблоках слова жирея ждут

и ветер гонит развивая кокон
меня с жалейкой-посохом в руке
до самых зимних кленов налегке

4

столь унавоженные слезы
должно быть примутся вот-вот
твой колос силу наберет

и с наслаждением возьмет
привесок сытный и серьезный
весельем высушенный рот

дешевое веселье трачу
а этот хлеб не по плечу
я неоплатный долг плачу
хрустальными слезами плачу

давно указан мне надел
земли печалями обильной
где вместо пота слезы лили
и оставались не у дел

5

нас связывают вместе хутора
и рассекают как ботву дома-колодцы
тот сеятель их сеял не вчера
но вот посев его нас видно не дождется

за домом дом и в окна вставлен крест
вновь ветры шастают и обирают ветви
и лампочки под потолком прощальный треск
так одиночество на мне затянет петлю

где всходы вытоптаны одиночество цветет
и в щели заползает понемногу
еще на кухне мне балладу мышь поет

ей отвечают доски у порога
их скрипы знаю я наперечет
и разбредаются дома по всем дорогам

6

сверкать мечу короткой клятве длиться
и грому грохотать еще не раз
но росчерк молнии забыть стремится глаз
во имя капель на зеленых листьях

неразличим на мокрых облаках
тебе подписан приговор короткий
чернила цвета молнии поблекнут
и дни печатают гусиный шаг

одно мгновенье для тебя мерцает текст
с прикосновеньями усталыми борясь
и снова в небесах грохочет клятва

в пологости часов секунды всплеск
хоть древней клятвы неизбывна власть
ее значенье никому не внятно

7

летят зеленые секиры
пора начать веревки вить
чтобы ромашек наловить
в гарем владыки полумира

и лист дрожавший на ветру
теперь сердца разит отважно
а птичьи голоса столь влажны
что рыбки мечут в них икру

все будет продолжаться дольше
чем мне глаза залепит снег
кто там следы сумеет волчьи

спугнуть с оледенелых век
где я сосульку со стены
шлифую на бруске луны

* * *

плачет над гнездом кукушка
прячет селезень иглу
свежих облаков ватрушки
будут каждый день к столу

из осоки прошлогодней
жаба лает как свинья
закажи междугородний
дозвонись до бытия

* * *

аисты на столбах
вопрос - ответ
ноги завязаны в узелки
в память о Рамзесе таком-то
о странствиях Моисея
в тростниковой корзиночке
жаворонок разражается трелью
сова разражается триллером

* * *

в тени твоих ресниц
нет Золушки в помине
ее получит принц
а я золу в камине

сей пепел оживить
пусть Феникс даст силенок
им нечего ловить
всех заклюет цыпленок

* * *

на кухне жарится роза
и жарится виртуозно
натерта аттической солью
приправлена чистою болью
и пахнет она столь сытно
что имя ее забыто

один кондитер-невежа
мечтает о розе свежей

* * *

змея на груди притихла
дышится полной грудью
лишь на моем пути хлам
сам всего лишь орудье

нет я орудье Бога!
стесано и убого

ИВАН КУПАЛА

травы кузнечик соты
факелы пиво и сыр
вышел мир на охоту
ссора зашла в трактир

каменных рун узор
мертвой волны позор
вновь поникает взор
вставшей со мной в дозор

некому мне помочь
мгла Иоанн и прочь
над Иорданом ночь
точь-в-точь точь-в-точь точь-в-точь