Lev Usyskin's fiction

ЛЕВ УСЫСКИН

Лев Усыскин (род. в 1965 г.). Окончил Московский физико-технический институт. Пишет прозу и стихи. Повесть "Хроники Фрунзе" опубликована в журнале "Постскриптум", номинировалась на Букеровскую премию. Рассказы публиковались в журналах "Соло" и "Питерbook плюс", публицистические статьи - в журнале "Неприкосновенный запас". Постоянно публикуется в различных изданиях как журналист. Живёт в Санкт-Петербурге.

ЧАРУЮЩИЙ ОЗНОБ СВОБОДЫ

... Карточки, деньги, пачка папирос "Дымок", справка об освобождении, Ларина фотография - та, что на Воробьевых горах в тридцать девятом... Он выложил все это аккуратно на шершавую, чреватую занозами, поверхность стола, медленно, одно за одним - словно бы эти мелкие карманные вещицы могли сказать что - то, и что - то еще - стоило собрать их все вместе, как частицы какой-то странной головоломки...
Он перевел взгляд с украшавших банкноты исполненных непреклонно - безупречной решимости шахтеров и краснофлотцев на чуть испуганное, смеющееся лицо Лары, затем обратно, затем снова посмотрел Ларе в глаза - эта улыбка, этот взгляд, эта Москва - все осталось там, в тридцать девятом, в том странном, надломленном лете. Или не осталось нигде.
Войска прошли накануне вечером. Усталые, безразличные ко всему красноармейцы останавливались, просили воды, молча, не отвечая на испуганные вопросы и не глядя в глаза, выпивали досуха поднесенные ковши и кружки и тут же, не поблагодарив, бегом возвращались в строй, к своим...
С утра городок словно бы вымер. Раздольная, богато раскинувшаяся лужа на углу Либкнехта и Трудящихся, где еще позавчера резвилось гусиное семейство, теперь отражала зеркалом застывшей воды лишь низкое июльское небо - кто мог уехать, уже уехали; остальные сидели дома, прятали вещи и продовольствие да по мере сил благоустраивали погреба чтобы отсидеться на случай боя.
Было пасмурно. Он вдруг почувствовал озноб, тот самый, поверхностный кожный озноб, как бы плавно переходящий в тремор, игру мелких мышц спины и рук - старый знакомец, он приходил до того дважды, накануне ареста и соответственно, за день до неожиданного, необъяснимого освобождения - странным, мистическим предвестником, предваряющим эхом.
Он вдруг понял, что не боится. Может быть, единственный из оставшихся в городке, он не испытывал страха, и едва ли испытает его теперь когда-либо в будущем - однако осознание этого лишь подогрело в нем чувство собственной ущербности, горькое, давящее, необоримое, чувство, которое всегда где-то рядом, на поверхности, словно бы ощущение безногим своей безногости или слепоты - слепым. Он сгреб разложенные на столе вещи в карманы, наскоро выпил едва - вскипевший жидкий чай и вышел на улицу.
...............................................................
В десяти километрах за городом горела железнодорожная станция. Черный дым поднимался почти вертикально и издалека казался вполне безобидным, немного даже игрушечным атмосферным явлением - также точно, как два дня назад дымили уничтоженные авиацией корпуса арматурного завода - теперь после ночного дождя, они лишь едва-заметно курились... Возле дома номер пять по улице Героев, где жил участковый Панченко, стоял грузовик, битком набитый милиционерами. Дверь справа от водителя была открыта, оттуда тянулся густой папиросный дымок:
- Никола - ай... эй... Долго еще тебя ждать?.. Шуруй быстрее!..
Минуту спустя из калитки показался сам Панченко с двумя чемоданами в руках, следом шла его жена - румяная и дородная, словно матрешка, баба, также груженная барахлом под завязку.
- Щас, ребята... две минуточки... еще одну ходку.... щас поедем...
"Сваливают братцы... моя милиция... все сваливают... это вы против пьяных такие грозные и непоколебимые... а сейчас небось в штаны наклали... как простые граждане , а?.. это вам не зеков по почкам лупасить... то-то... теперь кобурой жопу не прикроешь..." Он усмехнулся - лихорадочная эвакуация милиции почему-то казалась имеющей к нему какое-то непосредственное отношение, словно бы не приближающиеся немцы, а он, условно- освобожденный без права проживания в крупных городах, Ефремов Геннадий Иннокентьевич, гнал их прочь... Постояв немного, он пошел дальше, обогнул машину, почти прижавшись к ней вплотную, однако ни водитель, ни кто-либо из сидящих в кузове даже не повернул в его сторону головы. Что-то случилось, какие-то изменения состава воздуха - Геннадий Иннокентьевич задумался на миг и вдруг до него дошел смысл этих изменений - простой, удивительный и действенный, как стакан водки, смысл, заключавшийся в том, что с сегодняшнего утра он, Ефремов Г.И. больше не нужен был никому, поскольку каждый теперь был занят своим собственным, нутряным, родным, как гланды в горле, делом. Полтора года лагерей, восемь месяцев жизни здесь, в забытым богом и пятилеткой белорусском городке под неусыпным, каждодневным оком бдительного народного гнева - все это было теперь позади, всезрящее око подернулось бельмом анархии, и, как видно, навсегда. Поняв вдруг это, Геннадий Иннокентьевич вновь усмехнулся и прибавил шаг.
...................................................................
Особняк купца первой гильдии Голышева, в котором размещались учреждения НКВД, еще в мае был выкрашен в грязно - карминовый цвет, однако и после этого он ничем, по сути, не выделялся, не бросался в глаза среди облупившихся серо-коричневых фасадов единственной в городке застроенной каменными домами улицы. Впрочем, местные жители, разумеется, все как один знали назначение разместившейся здесь организации, в их жаргоне появилось словечко "на голыш", "на голыш свезти", "на голыш сообщить" либо даже "судьбу на голыш выправить". Проходя по Коммунистической мимо, они втягивали головы в плечи и, не осознавая того, как могли убыстряли ход. С первых дней войны возле массивных чугунных ворот, до того днем и ночью распахнутых настежь, выставили милицейский пост, однако, подойдя к ним вплотную, Геннадий Иннокентьевич убедился, что в наспех сколоченной будке никого, в то время как сами ворота вновь зияют вполне достаточной для прохода человека щелью. Он протиснулся во двор, никем не замеченный прошел наискосок, мимо двух бортовых полуторок, грузившихся пачками перевязанной бумаги прямо из окон второго этажа, и, уже в дверях, чуть не столкнулся с каким-то долговязым, который, придерживая на бегу фуражку, опрометью выбежал из здания.
- Вы кого ищете, гражданин?
Он остановил на мгновение свой, казалось, неудержимый бег.
- К Величко. К Станиславу Мироновичу. Я для...
Однако долговязый не дослушал:
- А, это там...
Он не глядя махнул рукой внутрь дома и в следующий момент уже снова сломя голову несся куда-то.
Войдя, Геннадий Иннокентьевич, сразу ощутил знакомый запах заброшенности, который приобретает помещение - все равно какое : жилое, служебное - едва из него начинают выносить вещи. Всюду валялись бумаги, листы копирки; слышно было как где-то течет вода. Большинство дверей было распахнуто, однако людей вокруг не было, лишь в дальнем конце коридора раздавались какие-то голоса. Он пошел на эти голоса, и, дойдя до парадной лестницы, ведущей на второй этаж, увидел плюгавенького человечка в форме, с кобурой на поясе. Непомерно большая голова с оттопыренными ушками и лысеющим затылком, казалось, чудом держалась на слишком длинной и тонкой шее. Человечек стоял спиной к Геннадию Иннокентьевичу и, опираясь на аляповатые голышевские перила, громко кричал вверх, кому-то на втором этаже:
- Шамсутдинов, эй, слышно там?.. Да хрен с ним, с архивом, кому говорю... потом, если место будет - сейчас давайте живо - партийные документы и печати в левом сейфе...
- Понял, товарищ капитан, так точно - левый сейф... в момент, товарищ капитан...
- И чемоданчик мой там стоит, слышишь, Шамсутдинов?..
- Да, слышу, вот он... взял уже, не волнуйтесь, товарищ капитан...
Голоса смолкли. Капитан выпрямился и, обернувшись, заметил Геннадия Иннокентьевича.
- А, Ефремов, это ты... тебе чего?..
Геннадий Иннокентьевич улыбнулся, как научили его в лагере - улыбкой клоуна.
- Мне б, Станислав Мироныч, отметиться...
- Чего-о?..
- Отметиться...
- Ты что, Ефремов, ум потерял или как?.. Не видишь разве, что творится?..
Геннадий Иннокентьевич снова улыбнулся, еще шире, еще беззащитнее.
- Ведь это ж как же, гражданин начальник... ведь я ж обязан два раза в неделю... ведь наши же вернутся с меня спросят по сегодняшнее число - что тогда?.. поспособствуйте, гражданин начальник, не губите - Станислав Мироныч, родненький...
В глазах капитана зажглись парные злые огоньки и тут же погасли в угли бархатистого умиротворения сполна насладившегося покорностью подданных владыки.
- Ладно, Ефремов, я сказал не надо - значит, не надо. Понял, а?.. Я, если хочешь знать, тебя и других таких, кто по пятьдесят восьмой, должен был в расход пустить. Приказ такой был из района, еще три дня назад. Да вот - оплошал видать... впрочем, могу и сейчас, конечно... Ну, да ладно - топай отсюда домой и живи себе, понял?..
Геннадий Иннокентьевич покачал головой.
- Не губите, гражданин начальник... что вам стоит - только чиркнете подпись, и все... я вот вам, гражданин начальник, информацию пришел передать.
- Что ты мелешь?.. Какую информацию?..
- ... хозяйка моя, бабка Фекла два дня назад как из района вернулась, племяш у нее в райотделе работает... ну, вы знаете...
Капитан отпустил рукой перила лестницы.
- Хорошо, Ефремов, пойдем в кабинет, там расскажешь... заодно отмечу тебя, раз так желаешь... только быстро - через час мы отчаливаем, а еще конь не валялся...
.................................................................
Кабинет Величко эвакуировался, как видно, одним из первых - нигде не видно было ни бумажки, два стеллажа смело глядели в мир сквозь распахнутые дверцы черными пустыми недрами. Занавески были сняты, на полу возле подоконника стоял граненый графин, воды в нем не было, стулья были расставлены в беспорядке, капитан пододвинул один из них к столу, сел, устроился поудобнее и затем только поднял голову на Ефремова, который в тот момент закрывал за собой дверь.
- Ну? Я слушаю...
Геннадий Иннокентьевич сделал шаг по направлению к столу, еще один и в следующий момент его руки сомкнулись на узкой шее капитана. В глазах его загорелись огромные как солнца красные шары, заслонили собой все. Он не понимал, что происходит - ему казалось, что он поднял капитана за шею вверх, тот был легким и беспомощным, как вынутая из воды плотва...
Когда он очнулся, Величко был уже мертв. Геннадий Иннокентьевич положил его на пол, поднял упавший стул. Плохо прикрытая дверь зияла черной щелью, в нее могли войти в любой момент. Геннадий Иннокентьевич вынул из кобуры револьвер, зачем-то осмотрел его и сунул в карман брюк. Затем оттащил тело в угол и не без усилий запихал в один из стеллажей. Лишенная ключа дверца не хотела закрываться, пришлось подклинить ее двадцатикопеечной монетой...
.................................................................
Никем не замеченный, он спустился дворами в овраг, пересек его и оказался среди развалин Крестовоздвиженской церкви. В двадцать седьмом, когда церковь была закрыта, в ней пытались устроить клуб, затем склад - но все без толку: в клубе все время что-то не ладилось, картошку поражали все мыслимые и немыслимые картофельные болезни, и тогда, от обиды должно быть, церковь решили взорвать совсем - однако и это не удалось в полной мере, лишь обрушилась звонница, купол, да просела восточная стена с апсидой. После этого здание оставили в покое.
Через пролом в стене он пробрался внутрь; было темно сыро и холодно, изредка тишину стоячего несвежего воздуха разрывало хлопанье голубиных крыльев - он не мог разглядеть птиц, однако чувствовал их постоянное присутствие, они шебуршались где-то не слишком высоко, ворковали о чем-то своем, наверное - видели его своими похожими на бруснику глазами, сыпали вниз мусор, сродни тому, что покрывал толстым слоем пол - он заметил как медленно, словно бы играя в сочившимся с улицы солнечном луче, раскачиваясь оседало вниз мохнатое короткое перышко...
Вечером он увидел, как в город вошли немцы. Сначала по улице пронеслись, поднимая из луж веер брызг, мотоциклисты, за ними потянулись грузовики. Один из них остановился как раз против церкви, из него высыпало человек двадцать. Сжимая в руках автоматы, солдаты направились в разные стороны, испуганно озираясь - месяц войны научил их бояться, бояться постоянно, опасаясь за свою жизнь всегда, даже в этом, сдавшемся без боя городке.
Спрятавшийся за утратившую штукатурку кирпичную полуколонну, Геннадий Иннокентьевич видел, как двое из них вошли в церковь, подождали, пока глаза привыкнут к темноте, затем один что-то сказал другому, затем оба повернули назад, однако уже на улице встретили старшего - то ли фельдфебеля, то ли даже офицера, который принялся довольно громко - даже в церкви было слышно - их распекать. Потом они вернулись в церковь все втроем и офицер мучительно долго искал по углам фонариком. В ответ ему хлопали крыльями голуби.
Дождавшись темноты, Геннадий Иннокентьевич снова спустился в овраг, по дну его вышел к реке и, стараясь не высовываться из ивняка, двинулся вниз. Через четверть часа он выбрался из города. Больше его не видел никто. Никогда.

25-27.05.97

ИГРА

Метель, начавшаяся накануне вечером, за ночь улеглась и с рассвета напоминала о себе лишь легкой поземкой, едва различимой дымкой вьющейся над подвенечно-белым бархатом свеженаметанных сугробов.
В узкое, давно не мытое гостиничное оконце с двумя засохшими еще по осени мухами в углах рамы и предательски набившейся меж стекол крупной снежной крошкой нарождающийся день вписал сперва молочную предутреннюю дымку, прорезавшуюся вскоре смазанными очертаниями речной набережной, позже показался мост черным исподом свай, и, наконец, открылся глазу противный берег белыми отвесами крепостных стен, видавших еще тевтонских рыцарей и Александра Невского.
Еще через час рассвело окончательно - глаз различал теперь отчетливо мост, чей-то ставший посреди его главного пролета экипаж, запряженный двойкой, шедшие с того берега сани с дровами, еще одни следом - порожние, рядом с которыми степенно и медленно вышагивал кто-то высокий в тулупе... Чуть ближе народ протоптал прямо по льду дорожку в обход моста - по ней гуськом, стараясь не рухнуть, оступившись, в сугроб и с трудом расходясь при встрече, тянулась в обе стороны бойкая вереница пешего простого люда: мастеровые со своим инструментом, бабы в платках, еще кто-то - все как один разогретые морозцем, веселые, довольные, что стихла метель, и что настало утро...

За ночь прапорщик Щеглаков, приехавший сопровождать рекрутскую команду, просадил шулеру Покровскому двадцать шесть тысяч вчистую, в точности как некогда, во дни былые, князь Голицын спустил графу Разумовскому собственную жену - не отводя взора. Сие само по себе прискорбное обстоятельство обернулось для молодого офицера еще более прискорбным по причине того, что лишь малая часть проигранного - что-нибудь около четырех с половиной тысяч - принадлежала самому Щеглакову, тогда как прочее относилось к казенной кассе и должно было быть передано в руки полкового адъютанта майора Кременца не позднее восемнадцатого числа сего месяца, то есть, через семь дней. Разумеется, никакой возможности расплатиться в эти, или даже много большие сроки не существовало - как невозможно было перезанять где-либо требуемую сумму: ни жалование, ни скорбный доход от заложенной еще покойным батюшкой тверской деревеньки Поныряево не смогли бы оказать должного впечатления на заимодавца, случись и впрямь таковой. Одним словом, положение было - паршивей некуда, и лишь шампанское, в обилии выставленное игрокам хозяином гостиницы, скрадывало его до поры искрящейся пеленой немногословных шуток...
Щеглаков вернулся в номер в половине девятого утра, в пылу недавнего азарта еще не в полной мере сознавая непоправимость своих нынешних обстоятельств. Толкнув резким движением дверь (та в ответ тягостно скрипнула раздавленной лягушкой), офицер сделал несколько шагов вглубь комнаты, затем остановился, сложил руки крестом на груди и, мгновение спустя, не разуваясь, снопом повалился на постель: первая по счету попытка избегнуть судьбы состояла в том, чтобы спрятаться от неё в сон. Щеглаков сомкнул веки, однако заснуть, несмотря на предшествующее всенощное бдение, так и не смог - почти сразу же перед глазами поплыли какие-то цветные круги, гладкое, ухоженное лицо Покровского, его аккуратные, с легкой серебристой проседью бакенбарды, затем почему-то привиделись его пальцы - такие же гладкие, тонкие, едва ли не женские пальцы, привычным щелчком распечатывающие колоду... Тут же, без какого-либо перерыва Щеглакову представились, напротив, толстые, узловатые, в увесистых перстнях пальцы собрата по несчастью - богатого местного помещика Черемисского, все время, однако, игравшего мирандолем и, верно, спустившего за ночь не так уж и много... Щеглаков вздрогнул, в мозгу возникли вдруг, одна за одной, подробности закончившейся игры - отчетливо, словно бы опять все это происходило наяву: "двойка... семерка пик... дама червей взяла... да... затем, тройка легла налево... дама убита... так... тройка Черемисского убита тоже... туз, туз бубновый... валет пик убит... эх, если б не валет этот... да загнуть еще два угла потом... все можно было б поправить еще... еще можно было б... отыграться... вовсе отыграться... и даже более того... хотя, нет, что ж это я - мне бы отыграться только, и все!.." Он вновь широко открыл глаза: "...туз бубновый взял... верно ведь - тот туз бубновый всему виной... да, именно бубновый туз, арестантский... он и есть..." Щеглаков порывисто вскочил, метнулся к стоящему на столе железному ящичку для перевозки денег и, нащупав ключом замочную скважину, отпер дверцу. Рука нашарила внутри кипу ассигнаций, Щеглаков отдернул её, зажег свечу, после чего вернулся к ящичку и разом выгреб все его содержимое на кровать. Секунду спустя, он уже сидел рядом и, беззвучно шевеля губами, пересчитывал банкноты.
Набралось не так уж и мало - где-то около восьми тысяч ассигнациями и еще немного мелочи серебром. Щеглаков возблагодарил Господа, что нашел в себе силы вежливо отклонить предложение банкомёта сыграть далее "на мелок", последовавшее как раз в тот момент, когда карманы его вконец опустели - не то и этих бы денег он теперь не увидел. Впрочем, и без того проигрыш был ужасен - Щеглаков, наконец, ощутил, что называется, кожей его масштаб, а также - не менее отчетливо - его возможные, а попросту говоря, неизбежные последствия: считай - не считай, а восполнить растрату в двадцать две с лишком тысячи было решительно нечем. Дрожащими руками прапорщик сложил банкноты стопочкой, одну к одной, вернув их затем в железный ящик. "Что ж это я... как же так... как же это вдруг произошло со мной?.." Соединив за спиной руки, он принялся ходить по комнате, от стенки к стенке. "И почему со мною это произошло, ни с кем другим, а со мною именно?.. ведь я же... ведь я же ничего такого не совершал... вовсе ничего, ровным счетом... ведь я же как все... как все, решительно... ведь это ж несправедливо, ей-богу!.." Он представил вдруг себе, очень отчетливо, исполненное какой-то бездонной, причем не столько физической, сколько иной какой-то муки, лицо унтер-офицера из соседней, четвертой роты, проворовавшегося и удостоенного за то шпицрутенов - высокого черноусого богатыря, еще совсем недавно украшавшего своей статью батальонный строй. "Что ж, этому Фоме Удомлину еще лучше даже, чем мне - выпороли и все, взятки гладки..." Щеглаков нервно усмехнулся. "Нижние чины имеют преимущество, что ни говори..." Он вновь навзничь упал на кровать. "А как же мне теперь?.. стреляться?.. или, если не стреляться - то что ж, тогда под суд?.. под суд, лишение прав состояния, разжалование в рядовые либо каторга..." Он вдруг произнес по складам: "Ка-тор-га... каторга, да-с... оч-чень весело - каторга... какое слово нелепое, грубое, будто баграми железными тащат..." Прапорщик прикрыл глаза, к горлу легкой минутной спазмой подступила тошнота, обязанная, по всей видимости, выпитому шампанскому. "Господи, позор-то какой!.. какой нелепый!.. чем так - уж лучше стреляться, в самом деле... одним махом - и все..." Щеглаков с шумом выдохнул воздух, затем представил явственно собственные свои похороны, седого как лунь священника, родившегося задолго до него, Щеглакова, и, тем не менее, его пережившего; следом явились в воображении лица товарищей, батальонных офицеров: вот они стоят, стараясь сохранять приличествующее случаю серьезное выражение, тогда как в мыслях своих уже давно направляются в жидовскую харчевню водку пить... "Да и будут ли вовсе похороны, если стреляться?.. ведь это ж... запрещено, кажется..." Щеглакову стало обидно еще более, чем прежде. "Как же я!.. как же я так... ведь еще третьего дня... да, что там - еще вчера утром все, решительно все, было хорошо!.. все - как нельзя лучше!.." Он едва не заплакал. "Ведь я же молод еще... только и начал жить... кому станет пользы от того, что меня не будет?.. и почему это устроено так: всем надо теперь, чтобы меня не было, чтобы я застрелился?.. какой в этом смысл?.. ведь я же ошибся просто - не более того... ошибся, что стал играть, да еще не повезло случаем - и неужели же из-за этого я должен быть лишен жизни?.. какие разные, чудовищно-разные вещи: маленькие раскрашенные бумажки и моя жизнь!.." Щеглаков ощутил прилив какого-то странного вдохновения. Маленькие раскрашенные бумажки, к иным из которых еще час тому назад прапорщик обращался про себя не иначе, как "милая" или "родная", теперь казались ему чем-то мерзким, нечистым, навязанным со стороны. "Право, как может жизнь зависеть от раскрашенных бумажек?.. ведь это ж ошибка какая-то... ведь этого не может быть никогда... решительно никогда не может быть!.." Он рывком сел. "И ведь в самом деле, никому от этого не станет лучше... словно бы деньги эти возникнут сами собой... напротив даже, определенно возникнут дополнительные убытки и хлопоты... и нужно будет что-то делать, наверное... да, так оно и будет - я это явственно вижу сейчас... и при этом по крайней мере один человек - моя матушка - сделается навсегда несчастной... будто бы и в этом состоит цель - сделать несчастной старую женщину, у которой в целом свете кроме меня и нет никого!.. разве ж это по-христиански - отнимать у матери сына?.." Щеглаков нагнулся вперед и закрыл лицо руками. Перед глазами вновь поплыли давешние цветные круги, и тотчас же, резким властным обручем схватило в висках. Щеглаков отдернул ладони и, подняв голову, елеслышно прошептал: "Нет, не могу..." Ему до боли вдруг стало ясно, что ни при каких обстоятельствах он, прапорщик Щеглаков, не сможет, да и не захочет наложить на себя руки...
И словно бы гора свалилась с плеч - Щеглаков выпрямился, глубоко вздохнул, обвел взглядом неровные, крашенные местами позеленевшим уже от старости ультрамарином стены, затем резко встал, щелкнув кованными каблуками о половицы. "Что ж, надобно искать выход... ведь есть же выход, не может же не быть!.." Какая-то мелкая, болезненная жилка все еще пульсировала в виске, мешая сосредоточиться - Щеглаков прижал её с силой указательным пальцем. "Что-то ведь надо делать... успокоиться прежде... да, успокоиться... тогда придет что-нибудь в голову непременно - всего только надобно успокоиться!.." Он вновь принялся мерить комнату широкими шагами - по диагонали, из угла в угол, чуть сторонясь края кровати посредине. "Конечно же удастся придумать что-нибудь... как всегда удавалось... еще в детстве даже, когда надобно было избежать наказания... успокоишься - и тут же в голову что-нибудь, да придет!.." Он шагнул к окну. "Что бы такое... надо начать с чего-нибудь, так кажется..." Щеглаков с силой оперся кулаками о растрескавшуюся узкую доску подоконника. "Вот если бы выпорхнуть отсюда вдруг прочь... из этой гадкой гостиницы... словно бы волшебством каким-нибудь: раз - и нет меня здесь вовсе... будто и не было никогда!.." Он с трудом поднял свои покрасневшие, слезящиеся глаза, усиленно разглядывавшие перед тем ветвящиеся, змеистые трещинки. "Не было - и нет... шито-крыто..."
Словно бы стало еще чуть легче на душе, чуть веселее - Щеглаков взглянул на стянутую льдом реку, на снующих по ней человечков, на старые крепостные стены, безмолвными истуканами проступающие с того берега, затем далее вправо - туда, где за приземистым рядом почерневших деревянных построек открывалась белая, ничем не пререкаемая даль. "Простор-то какой... так бы и ехать!.. закутаться в полость - и ехать, ехать долго-долго... и не думать ни о чем - только ехать..." Вспомнилось, как в детстве раз ехали из Лихославля в Торжок - дядя, Алексей Васильич, взял зачем-то его, маленького, с собою на уездный съезд - была такая же точно зима, почти безветренная, с несильным морозцем... "Ведь как хорошо было тогда!" Щеглаков, вспоминая, против воли улыбнулся. "Смешной был дядюшка Алексей, водку за обедом всегда пил смешно - как цапля..." Наклонившись вперед, он коснулся лбом стекла, и сразу же мягкая, отрезвляющая волна приятным холодком пробежала по всему телу - от макушки до ног. "Однако, ведь этого теперь не вернешь, не вернешь никогда, а как бы хорошо сейчас - двинуть куда-нибудь!.." Он глубоко вдохнул и тут же едва не закашлялся - столь неожиданной показалась ему мысль, явившаяся вдруг в его мозгу. Щеглаков отпрянул от окна, обернулся кругом и, подперев подбородок левой ладонью, вновь принялся расхаживать взад-вперед по комнате. "Ну так и что ж мне мешает, ей-богу?.. право, хоть сей же час прямо... никто и слова не скажет... в самом деле, никто!.." Мелкая, едва ощутимая дрожь незаметно овладела его телом. "Ничто не мешает... восемь тысяч вполне хватит на все... всем можно заткнуть рот на время, а потом не важно уже... ей-богу, ведь так просто все оказывается... оч-чень даже просто!.." Щеглаков сглотнул сухой комок в горле. "И ведь, в сущности, я ничего не теряю при этом: и так тюрьма - и так... право, чего бы не попытать счастья, как говорится..." Он остановился, затем вернулся к окну. "Ведь не сразу же хватятся: целая неделя пока есть еще до рапорта, потом несколько дней, прежде чем начнут искать... потом станут писать бумаги по команде, снесутся с корпусом жандармов... на это еще дня четыре положить можно, не менее того... я до тех пор успею вполне миновать заставы - едва ли кто-нибудь при этом станет сильно препятствовать, и потом... впрочем, не важно даже, в конце концов можно почтовый тракт стороной обойти, и все... а дальше - дальше уже Лифляндская губерния, а там Рига... в Риге затеряться легко будет - город большой... позже оттуда кораблем можно по морю или еще как... все равно, куда: в Стокгольм, в Данциг..." Щеглаков почувствовал некоторое подобие опьянения - вновь сжало в виске предательскую жилку, однако прапорщик этого, казалось, не заметил. В радостном возбуждении он повалился на кровать, однако тотчас же вскочил, словно ошпаренный, и тут же принялся собирать вещи. Железный ящичек с деньгами он упаковал с величайшей осторожностью, еще раз вынул и пересчитал ассигнации, затем аккуратно положил их назад. Денщик Василий был отпущен с вечера "проведать куму" и должен был вернуться к полудню, Щеглаков на миг лишь вспомнил о нем, тут же решив предоставить смышленого орловского мужика его собственной судьбе. "В конце концов, одному мне легче будет... денщик только обуза в таких делах, право... да и часть вещей также надо оставить, пусть думают, что вернусь еще..."
Час спустя все было кончено, Щеглаков в последний раз взглянул в окно на укрытое серым небесным саваном зимнее утро, перекрестился, загасил свечу, и, подхватив в левую руку дорожный баул, вышел в коридор. В такое же точно утро тридцать семь лет спустя он скончался на руках у многочисленных родственников, оставив им в наследство половину акций довольно успешной судоходной компании, обслуживающей пару прибыльных хлопковых линий из Бостона, штат Массачусетс.

3.01.99 - 30.01.99

ЭКСЦЕСС

"Свободное от смысла и раздумья,
геройски вдохновенное безумье..."

Из английской поэзии

"... на Литейном... там ниша такая и кафе - смотрю: сидит себе в углу на корточках, жопой к штукатурке - вроде, плачет... ну, думаю, что добру пропадать - эй, говорю, герла, чего здесь мыкаешься? кто тебя обидел?... услыхала, глазки-то подымать на меня - подымает, а сказать ничего не может - сопли мешают, должно быть... ну, вижу такое дело - ладно, говорю, вставай, слышишь?.. кофе тебя угощу, успокоишься... встает без слов - только носом шмыгает... сели за столик, она высморкалась, глаза вытерла - вроде ничего себе... не глухонемая, по крайней мере..
Что?.. какая из себя?.. ну, такой, знаешь ли, довольно распространенный тип: эдакая пионерочка, на вид лет семнадцать - восемнадцать можно дать, хотя на самом деле - больше, все двадцать два будут, пожалуй... белобрысенькая такая... да, полным - полно... Ну вот, сидим, стало быть, пьем кофе - она мне и рассказывает, значит, что да как... нет, что вы... вполне банальный расклад... да, из провинции - Тверь... ага, там у нее парень, ушла к нему от родителей, а теперь и с ним поругалась... естественно, спонтанно: дверью хлопнула и как была - на станцию... без вещей, без денег... Как добралась?.. ну так - слеза, она до Киева доведет... я тоже раньше думал, что проводники - железные, ну это для тех, у кого есть бабки, а так - они пластилиновые, важно сразу дать понять, что бабок нет и не будет... нет, сам давно уже не прибегал...
Почему домой пригласил?.. Ну пригласил и пригласил... Не знаю, почему... нет, никаких особенных видов не питал... Так, думал - развлекусь... денек хороший... сто лет с пионерками не общался... ну и в таком вот духе... да...
Что?.. развлекся?.. ага, в полный рост - приходим, значит, домой: во, говорю, здесь живу худо-бедно... ну, она сразу - пузыри пускать: "ой, как клево!.. ой, а это что?.. а на стене что висит?".. словом, как в музее, все равно... или в зоопарке... ну, ладно - музыку, говорю, включить?.. что будешь слушать?.. "Анжелику Варум" (давешних слез уже и в помине нет - высохли)... Э, говорю, подруга, здесь говна не держат - иди, выбирай сама из того, что есть... думаю - интересно, что выберет: уж конечно, не "BLACK SABBATH", да... а?... нет, выбрала, почему же... отрыла где-то "LONDON TOWN", я его уже лет восемь не ставил... да, кассета... что?.. я сам как в зоопарке?.. ха-ха... да, может быть... да... Что еще делали?.. Ну, так - ничего... трепались... про ямаху, кстати, спросила: "ты что, говорит, - музыкант, да?" я говорю: нет, это брат принес... на время... пока он переезжает... она: а можно попробовать?.. - и давай по клавишам долбить: у соседей ротвейлер, наверное, от инфаркта сдох... а я ничего - терпел этот ужас минут десять, не меньше... таким вот макаром... о чем разговаривали?.. о чепухе о разной... она все телеги гнала про буддизм, про какого-то ламу из Норвегии, что ли... будто бы он в тибетских монастырях учился... какого хрена его в эти монастыри занесло - не знаю, по мне - ловил бы рыбу у себя в Норвегии да по консервным банкам сортировал - было бы толку больше... ну да - ладно...
Дальше?.. ну, дальше - чай пили... что еще... ну, тиснул я ее в прихожей между делом... ну так, как бы сказать: очень softly... блузку расстегнул и там пошарил маленько... и все... груди у нее, кстати, и вправду - замечательные - такое, знаешь, ощущение... как бы точнее описать - как будто их изнутри подпирает, что ли... как живые, все равно... да... нет, не отдернулась - покраснела чуть-чуть и все... несколько минут так стояли - потом увернулась и на кухню пошла, играючи так...
Чем все кончилось?.. чем кончилось... ну, сперва кончились сигареты - я говорю: посиди одна минут десять, я к метро сбегаю... можешь это время на ямахе поиграть, пока меня нет, хорошо... ну и славно... договорились...
Словом, выскочил я к метро - ну, правда, задержался там чуток: сперва думал, может пива еще взять или ладно, не надо... или все-таки взять... или нет - ломает, к тому же - тащить не в чем... ну, разве - пару бутылок в руках, но это ни то ни се... в общем, не взял пива... Потом смотрел, как менты азера свинтили - я так и не понял, за что... Сколько времени в общей сложности?.. ну, минут двадцать пять, наверное... вряд ли больше получаса... да... потом возвращаюсь - открываю дверь, смотрю - тихо... подозрительно... вхожу - никого... странно, думаю, куда это она - меня, что ли, искать отправилась?.. потом пригляделся - бац! магнитолы-то моей - и след простыл... во, думаю - пионерочка-то каким говном оказалась!.. а?.. конечно, сразу стало ясно, что не вернется... конечно жалко - SHARP, новехонькая... нет, больше ничего не сперла, слава богу... и на том спасибо... понимаешь, у меня разные люди останавливались - однажды даже наркоманы две недели жили, я, правда, не знал, но все равно... ширялись в полный рост - я потом дерьма ихнего три ведра на помойку вынес... но чтобы спереть что-нибудь, да еще так недвусмысленно... в общем, странно это все, не находишь?.."

"... да нет, я серьезно не знала, что так могу... нет, какое там... ну, может, в детстве разве что, у родителей - мелочь из карманов пальто... еще в пионерском лагере - у Светки Павловой жевачку... ну и все... в общежитии?... нет, никогда... один раз у Юльки Лавшук юбку взяла без спросу - на один вечер только, потом вернула...да, как же... она в меня за это блюдцем чайным швырнула... до крови... не, так бы не дала, ни за что - вы б ее видели!.. да... В тот вечер?... сама не знаю, как... конечно, если бы он меня выебал, я бы не ушла... а он не стал, почему-то... ну, не знаю почему... да нет, понравился... и я ему понравилась - иначе домой бы не пригласил... ну мало ли, кто на улице плачет - всех не приголубишь... нет, ну я не знаю, почему у них так бывает - вроде бы хотел, да, за талию брал... испугался?.. чего?.. нет, я не старалась... в другой раз?.. да нет, как-то не думала... да я вообще в тот день особенно не думала ни о чем - как-то все само - собой шло и шло... как из поезда вышла - так и покатилось... и потом - я ни о чем не жалею: я как вышла от него с этим дурацким приемником - словно в тумане, думаю, что дальше делать - села в трамвай; еду, еду - потом смотрю, все выходят - ну и я вышла тоже, думаю, где я, интересно... Питера же не знаю совершенно... вижу: корабли торчат из-за домов, иду дальше - кафе.... зашла, взяла чинзано с орешками, села... на какие шиши?.. так я бармену этот самый приемник спихнула... да, за копейки - зато, не надо таскать с собой, тяжелый такой... не, не знаю, сколько на самом деле стоит - не интересуюсь такими вещами... нет...
Что дальше было?.. познакомилась там с ребятами клевыми... морячки, да... нормальные, только чуть-чуть чугунные такие - как, все равно, из трех частей состоят... я у них жила, да, прямо на корабле... "Волгодон-120", они там что-то ремонтировали... да, в рейс звали, но так - в шутку... в начале июля ушли - я после по Питеру тусовалась до октября, потом вернулась... Артема-то?.. нет, не встречала... ну, встретила бы - ну и что?.. да он приемник-то этот давно уже забыл, мне кажется... подумаешь - эка важность... нет, довольна вполне... Весна настанет, потеплеет - опять куда - нибудь сорвусь, в Москву, может быть... или в Крым... Жердь обещал взять с собой в Багерово - там, говорит, травы - косой не выкосишь..."

2.04 - 6.04.97