Твоя работа гораздо богаче размышлений о ней. Подобное богатство твердит: поэт ненадолго проникся тем, что он допущен в мир. Это иллюзия, о которую, казалось бы, должна разбиться поэтическая претензия, но только не в короткий миг, творящий в тебе новую персону. Ты стягиваешь материю в узкий центр и даешь ей то имя, которого она достойна именно в данный момент, на долю секунды. Слабость и амбиции нынешней русскофонной лирики вызваны большей частью ее покорностью сторонним, теоретическим искушениям: отойти, потом с другой дистанции опять отойти, и текст вливается в сплошную вереницу быстрых увиливаний. Шаманская манера быть не с вещью, но заговаривать ее на расстоянии. Посему легко наткнуться на букву и условности мертвых, требующих мнимой оценки или даже истории, и ты оказываешься в чужой среде, не подключенный в себя, – обычный случай. Автор боится одного: приблизиться к несомненности текущих состояний, ибо самое невыносимое – задержать очевидность пустого потока, заставляющего нас подниматься с постели, завтракать, говорить, смотреть, возвращаться домой, ложиться спать. Человек умирает каждый день. Атмосфера, сопровождающая его до конца пути, насыщена веянием и отголосками переходных переживаний. Однако ее не поймать приступом, поскольку она увертливей и разнообразней любой экспозиции литературных приключений. Достичь ее в стихотворении, где остаешься в рамках двух-трех молниеносных решений, описывая лишь то, чего нельзя добиться в действии, – труднее всего. Настроение без интриг – оно пронеслось вблизи и забылось, чтобы позднее вернуться вспять, пока мы загнаны в простоту, от которой тяжело отказаться, потому что в ней содержится выбор. Но позволить сильным смыслам проступить, но все же наполнить внешний объект и бессознательный акт свободным дыханием, в то время как реальность не спускает с тебя глаз. Можно контролировать мягко открытый порыв, но ровно столько, сколько понадобится, чтобы не ущемить ее стихийность. Такая дотошность, заранее обреченная в творческом усилии на провал, тут представляется безумием, не будучи им. (Хотя, бывает, достаточно назвать предметы, неправильные по своей природе, наметив лишь ясные векторные штрихи, – получишь эффект за дешевую цену. Так что порой произведение творится тотчас, продиктованное как бы движением руки, – внезапный профетический импульс; что он прорицает? одновременно: и гибель, и вечность). Этим объясняется приглушенная адресность некоторых лучших стихов. Но вас не принимают. Единицы отторгнуты, и террор запаздывания падает на головы невинных (завидуешь Робинсону Джефферсу, который построил дом на берегу океана, дожил там до глубокой старости и писал мрачные и длинные верлибры). Конечно, вы примкнули к поэтическому сектантству: всякая малость вначале обороняется, как правило, невероятной жесткостью и дисциплиной форм. Однако сейчас многие пишут неясно, то и дело используя скользящий стилистический состав, словно стыдятся того, о чем пишут, или не владеют самой неясностью, путая фактуру и суть совершенно противоположных и смутных чувственных определений. В действительности они будто красят и покрывают словами уже готовый фон, питая таким образом демона глухих повторов. Превращают язык в каменного болвана, в экстатический метроном, судьбу переносят в субстрат, избегая, в сущности, практических воплощений, и тайна вряд ли аукнется, крошась в обыденный шифр, в нечеткий набросок. Строки здесь напоминают солнечные лучи, шарящие на безлюдной улице прохожих. Сюжет, просодию и план вершат другие в далекой обстановке. А мы видим только долгие дни и несколько дублирующихся лиц с утра до вечера в замедленном течении восточного времени.
Итак, "стиль придет к нам от добрых нравов" (Монтале), и заслуга поэта – не речь, впаянная спешно в лирическое ярмо, но способность стиснуть, словно вещественное доказательство необжитой целостности, или, вернее, накрыть картину (так ловят с поличным), наделенную властью воскресать как раз в найденном образе. Некая внутренняя точность словесного опыта сторонится эстетического факта, переходящего в экзальтацию. Следует сохранить и вынянчить спокойствие. Плата: прозрачное соответствие собственным притязаниям. В моей памяти мерцает не языковой феномен меркнущей эпохи, но волнообразный сигнал, посылаемый, как новая мировая скорбь, индивидуальному испытанию в сиюминутном просторе, наперекор ложным свидетельствам бесконечных норм. Наверное, необходимо все-таки положиться на этот мифический напор, источенный и сдерживаемый покоем письма и набором твоих любимых состояний, что всякий раз меняются от предельной чистоты поэтических провокаций: климат, комната, человеческая фигура, земля, жаркий ветер, свет и ночь. Перед нами зреет объективный материал, который, судя по всему, ощутимей оттого, что он корректно помещен в легкую аберрацию, не устраняющую правдивость авторского поведения и длительный пафос. Идеальный текст, пожалуй, подобен реке, которую нельзя охватить взглядом от истока до устья, – воспринимаешь обрывки бегущего беспорядка, скраденного и понукаемого берегами. Мы безуспешно тянемся к ней, неизменно, увы, пребывая в пределах стартовых надежд и догадок. Нам оставлен отрезок дневного света на столе, и в нем дрожит вся страсть блещущего мира. Воздух, обремененный ширью. Пустынный ландшафт. Последнее пристанище. Солнце.
