Анастасия АФАНАСЬЕВА

БЕДНЫЕ БЕЛЫЕ ЛЮДИ


      М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2005.
      ISBN 5-94128-105-6
      72 с.
      Серия "Поколение", вып.8.

      Полностью включена в состав книги "Голоса говорят" (М.: Европа, 2007).

          Заказать эту книгу почтой



БЕДНЫЕ БЕЛЫЕ ЛЮДИ


ФАРИСЕИ

У девочки плечи настолько белы, что птицы, летящие над,
пытаются защитить её краской своего помёта;
что-то зеленоватое за её спиной, напоминающее москитный рой
над болотами тех местностей, где я побывал в прошлом году,
нечто язвительное и тревожное.
Бедные люди с белыми плечами, они повсюду;
каждого сопровождает зеленоватое облако;
никто не замечает.

Вчера в интернет-кафе видел мужчину с зажигалкой;
после шёл в нескольких метрах от него, хотел прикурить –
едва успел рассмотреть, как облако слилось с ним,
а на асфальт со звоном упал одинокий Cricket.

Послушай, у каждого из них – как минимум три существования,
это так много, что они напрочь забывают свои настоящие имена;
скажем, вчера видел женщину, одетую в прямые лысые шкуры,
днём я видел её же с портативным компьютером на коленях,
вечером – в кругу ритуально танцующих девушек;
казалось бы, ничего особенного,
но каждый раз глаза её меняли цвет.

"Отчаяние, поглощающее фарисеев, – рассказал всемогущий Google, –
становится настолько устойчивым,
что навсегда нависает у них над спиной
болотным хищником.
Доктор В. излечит от тяжёлых душевных расстройств
по фотографии, или же обращайтесь в клинику по адресу..."

Я так понимаю, что отчаяние затягивает их в тот момент,
когда они являются чем-то одним, неизменным, и более
не могут продолжаться, потому как продолжение требует перемен.
В это мгновение они переносятся в клинику Доктора В.
Попробую сообщить журналистам адрес, чтобы передали в вечерних новостях.
Пусть несчастные родственники обнаружат их там, небывало прекрасных,
как дикие звери наших пустынь,
их, похожих на неразбитые
белые кувшины для текучих человеческих душ.

Друг мой, надеюсь, кожа твоя так же черна,
как буквы в моём Word,
привет,
твой, – А. Джмбрджабал

P.S. Бедные, бедные белые люди.


АВГУСТИН

Светлана, больная психиатрического отделения,
ей невозможно помочь. Она хочет,
чтобы в каждой лампочке воссиял вольфрам,
придумывает пятое время года и указывает
изогнутым как та самая вольфрамовая нить мизинцем
на моё лицо:

"Августин. Будет имя ему – "августин";
в это время в пустых учреждениях
усталый кисельный воздух
не шелохнётся;
парусиновые мужчины в его честь
будут дарить
горячие кольца с жемчужинами
бархатным женщинам

прежде да воссияет вольфрам!"

...тревожное ожидание, что я причинил тебе, зачем
каждый раз твой электрический треск раздаётся во мне,
когда провожу ладонью от лба моей Наташи к лонному бугорку,
какие перемены стучатся в меня, когда рука и грудная клетка нависают над ней
и я проникаю в неё с ощущением невыразимой храбрости,
тающего сиротства?

"Августином умолкают голоса в моей голове, –
с дурашливой тщательностью продолжает Светлана, –
которые в сущности есть заземлённые бесы,
пятачками обнюхивающие решётки черепной коробки,
что мимо воли служит для них темноголовой клетью

так воссияй же, вольфрам!"

...неудержимое вожделение, что я причинил тебе, зачем
каждый раз твой электрический треск раздаётся во мне,
когда присоединяюсь к медленному, глубокому ритму,
какое незнание умирает во мне, когда лоб мой льнёт к Наташиной тонкой ключице,
и я чувствую себя обманутым, если думаю, будто
она – как и я – всего лишь плоть да тонкая нить электричества?

"Августин, – добавляет Светлана, – не наступает, поскольку
пыль должна улететь с каждой лампочки
(может, она упорхнёт от жары)
чтобы вольфрам беспрепятственно воссиял, как дорогое солнце,
не проходящее от укола аминазина

да раскалится вольфрам!"

...восторженная дрожь, что я причинил тебе, зачем
ты внимательно нарастаешь во мне до тех пор, пока я
не закашливаюсь от невидимой пыли и не закрываю глаза,
грозящиеся слезиться, но слепну от света под веками
облако нашей пыли, подхваченное сквозняком,
улетает с пятнадцатого этажа,
и мы заживаем с распахнутыми руками, а после
узнаём друг друга зрачками
почти прозрачными,
словно впервые

А над грудиной, по коже, улиткой четвёртого августина
ползёт – изнутри освещённая – капелька пота


ГИНДЕНБУРГИ

        Тысячи божьих коровок – могут ли они перелететь Атлантику, словно стайка красных дирижаблей, пятнистых и нелепых? В 1937 году дирижабль "Гинденбург" взорвался после успешного трансатлантического перелёта. Я вижу тысячи красных гинденбургов, ползающих по пляжу среди жучков-пожарников, – это так же неправдоподобно, как человек во фраке на морском берегу.
        Знали ли вы, граф Цеппелин, бородатый создатель дирижаблей, с какой осторожностью и трепетом я буду думать о вас, по-детски заговаривая божью коровку полететь на небо? Ибо Гинденбург погиб непосредственно у причальной мачты на глазах у сотен людей.
        Тучи божьих коровок, крылья которых отказываются держать их, срываются вниз около своей причальной мачты и пикируют на песок тысячей пятнистых предвкушений взрывов.
        Создатели дирижаблей, обеспечив воздушным кораблям отличные транспортные возможности, не предусмотрели меры безопасности: смешиваясь с воздухом, водород образует сильнейшее взрывчатое вещество – гремучую смесь. Им следовало использовать безопасный гелий.
        Маленькие жучки-пожарники, бегающие по пляжу, который является для нас местом праздности, а для красных гинденбургов адом, знают ли они о своём бессилии до того, как побережье начинает пылать.
        Граф Цеппелин, смеётесь ли вы надо мной, в то время как я, обучая мою женщину летать, пытаюсь обмануть кого-то наверху, морской грязью выводя на её спине: "В середине несущий газ – безопасный гелий", – а полы моего фрака болтаются, дрожат от ветра, как от неизбежного ожидания катастрофы.

        Курсивом выделены цитаты из "Мегаэнциклопедии" на www.km.ru


CANDYGOD

Он раскладывает перед девочкой конфеты,
незаметно надевая на неё колпак, похожий на клоунскую воронку:
– Протяни-ка, маленькая, ручку, вот тебе машинка, а вот тебе дачка,
ещё кепочный сыночек,
глупенькая, ну что ж ты боишься, разворачивай
сладости, пока с елей летят иголки,
а колпачок, постепенно сужаясь,
сдавливает черепную коробку

В городском цирке Генри-лошадь танцует вальс
Курортные люди пляшут с мыльной пеной на волосах
Я сижу в дискотечном углу, я не танцую вовсе
В моём кармане трещит конфетная фольга
И голова болит, болит голова

...мне представляется бледная Джозефина, прекрасная мадемуазель,
стройная, как розовое фламинго, её изящество
пугает хрупкостью фарфоровой статуэтки, хочется
усадить её в каком-нибудь салоне парфюмерии рядом с ландышевыми духами,
оградить бархатной ленточкой и подписать: "Не прикасаться даже взглядом"
Белая Джозефина на глазах у толпы остолбеневших зевак сидит на волнорезе,
болтает тоненькой ножкой и поёт французский шансон, с каждой нотой
по пляжу раздаётся ветреное – ааах – или же это – просто шум прибрежной волны
Но вдруг она замолкает и шепчет кому-то –
исчезни же наконец, оставь,
меня тошнит от твоих карамельных крошек, от твоих сладостей понарошку,
угости меня горькой но-шпой, крошащимся анальгином,
убери от меня свой штруцель, Roshen, рафаэлло,
отъебись от меня, ради бога!..
После мне видится директор парфюмерной лавки, сидящий на том же месте,
где пела смелая Джозефина, он вглядывается в зелёные воды, в пепельные облака,
в его руках напёрсток – то, до чего уменьшился её колпак,
он считает монеты, которые мог заработать за счёт неё, пока
по тихой воде плывёт надорванная фольга,
а жизнь так прекрасна, так невыразимо сладка, так легка!..

В городском цирке Генри-лошадь танцует вальс
Еловые иголки засыпают меня, пока я слушаю голос –
Кажется, кто-то торгует – "Пахлава, пахлава"
У меня учащается пульс:
я люблю сладкое, я им давлюсь

...мне представляется, словно мне стало невыносимо весело, как маленькому мальчику,
будто возле праздничного торта кто-то оставил в подарок машинки и пластиковую рогатку,
и я еду в соседний дачный посёлок с сумасшедшим улюлюканьем, безответственной радостью,
а бубенчики на моём колпаке звенят в такт мерцающему сердцебиению;
в солнечном сплетении раскрывается водоворот,
будто возносишься на качелях или тарзанке –
велосипеды тоже умеют летать, если тебе двенадцать
После мы спасаем котёнка от высоты берёзы, о нас пишут в местной газете,
фотограф делает кадр – моя маленькая голова, мой огромный колпак, золотые колокольчики,
в руке пломбир, а по щеке и губам размазан шоколад
Я снюсь себе через десять лет над пыльным фотоальбомом с этой газетной вырезкой,
размышляющий о том, что – то ли моя голова становится невыносимо больше,
то ли планета сплющивается со всех сторон
После я кормлю Генри-лошадь из рук вишнёвым пудингом –
она давно не танцует,
а он – всё так же раскладывает,
подсовывает конфеты,
ласково уговаривает их развернуть,
подначивает – улыбнись, ну же,
ты же нужен разве что для какой-то мелкой глупости,
малозаметной нелепости,
так что же тебе стоит, – ради меня, пожалуйста,
как-то да съешь их,
кем-то да будь!

Я действительно есть,
мне двадцать два,
у меня болит голова.
Я храбрее праведного индейца,
но трусливей распущенного арийца,
бесстрашно смотрю в зрачки милиционерам,
боюсь звонить той, кто мне небезразлична
Скоро придётся носить тёплую куртку,
там в кармане лежит припрятанная конфета.
Тут в груди прежние фантики, прошедшая фольга
А всё остальное – это
только кисейные барышни,
кисельные берега.


УПРАВДОМ

Управдом показывает чёрно-белое кино
Тот молодец, кто способен высидеть сеанс до конца,
не шелестя бумажным стаканчиком из-под попкорна, не пряча лица,
подстукивая в такт музыке в фильме: ум-ца-ца, ум-ни-ца.

Ни в коем случае нельзя становится на цыпочки и заглядывать к механикам, спрашивать, когда будут мультики, выказывать предпочтение цветным кинолентам, нельзя в темноте звать маму, нельзя курить в зале кинотеатра

Ни в коем случае нельзя отрывать пуговицы от парадных пиджаков, переходить дорогу чёрной кошке, соображать под наркозом, стареть, петь в общественных местах, но самое главное – нельзя врываться к механикам и пытаться присобачить к крутящейся плёнке окончание от другого фильма

Надо ли говорить, что я делал всё это.
Я был самый невнимательный сопереживающий зритель.
За это я был жестоко наказан.
Потому я не различаю, что мне приснилось, а что я увидел в ленте.
И кто все эти люди.
Зачем они стучатся в мою грудную клетку.
Зачем голосят во мне и к чему играют со мной в русскую рулетку
Внутри человеки вместо пуль – в дуле этого игрового пистолета
Они выстреливают в меня и поражают чем-то –
начиная от разового минета
заканчивая любовью
невероятной
А запрет на забывание –
единственный соблюдаемый мной из всех запретов

Если я позволю себе и это,
то включу свет в проклятом кинотеатре.
Буду улыбаться, как джим моррисон:
безумно и виновато.
Но вообще-то
мне нравится этот фильм.
Давай посмотрим его вместе.
Ещё минут десять. И ещё немного –
ровно столько лет,
сколько нужно.

Тем более, Управдом раздаёт халявные билеты.
А на халяву и пожить не страшно




ЧЕЛОВЕК, СНЕГОВИК, СТРИЖ


* * *

Человеку нечего сказать
Человек мечтает о стрижах
На пороге запертой общаги
Человеку нечего сказать
Это значит – он почти что умер
Человек мечтает о стрижах
Это значит – он почти что жив


* * *

Миниатюрный пластилиновый посёлок
привыкает жить по сложившейся форме –
вдруг появляется наступающий сапог,
и жизнь, соответственно подошве,
становится рифлёной.
Некоторое время все возмущаются,
некоторое время – привыкают,
а потом объявляют себя рифлёным пластилиновым
посёлком и снова живут по сложившейся форме.
Но появляется стопа –
мир становится пятипалым, рельефным,
паутинчатым в тех местах, где отпечатались
линии кожи.
Некоторое время, некоторое время,
затем – объявляют: рельефный пятипалый.
Но приходит осенний ботинок...
...что ты хочешь сказать?
Я говорю,
– так и живём,
практикуя чтение времени
по отпечаткам.


* * *

Я и моя печаль, мы хотели лета непременно сегодня,
Не декабрь, а тёплую дачу, усеянные ласточками провода.
Но я и моя печаль, мы стояли и в воду глядели:
Налетит туча злых комаров, появятся волдыри, будем зудеть.
Лето настанет, я и моя печаль, мы понимали, лето настанет.
До этого колючий ветер заледенелыми варежками отшлёпает по лицу,
Снежинки на языке растают, губы пошерхнут, синие-синие,
Будет ёлка-новый год, кожа обветрится, кожа станет грубей.
Потом начнутся сосульки, время возить свой воз, лопатой копать огороды,
Натирать мозоли, носить жёсткие свитера, чтобы кожа стала грубей.
Мы доживём до лета, я и моя печаль, мы доживём до лета,
Станем рыбу ловить, для кошки мальков, маленьким паучком.
И налетит на нас крылатая туча, толстые комары, чёрная туча,
Если бы не наша грубая кожа, мы бы умерли от укусов, прямо тогда.


* * *

В небе загораются апельсины,
тучи аэрозолевые расползлись.
Декабрь, аптечная ночь.
Ладонь скользит,
такое шуршание, лоб сухой.
Я человек, потерявшийся в ангине.
Angina kakaia-to tam,
в переводе с латыни, – стенокардия.
Стенокардия, – по-русски, –
почти что сжатое сердце.
Разожми же моё, я проснулся ночью,
мне страшно.
Снилась какая-то женщина с лишним ухом,
и будто я ем цветы, –
жуткая ерунда.
Ты слушаешь? Дышишь, как будто спишь.
Словно не слышишь.
Как тепло, по-родному дышишь.
Подвинуться ближе,
прижаться плотнее.
И сердце само раскрывается,
и немеет,
а небесные апельсины наблюдают за тем,
как ты любишь,
когда молчишь.


* * *

я на лодочке плыву –
то ль во сне, то ль наяву
рядом два снеговика
не растаяли пока
первый тихо говорит
у второго рот зарыт
я гребу гребу гребу
то ль во сне, то ль наяву
раз растаял снеговик
два растаял снеговик
люди тают по весне
с малых лет известно мне
отчего же плачу я
вот сижу и плачу я
я на лодочке один –
плачу то ли наяву
то ль во сне плыву реву


* * *

В месте, где голова начинает кружиться
от невидимого вращения, –
мир кажется неподвижным,
но с головокружением ничего, ну
ничего невозможно поделать,
там, где тонкие юноши с голубыми руками
гладят друг друга и не боятся,
где спортивные девушки – серёжка одна,
обтягивающая футболка, старые джинсы,
целуют друг друга и не озираются по сторонам –
там я чувствую себя чужим, ибо
не умею танцевать,
а головокружение от свободы
волеизъявления
(как стало модно говорить
в свете прошедших,
точнее,
не прошедших
президентских выборов)
проходит,
когда говоришь ей, дома:
я хочу от тебя ребёнка,
и расшибаешь лоб о стену,
которую невозможно разрушить,
а голова снова начинает кружиться,
но уже от другого:
у меня никогда не будет ребёнка
от любимого человека,
мы никогда не сольёмся в
общем поступке,
а хватит ли моего сердца на то,
чтобы любить её,
её в ребёнке
и просто ребёнка?
Не слишком ли
для убеждённого эгоиста?
Если бы он был общим,
я бы любил в нём
частичку себя, и это
хотя бы немного,
но тешило мой грандиозный
эгоизм,
от которого, при нынешнем раскладе,
мне, возможно, придётся вовсе избавиться,
а если полное избавление произойдёт,
я уйду в монастырь
или стану разводить кошек
где-нибудь
в загородном доме,
недалеко от пруда с лилиями,
буду читать японских поэтов
в саду, полном белых, красных и жёлтых роз,
а такое отсутствие меня
вряд ли пойдёт на пользу
всё-таки – нашему
будущему ребёнку.


* * *

Вот идёт человек, посмотрите, какая смешная походка.
Вот идёт человек, какая потёртая куртка.
Скоро обрыв, посмотрите же, скоро обрыв.
Человек обернулся, какое смешное лицо.
Посмотрите, морщины, их не было, вот, проступают.
Какая причёска нелепая, он не стрижётся
Смешная походка, чудак, что он ищет, нелепый.
Человек говорит, посмотрите, он что-то лепечет.
О каких-то неведомых птицах, сквозняк, не расслышать.
О стрижах говорит человек, о стрижах, вот, мечтает
Целый мир он мечтал о стрижах, и вот произносит
Человек на ветру, посмотрите, упал, посмотрите.
Помогите ему, невозможно и поздно помочь
Посмотрите, над ним, то ли стриж, то ли слово летает
Кружится вертится кружится верти.. летает
Человек провалился а стриж посмотрите летит



WILD WILD EAST

              Nothing is real and nothing to get hung about

                  J.L.

FLASH-MOB

У меня есть пять жизней
Я не просил так много, мне вполне хватило б одной –
где-нибудь на окраине серебристого поля, в избушке
без курьих ножек, с выделенной линией
и возможностью выбираться куда-нибудь хотя бы раз в неделю,
с воздушной девушкой, которая любила бы целоваться
я бы разводил пчёл и лечил людей, полученным мёдом
я бы смазывал её спину, а удовольствие от помощи другим
делало бы мою любовь
сильней и крепче
крепче и сильней
но, видимо, это невозможно,
потому у меня есть пять жизней
пять
пять
зачем мне столько
может быть, даже больше

Одна девушка написала e-mail, –
мол, рассказы обо мне её заинтриговали: у нас есть несколько
Общих Знакомых, и все они твердят обо мне разное
я хочу с тобой познакомиться, – пишет она

В какую из моих жизней ты хотела бы войти?

Вот комната, полная вальсирующих параноиков, параноиков, пленников гетто,
у них солнцезащитные очки вместо глаз, индюшиные вопли вместо голоса,
у них большие мозолистые руки они приближаются ко мне, думают что я лёгкий
как пёрышко! лёгкий как выигрышный лотерейный билет лёгкая добыча
что со мной запросто
вот только так
раз-два-три, раз-два-три
в такой комнате, чтобы выжить, я быстро становлюсь королём,
занимаю почётное место на так называемом троне
танцоры думают, что берут меня, хотя на самом деле – я заполучаю их
в этой комнате все умирают от одинаковой болезни –
хроническая сердечная недостаточность
их невозможно оттащить от меня они чувствуют мою чуждость
они как вампиры чуют вынюхивают человечность, и поэтому их невозможно
оттащить от меня
но я, как настоящий лётчик, катапультируюсь, после трое суток молчу
семеро суток провожу в золотистой воде,
четверо кричу
на какие-то пять минут они становятся чище
за счёт меня
а я одиннадцать дней отхожу от этих танцев

Вот комната полная красных и зелёных людей оффлайн и онлайн
буковки-буковки, так много, что из них можно было бы выложить дорогу до москвы
так я и сделал –
выложил её, а после
дорога оторвалась от земли
и лентой закрутилась вокруг моей шеи
нет, это приятно, на самом деле

Вот комната полная белых людей они как лебеди движутся по глянцевой поверхности
нет не озера, больницы,
они выдают временные прописки в застеночный мир
они танцуют медленный грациозный танец
а в подвале морг

Вот комната, в которой растут кусты чёрной смородины, где босая нога
наступает на земляничные ягоды где гудят мои внутренние пчёлы
где в 6 утра просыпаешься от крика "молоко, молоко"
где я как настоящий индеец знаю каждый закоулок каждую впадинку
место
которое я знаю так же хорошо, как тело любимой женщины
это место по сути и есть любимая женщина
там я стреляю в инопланетных врагов и фрицев из водяных пистолетов
там я слушаю битлз рахманинова читаю поэтов
там спокойное счастье как небо, как Дао –
переменчиво, но постоянно

Вот комната, о которой нужно молчать, в ней живут глухонемые шуты
от одного их взгляда человек начинает смеяться-смеяться-смеяться,
пока не треснет по швам
и не разлетится на части словно арбуз от удара об асфальт
это мои большие детские страхи
это мои маленькие взрослые страхи
здесь никто не умирает от одиночества
от ощущенья вины
от ненависти к себе
эти чувства просто испытывают
здесь холодно, видимо, минус тридцать но ощущается жар
под взглядом
Тррреск!
но они склеивают разлетевшиеся части
арбуз об асфальт – было бы слишком просто
а они изощрённые гильотинщики
слава кому-то, я там бываю редко

Однажды пять моих миров устроили флэшмоб
флэшмоб это единственное что теперь объединяет
и когда это произошло
один человек вошёл во все пять
двумя пальцами вошёл
до сих пор в каждой из моих жизней зияет дыра
в форме его руки

Кого ты хочешь узнать?
у меня есть пять жизней
пять
пять
зачем мне столько
может быть, даже больше

А смерть-то на все одна


EROS, THANATOS

Бывшие джинны

С добрым утром, страна, радиостанция Eros
начинает заебическое вещание
о незамысловатой вещи,
итак –

Самый значительный плюс, – оправдывалась она, –
нельзя залететь
потом изгибалась мостиком
(в детстве мама просила меня – сделай мостик, не получалось)
у неё легко выходило – стоило только войти
чуть глубже и чуть сильнее
тебе не противно? – спрашивала она
я отмычал – господиэтовсёчегояхотел иначе какогохрена
я бы поехал с тобой чёрт знает куда

Десять ночей она выполняла это хитрое гимнастическое упражнение
мне кажется, десятки
сотни
тысячи раз за ночь

С гибкостью кошки грацией молодой лани
она вскакивала в самом конце,
сидела, обхватив голову руками и дрожа так,
словно внутри у неё проходили
сотни трамвайных линий

Я обнимал её и чувствовал себя всевластным джинном из сосуда,
могучим Хоттабом ибн курортный роман

Она ушла от меня я пытался перерезать вены я был её джинном и был её рабом одержимым с той самой минуты когда она впервые кончила нанизанная на три моих пальца

Говорили она ведьма леди Годива чёрная вдова что быть с ней равносильно укусу скорпиона с примесью героина я тоже высказывал такие предположения но меня осмеяли и я отпустил её хотя никогда не забывал её

Прошло 7 лет она звонит мне и просит:
"Слушай, а сделай мне пропуск
в психиатрическую больницу
там лежит мой бывший парень
он пытался покончить с жизнью
самоубийством"


Небо над Аустерлицем

        волны Eros складываются с волнами Thanatos это не испания но здесь настоящая испанская жара неподдельное итальянское блядство это аустерлиц аустерлиц – столько мертвецов бывает только под небом аустерлица
        – давай немедленно застрелимся, ну же, чтобы не отличаться вот идёт мёртвый мужчина вот мёртвый ребёнок а мы неприлично живые тошнотворно до ужаса живые
        Киев, 1998 год, кафе "водолей", пиво "оболонь"
        от жары у меня отнимаются ноги такая длинная лестница думаю строители лестниц должны бы работать зимой иначе они умирали бы рано застрелились бы просто как мы
        центральный парк на Подоле
        сворачиваем с лестницы идём среди деревьев пот заливает глаза дальше так невозможно открываем ещё одно пиво садимся на землю деревья за сотню метров скамейка с говорящими мертвецами она смеётся над тем, что у нас нет пистолетов а если б и были то она бы не стала из-за возможности трахнуть друг друга сегодня мы так долго не виделись так далеко живём
        вдруг в паре метров от нас с костным хрустом и треском летит тяжеленная ветка мы понимаем ещё бы чуть-чуть но нам смешно жарко не страшно жарко только что мы могли стать невинными жертвами дерева она просто целует меня влага жара центральный парк такие узкие джинсы так неудобно добираться так трудно почти как по лестнице у меня отнимаются руки и она смеётся, кончая, или кончает, смеясь


Всё то прекрасно, что непоправимо

Юная Морин, как ты там, на волнах Thanatos?
Труба больше не поёт для тебя,
но хочешь, я изобрету радио,
завяжусь в узел, однако оно будет играть
Милая Морин, ты веришь в бога ?
Когда он забирал тебя, я проснулся, крича твоё имя
О, слышишь меня, проснулся, крича твоё имя
– Я чувствую себя полной лесбиянкой, –
так ты говорила, душным стреноженным летом
пятнадцатилетней
забираясь в окно моего дачного домика
Морин, я был идиотом и не ответил,
я прилюдно читал твои письма, слышишь, я, распивая ликёр,
при всех распевал твои песни
Морин, сейчас я заставил бы тысячи труб играть –
Знаешь ли, как это – jazz-band в единственном стоне
до невозможности женского голоса?
во всяком случае, иногда боясь умирать,
вспоминаю, что смог испытать
оглушительный гомон тела –
если б я только мог, я бы это сделал
с тобой для тебя, моя дорогая Морин

Но, видимо, бог наказывает нас именно
существованием неисправимых вещей
господне представление о прекрасном неисповедимо


А что остаётся

        просто это очень трудно, понимаешь? Просто это очень трудно

            sTL

Мне снятся сальвадордалишные сны о маленьких существах
похожих на эльфов с коленками измазанными зелёнкой
чаще всего мы стоим перед светофором, взявшись за руки,
или перед открытым окном на закате
водоворот тишины вращается вокруг меня и во мне
в детстве я смотрел фильм по чёрно-белому телевизору, не помню
актёров или сюжет, не
помню сколько мне было лет, но над фильмом работал гениальный оператор –
огромные детские глаза крупным планом, воплощение истины буддизма о том,
что в песчинке возможно увидеть целый невероятный мир, дом
всего – у этих существ такие же водянистые, магнитные глаза,
вмещающие десять миллионов вселенных
они смотрят на меня, а после
что-то происходит: я теряю голос, способность пошевельнуться,
маленькое создание идёт через дорогу, я совершенно бессилен, и –
ба-бах! или он переваливается через подоконник и летит вниз,
я срываюсь за ним и тоже падаю
падаю
падаю
просыпаюсь

Много месяцев подряд во мне умирают наши
да-да
наши с тобою
дети

С каждым толчком, с каждым прикосновением к груди,
когда сосок был готов расцвести как в одном стихотворении Анашевича
когда вселенная вращалась вокруг несуществующего хуя как в одном стихотворении Могутина
когда мы были не любовниками а сиамскими близнецами
когда каждый испытанный оргазм приближал меня к богу
когда я держал тебя над собой а потолок разверчивался до скорости вселенской юлы
тогда
с каждым толчком
с каждым проникновением
во мне появлялся новый младенец :
маленький краб, карабкающийся прочь от своего страха,
маленький рак крови,
маленькая ненависть, обида, горечь, страсти –
въедливые существа похожие на эльфов со сказочно водянистыми, печальными глазами,
большие последствия небольших ошибок,
умирающие внутри меня

Они стоят кружком на иссиня-чёрной поляне
среди серебристых елей внутри моего сердца
я их пою молоком
по очереди они проваливаются сквозь землю
в небытие сквозь прореху в круге пробивается
свет, сияющий всё ярче и полнее по мере
убывания\умирания членов круга,
свет, зачатый не от тебя, а от бога,
но для тебя
ушедшие открывают то, что заслоняли своими
маленькими телами,
в центре круга, то, что далай-лама
назвал бы "сатори" и что мне
нравится называть
видимо, настоящей
чистой любовью


EGO, EGO, SUPEREGO

Он появился сгущённой ночью, недочеловек
с головой мужчины и туловищем месячного слонёнка, нечто
внушающее не страх – нет – а чувство узнавания
будто
прадавние предки рисовали на стенах пещер именно его
его изваяния-идолы возвышались в деревнях
его видели в детстве в шкафу, когда зренье ещё
не испорчено рациональностью
он появился сгущённой ночью, и с тех пор
никогда не покидал меня
служил голосом моего эго, приказывал –
никогда ничем не насыщайся
я старался любить его, как любую вещь
с которой невозможно расстаться
после я – ненавидел его, но перестал
как любое неудобство, к которому возможно привыкнуть
надолго я просто выбросил его из головы, но
в то же время сживался с ним, как со СПИДом, туберкулёзом, и, видимо,
наконец, смирился c тем, что он всегда со мной

Теперь говорю – у меня есть сила слона и рассудок мужчины
но под её взглядом
мой маленький слон опускается на колени
а мужчина роняет голову в её руки

На этом можно было бы остановиться, если б она
ограничивалась мнимым молчаньем, но так
не бывает – она отвечает, гладит по волосам – и пятиэтажки вдруг
превращаются в индийские замки, бабушки с таксами –
в чародеев – заклинателей змей, а кисти мои
белеют, и я вижу, что живёт у меня под кожей –
и тут же,
теряю её, вижу другую кожу, и то, что под ней, и тут же
теряю её, обрастаю новой, упругой и молодой, и тут же
она продолжает:

"Эспандер для мышцы сердца – твои стыд и боль,
вина, уязвимость, страстность и ненасытность твои,
но когда миокард твой станет таким большим,
что будет способен перекачивать кровь
по сосудам птицы огромной –
тогда превратишься в неё, и станет легко,
а я – полечу на твоей спине"

Так мы сидим, говорим на кухне
пока с тусклого неба не начинает срываться
невообразимый апрельский снег
и единственное утешение в том
что мы умеем
друг друга утешить
иначе оно бы выросло таким большим,
что грудная клетка просто
лопнула бы



ОНИ ДЕЛИЛИ АПЕЛЬСИН


Ане

      я хотел бы жить в мире
      где всё поправимо

          Станислав Львовский

с Анечкой вместе росли, она мечтала играть на скрипке,
но ни музыкальных пальцев, ни слуха, ну, вот, так получилось.
болезненно бледный человек её танцевать научил
перед тем, как выебать. я завидовал – не умел ни того, ни другого
Анечка! я бы унёс тебя на самую высокую многоэтажку,
отдал бы все вкладыши Turbo, все битловские пластинки
лишь бы тогда, семь лет назад, не найти тебя в лесу голой,
не обернуть плечи курткой, думая о том – было ли приятно немного
или же только больно
и о том, что, наверное, если идти-идти твоим телом
даже самый угольный свет – и тот обратится белым


Саше

      Прозрачно, как алтарная преграда,
      сияет небо. Мне в алтарь нельзя...

          Вера Павлова

Саша спрашивает: что это светится на потолке.
в тёмной комнате мама светлее всякого ангела, теплее всяческой лавы.
не хочется быть ни пожарником, ни героем, сминая в руке
плотный шарик из страха жгучего, странного.
– тише, малыш, убереги себя маленьким дурачком,
аленьким цветочком, между небом и грунтом переходничком,
держи горький шарик во влажной жаре за щекой,
куда не досмотрят зрачком, не достанут рукой.
настоящие герои оказываются на высоком чердаке,
не зная заранее о прогнившей в полу доске,
покоряют море, не ведая о глубине,
пьют, не догадываясь, что истина в вине.
и что-то ласково треплет их по румяной щеке,
подкидывает мячиком на всемогущей руке,
сводит судёнышки на беснующейся реке
за то, что не спрашивают – что это светится на потолке.


Маме

      Молча на даче с мамой за водой ходили. Цепь звенела, рядышком телёнок пасся всегда, а вообще страшно было почему-то. Это тогда было так – "почему-то", теперь-то знаю, отчего. Рассказала, Славик смеялся, и я тоже, а всё равно колодцев боюсь. И высоты ещё.

я видела на дне не тень, не отраженье
а чей-то мутный глаз
мне было виновато, страшно было –
откуда я, такая вот, взялась?
но мама за руку вела, и пахло липой,
порезом липким (чтоб не думать взгляд,
стакан разбила, воду разлила).
теперь-то знамо – у колодца нету
ни глаз, ни слуха.
на повзрослевших это смотрит сверху
глубоким куполом.
порожним, неизбежным увяданьем
поклеточно, всегдашно наблюдает.

увы, стекло небес не разобьёшь.


Неважный стишок про неважный апельсин

      а когда жемчуг теряется где-то, как снова обрести его, как вызволить из гетто?

они делили апельсин, много их, а я один.
стою един-единёшенек, скрыт за чужим веселием,
как за стеной китайской,
как за горой альпийской
глядь на свои руки, да как заноза заною –
апельсиновый боооженька, мииииленький, чем я им не угодил?
пальцы гибкие – я бы, наверное, тоже его разделил,
легко, как Амосов – сосуды
а так вот подглядываю подспудно,
словно бы вор шапочный, брошенная кляча.
глядь на их лица,
всматриваюсь, ввинчиваюсь, думаю, как бы не ошибиться,
узнать, запомнить, смотрю – ух! – а там я стою, волчью песенку пою,
ножом размахиваю, толкаю вслух, всё чего-то такое делю,
вроде живой (?), по уши в соку, как в желтухе, да в снегу, как в мелу,
а только вот даже себя не помню, не говоря уж о тех, кого бы люблю


ПЬЯЦЦА, ФЛОРЕНЦИЯ, ФЬОРЕНТИНА

1.

Ни кола осинового, ни серебряной пули на тебя не найти
лежишь на дороге – не обойти,
не человек – дуло,
направленное мимо

На что ты напрашиваешься
Бес-пре-дел
Бес-пре-дел, –

угрожающей подземкой гудит человечий кружок

Зачем он лезет на рожон?
Хочешь героем? Берегись: не заметишь, как станешь бомжом,
кончишь в психушке на санпропускнике
с белкой в руке и язвами на щеке

Угрожающей подземкой гудит кружок,
а он без движенья лежит
и одно повторяет: примите в свои ряды.
Там, за забором, – дорога, хлебный киоск,
супермаркет Рост, табачный киоск,
там к моим кроссовкам не пристают ваши плевки,
там на меня не реагируют ваши зрачки,
там пустует моя телефонная книга, и телефон
не разряжается никогда,
там в моей аське – пустой контакт,
и даже жёлтый пакет на обочине,
если я наступлю,
не зашуршит.

От кружка отделяется красная куртка с именем Nike
Сочувствует: "Беспонтовая твоя душа,
Ты нам поперёк дороги уже дышал
Что я тебе сказал?
Ответь, чтобы войти в кружок,
"Считаешь ли ты, что масляные шампиньоны, изображённые А.,
Лучше акварельных груздей Д.?
Не правда ли, первая картина – шедевр?"

Я не у дел,
ни шампиньонов, ни груздей никогда не ел,
а эти картины мне незнакомы –
как я мог бы сказать, что снег – бел,
если б его не видел?

Он совсем не поумнел
Всякий ребёнок знает, что шампиньоны лучше груздей

Бесс-пре-дел

Встань и иди отсюда, дороги ради, вот
кол и двор, не вноси смуту в народ
не возвращайся к нам, уезжай туда, куда не надо нам,
где нас нет,
говорят, там хорошо

Внутри кружка
ребёнок отрывается от снеговика,
кричит – "пока",
а маме – "завтра он снова придёт,
ляжет, уйдёт, снова придёт.
А на день рожденья придёт?"

Он отходит и думает уходящим вслед:
там, где вас нет – никого нет,
кто же осиновый кол мне в сердце воткнёт

2.

Пьяцца, Флоренция, Фьорентина –
слоги хрустят, словно наст под ботинком,
звенят, как монеты в копилке.
В разных местах они служили кому-то,
обозначали что-то –
писк будильника для вялого итальянца,
всплески вёсел для восторженного туриста,
открыточную картинку,
в моей голове они – просто волшебные звуки.
Повторяй: пьяцца, флоренция, фьорентина,
Пьяцца, флоренция, фьорентина,
Успокойся, слышишь –
Язык чеканит безупречную мантру,
Такие слова, которые не имеют тела.
Женщина переходит трассу,
на руках у неё серый свинцовый козлик,
всё у него на месте – и рожки, и ножки,
оттого он кажется многотонней.
Ночью, чтоб легче и красочней засыпалось,
чтобы от козлика ничего не осталось,
в любое время, чего б ни случилось –
Пьяцца, Флоренция, Фьорентина,
повторяй –
Пьяцца, Флоренция, Фьорентина,
и голова твоя станет пустой и лёгкой,
как самодутый шарик из презерватива

Пьяцца, флоренция, фьорентина

3.

"Я закрываю надоевшие веки, складываю
на груди бесполезные руки –
зря я играл в войнушки, ходил за кладом,
был единственным сыном кэптана гранта,
чеканил четыре четверти в ритме марша,
я не солдат и увы никогда не маршал.
Напрасно мусолил пруста джойса и гросса –
каждая буква питала мой внутренний знак вопроса,
он разрастался и вот совершенно вырос
стал настолько велик для тела, что я не вынес"

Мальчик встаёт-идёт-достаёт ведёрко,
удочку и мастырку,
Дорога, кроссовки, пыль
Берег пустой, как если б его побрили
"Насколько всё безответно и бестолково", –
думает он, а леска свистит и волны
впускают наживку, удочка замирает,
и неподвижен мальчик, вокруг как будто
всё задержало выдох, схватило астму,

но на минуту

Внезапно воздух заполняется свистом и хрустом,
река шумит, как просёлочная ниагара,
ветки трещат, словно радио на полной громкости, –
берег неистово выдыхает, и
вдруг изогнутый знак вопроса преображается
в восклицание, в радость, в крик,
в отсутствие ритма,
во внутригрудной полёт –

– "Клюёт!"

4.

Актрису принимают за тонкого хирурга,
она картинно моет руки,
воображает аплодисменты,
на сцене операционной лампы ярки,
как вифлеемские звёзды –
да-да, их именно много,
значительно больше,
чем света в провинциальном театре.
Ей достаются неприметные роли:
в новой постановке, скажем,
она играла фонарный столб (режиссёр –
местный авангардист, подающий надежды квакер)
Моренебо – синий костюм и белый халат,
потолок предусмотрительно застеклён
на случай аншлага.
Взмах скальпелем изящен,
как взмах крыла бабочки,
"зажим", – произносит она трагично.
В зале тишина, и через какое-то время
её отталкивают от стола, – в такие моменты
эти противные зрители мечтают швырнуть
помидор или яйцо – что кому по душе.
Она курит на лестнице в одиночестве,
это провал, катастрофа, премьера была
отвратительной.
В следующий раз – внести в интонации текста
больше трагизма,
взмах скальпелем резче, внушительней
как-нибудь, что ли,
цвет костюма сменить
на красный, и халат обязательно в розах –
что за театр без цветов.
Она исправится, непременно,
в следующий раз всё получится,
главное, чтобы дали ещё один шанс.

5.

Две ветки поднимаются, две ветки, ветер,
словно в замедленной съёмке,
девушка поднимает руки, перебирает алфавит –
превращается в буквы S, Х, З, мерцает как кинопроектор –
она танцует в осином гнезде, гремящем
внутренними и внешними взрывами.
Белая футболка в неоновом свете горит как сверхновая,
танцующая запрокидывает голову,
и мне видится гепард,
меня колотит от эмоциональных разрядов:
скоро, скоро гепард прыгнет мне на спину,
"Хочешь быть моим покровителем", – скажет,
вишнёвым языком погладит,
а я проведу рукой по своей львиной гриве
и зарычу удивлённо оттого, что это не руки,
а лапы.
И потому, что в этом зверином царстве
нам остаётся слишком недолго,
станем бывать друг с другом как можно чаще,
а если покинут силы,
уснём, соприкоснувшись носами,
а очнёмся майскими жуками,
крылья сожжём, слишком туда устремившись.
И падать и падать и падать
до самой земли,
упав, почувствуем боль спиной человечьей,
белые руки увидим
и тихо заплачем –
так, как умеют очень бедные дети,
которых опять наказали.
Подумаем: снова ошиблись.
Мы снова ошиблись, и станем плясать,
ошиблись, плясать и как раньше – ненавидеть свой облик,
не догадываясь,
что это и есть наша главная ошибка.

6.

пальцы твои кольца волосы поры кожи
клетка крысы бахрома джинсов звонок будильника
завтрак ужин книги которые ты читаешь твои дороги
твои маршрутки вагоны метро реклама которую ты читаешь
твои фантазии твои беговые дорожки твои входящие вызовы
твоя околопупочная область твои халаты

Стой,
остановись на минуту:
слышишь, как падают сосульки?
В этом стоп-месте они поют: мата-хари
Трали-вали
Столько делали, а ничего не успели
Столько читали, а ничего не узнали
Столько носили, а красивыми не стали
Не помолодели

Нет уж, лучше иди дальше

Пальцы твои кольца волосы поры кожи,
Не останавливайся прислонись ко мне, не слушай их
Мата хари
Трали вали –
Они растаяли а так ничего и не поняли
Трава прорастает в пол
С потолка падает земля
Пальцы твои кольца волосы поры кожи
Сделаем вид, что не замечаем
хруста роста, глухих земляных ударов;
звонки будильники деньги маршрутки
книги музыка интернет наши дороги и джинсы

Трава и земля всё ближе
Метро всё дальше


ТРОЙ КЛЕВЕР И ДРУГИЕ

ТРОЙ КЛЕВЕР

Я наблюдаю, как фортепианные трели покидают
гнёздную комнату соседки,
падают – охровые секунды кленовые терции кварты
каштановые квинты
пятипалые
сексты септимы
примы

Открытые окна, сентябрь, Шопен.

Она окончила консерваторию, она, белые плечи, хлопковый сарафан, алый цветок в волосах –
пластиковая заколка, сделано в СССР
Теперь преподаёт в музыкальной школе детям, начинающим осознавать сексуальное влечение;
что они слышат в её игре?

(чужие голоса)
Хареёжик харекришна ничего-то Нам не слышно
Харекришна харерама выйди Ёжик из тумана

Я расскажу ей историю об одном из трёхруких пианистов
по имени Трой Клевер.
Его жемчужная кожа, его морские роговицы, о,
будь он героем сказки – непременно принцем,
будь он героем быта – непременно нищим,
будь он моим героем – непременно отцом,
будь он его мужем – непременно женой.

(говорит чёрный)
Харекришна харерама вынь-ка ножик из кармана

Говорят, если долго играть – звуки-штыконосцы выстраиваются в строй,
образуют круг, затем вытягиваются в бесконечный колодец,
метрополитенное горло,
родовые пути, золотоносную шахту, слоновий хобот –
всё то, что глубокие коматозники называют тоннелем со светом в конце,
всё это – дорога его
фортепианной комы

(говорит белый)
Харерама харекришна к свету музыки он вышел

В секунду, когда зрачок более не сужается, а коленный рефлекс исчезает,
из-за грудины у такого музыканта начинает расти
Третья Рука.
Сначала проклёвывается большой палец, после – кисть делает поворот,
последовательно показываются – указательный, средний, безымянный, мизинец,
и в склизком движеньи
наконец – вся конечность выходит на свет,
словно толстый бамбук,
третье дитя звука, длань Высшей Октавы.
Тогда он играет трёхрукий концерт,
и где-то рождается новое солнце.

(голоса)
Харекришна харевышел ёжий зов в себе услышал

Трой Клевер,
отыграв пульсирующий концерт,
ложится на ежеватую, усеянную иглами, поверхность звука –
Трой Клевер, красное яблоко на спине ежа музыки,
переносится в туманность Трёхруких Пианистов.

(детские голоса)
Харекришна харерама слава ёжику в тумане

(голоса умолкают)

Я наблюдаю, как фортепианные трели покидают
комнату соседки,
падают – охровые кленовые каштановые пятипалые

Открытые окна, сентябрь.

Она мечтает о туманности Трёхруких Пианистов,
готовится к покорению новых септим.
Всё сбудется. Не потом – так теперь.
Я на балконе думаю о мексиканском сериале – их тогда только начали показывать.
Я – ребёнок.
Мама спрашивает о причине моей грусти.
Я, – говорю, – представил, будто бы вы подобрали меня где-то,
словно мой отец – это вовсе не мой отец,
а моя мать потеряла память в жаркой крымской степи.

Мама смеётся,
они всегда колокольчато смеются над самым важным,
мы, дети, готовы прощать им даже это,
а некоторые потому – сразу не дети, что прощают с трудом.

– Кто же тогда, солнышко, твой отец?

Мама, фиолетовая синтетическая блуза, смеётся.

– Трой Клевер, – отвечаю я, хотя тогда ещё ничего о нём не слышал, – Трой Клевер, – не задумываясь, выпеваю я.


СОЛДАТ БЕЛЫЙ, СОЛДАТ ЧЁРНЫЙ

1.

Август. Тонкие рожки троллейбуса, падая,
раздражают бороду с коричневым дипломатом.
Дама делает мелкие шажки
к выходу.
Манная каша сбегает. Л. сбегает. Лето сбегает.
Целый год мы ходили, взявшись за руки.
Я выдумывал невероятные истории, чтобы добиться её объятий.
Я не знал, что обнимать можно просто так.
Она знала. Мы отличались, потому что
просто с ней я был немножечко мальчиком, а она была девочкой,
думающей, что я девочка.
У меня до сих пор хранятся сотни школьных записок,
добрая половина которых – мои монологи:
то я писал, что размышляю о самоубийстве,
то назывался Ставрогиным, мечтающим укусить за нос
самого себя
Когда директор вручал мне золотую медаль, он подмигнул.
Я был уверен в его невысказанных мыслях:
"Мы даём эту медаль тебе за твои больные фантазии,
рождённые ради момента утешения,
когда ты надевал собственную подругу как платье,
которое никогда не носил –
видимо, бессознательно компенсируя
и это желание, кроме безусловно главного"
Я тогда покраснел, как замечания по поведению в моём дневнике,
но достойно кивнул и принял заслуженную награду
Я – награждённый солдат белый, солдат чёрный
Мы впервые поцеловались в мае, через полтора года после знакомства.
Я лежал посреди леса на прелых листьях и
рассыпа́лся на миллионы частей, из которых составлен мой паззл,
я собирался снова, я открыл для себя родинку на её спине и прочие
местности, неизвестные географам,
порт моего Гамбурга заработал, я отчалил, я совершенно отчаялся.
Когда мы уходили оттуда, нас окликнул сзади подгнивший матрос –
он подглядывал за нами и теперь предлагал
повторить всё то же, "дам десять долларов".
Мы не продаёмся, – ответил стойкий белый солдатик.
Я вспоминал это в августе, после того, как июльское солнце
растопило олово моего тела, и я больше не мог стоять.
С меня сняли моё – как я думал – единственное платье, я плакал, как взрослый мужчина,
потом – с меня сняли второе платье, о котором я вовсе не знал, и я плакал, как девочка,
но потом с меня сняли третье – и я стоял, абсолютно голый
возле её общежития, мне хотелось стыдиться – но мою наготу
не замечали:
ни персонаж с коричневым дипломатом, ни дама, ни Л.
Представляешь! Я принёс себя в жертву, а этого никто не увидел.
Тогда мне открылось, что Жанна Д'Aрк была счастливой женщиной.
Солдат чёрный в белой куртке из кожезаменителя
поздним летним вечером
лежит, дрожа, под общежитием в 602 микрорайоне.
Вахтёр говорит, что таких в строй не берут. Но я осаждаю противника,
и он поддаётся.
Я проникаю на кухню, вижу её, она в ужасе – родители же проснутся,
моё олово переламывается пополам и я падаю перед ней на колени:
"Не уезжай. Останься ради меня, ради моей жертвы. Я что-то сделаю.
Помнишь, я говорил тебе, что никогда не воспользуюсь косметикой – так вот,
сейчас я готов нарисовать большие чёрные стрелки,
перевести их назад, чтобы тыква стала каретой,
нарисовать свои губы алым, чтобы мой поцелуй оставлял след
и более не казался вымыслом,
напудриться до боевой раскраски и быть кислотным пугалом
в твоём огороде, всё, что угодно, потому что
я не могу без тебя вот таким совершенно голым,
Экзюпери говорил –
мы в ответственности за тех, кого мы раздели
"
А она терпеть не могла лётчиков, а тем более лётчиков-писателей.
Потому в тот вечер маленький мальчик стоял на берегу и наблюдал,
как в Гамбургском порту
посреди полного штиля
тонули все корабли.

2.

Я говорил ей: "Послушай, ну давай просто трахнемся,
разве это так сложно

я знаю, что ничего никогда не будет,
но не могу не доигрывать гаммы"
Я видел её всего несколько раз и в основном
придумал её сам, но она была воистину бриллиантовой иллюзией.
Я придумал настоящее Горлумово кольцо.
Какое-то время я пытался частично её вернуть, и когда
почти добился своего, напился в хлам –
я был самураем, сделавшим харакири
перед победой,
я был канатоходцем, перерезавшим канат
перед самым окончанием пропасти.
Когда я учился в музыкальной школе, мне рассказали
историю: словно ученик, бросив до-мажорную гамму на ноте си,
умчался гулять, а отец, читавший газету, всё ёрзал и ёрзал,
после, наконец, встал – открыл крышку пианино, сыграл недостающую "до"
и успокоился. (Гештальт-терапия всего-то.)
Когда я перерезал свой канат,
мне казалось, что с неба летят чёрно-белые клавиши,
перемешавшиеся гаммы,
я был так одинок, как если бы до образования вселенной
оставалась минута – a я внутри этой минуты всё длился и длился.
Она вытирала моё лицо, меня штормило, шатало.
Всю ночь я пролежал в постели, обнимая её.
Так полные дамы выводят заключённых в парк на прогулку
на тоненькой золотой цепочке, которую невозможно порвать.
Так перед прикованным ставят тарелку с едой на расстоянии,
которое невозможно преодолеть.
Так ребёнок, готовый выйти, погибает перед самыми родами.
"Ты хочешь меня? Не надо. Никогда ничего не будет", –
говорила она, позволяя мне прикасаться к себе.
Я гладил её лицо и руки. Она отворачивалась,
если я тянулся, чтобы поцеловать её.
Я презирал себя.
Все мои клавиши свалились в мусорную кучу.
"То, что я полный мудак – заключить легко, – думал я потом, –
а вот найти в этом мгновеньи прекрасное –
это и есть то, чем займусь дома на досуге".
И что самое удивительное – нашёл.
Ещё долгое время, как сумасшедший, я вскакивал ночью,
открывал пианино и долбил молотком по ноте "до".
Потом оно развалилось
и проблема решилась
сама собой.

3.

Я ломался всего два раза.
И знаю, что третьего текста никогда не будет.
Оба моих солдата во мне – чёрный – спит,
а белый – тот, сияние которого ты видишь.
Самые страшные войны – войны личные,
в них не бывает чинов и героев.
Есть только чистая победа, чистое поражение.
Девственные силы добра и зла.
Одна спит, другая воюет.
Когда я вырасту, изобрету такой препарат,
может быть, нейролептик,
который навсегда усыпляет чёрного солдата.
Чтобы мамы всего мира были довольны.
Я заработаю кучу денег и
куплю нам обеим по мотоциклу.

Мы будем настоящими индейцами,
такими, какими мамы хотели, чтобы мы были,
и поедем долго и счастливо туда, где можно
сложить оружие
в один день.

Так я закончил бы сказку
На самом же деле, когда я вырос,
я научился проигрывать


* * *

Он – крылатый строитель, то есть сооружал самолёты,
которые летели-летели;
он был в какой-то мере счастливым,
ибо мог смотреть ввысь, говоря –
там живут дети-дети ибн тe

такие гудящие чада, которые падают

Ребёнок упал, неся отца и его друзей в своём чреве,
огненном чреве.
Никого не осталось. Косточки самолёта –
пястные, фаланговые, обгоревшие,
расчернённые по пустынной равнине.
Об этом говорили на всех телевизионных каналах Украины.
Событие вызвало резонанс даже в какой-то секте.

Я же слушал об этом передачи по радио "дворовая скамейка".

Хоронят в братской могиле, генерал звонит его жене –
скажи-ка мне, милая, что написать от тебя на мраморной стене?
Я, отвечает, не знала, я мама, мыла себе раму
до костной белизны, после смотрела сериалы,
ты что, думаешь, при таком раскладе,
есть ли в голове место для какой-то там смерти,
для какого-то ада?
Полистай ежедневник – всё расписано,
нет такого времени, нет такого свидания,
вот, остывает его ужин, сохнут его джинсы,
слышишь, генерал, не звони больше,
это жестоко,
я расскажу об этих шутках своему мужу,
и тогда, враг мой, будь осторожен.

Синий генерал плачет и кладёт трубку.

Мама моет раму и смеётся таким смехом,
железным, таким же, как его самолёты, таким,
от которого съёживается пространство.
Она принимает сигналы по внутренней рации
от своего мёртвого мужа. Идёт к гадалке.
Та подтверждает её ненадёжные надежды и догадки,
просто желая заработать ещё копейку.
Считает деньги, пестует алчность,
а женщина идёт по аллее,
сохнет у телефона, готовит сто первый ужин –
верит-верит-верит.

Но даже генерал более не звонит

Раскрывается пастью небо, и мелкие капли слюны
капают на ноябрьский подоконник,
складываются в буквы на стекле, –

вот дорогая и всё, только так отныне могу говорить с тобой о твоей остановке сердца.

И оно запускается, в какой-то миг, когда она всё очень
понимает – 60, 80, 100, 160 ударов в минуту,
миллионы сверчков внутри стрекочут, стучат лапками,
и она вскрикивает от испуга,
замирает на белом фоне того же неба.
Вдруг звонит телефон и она бежит, бежит,
словно заправский олимпийский чемпион, скользя тапками по паркету –
"Ну как же, вдруг это он звонит, наверное же, да,
конечно же, это он"

(квартирный спринт сумасшедшей – вот и всё, что остаётся нам после нашей смерти)



САМОКАТ И ЦАПЛЯ

* * *

Мерцанье домов и людей светофоров мерцанье
Стеклянные шарики бьются в картонной коробке
Хотел бы внутри у какой-нибудь цапли
Засесть и свернуться
Я стал бы хорошим
Хорошим
Хорошим
Хорошим

Но эта прозрачная смертность

И мимо б сновали болотные кваки и утки
А цапля на ножке одной беспричинно стояла б
И было б терпенье прекрасным а жалость неполной
И жажда познанья стучала б до самого неба
(До мозга цаплячьего то есть) а бедная цапля
В зелёную тихую воду cкрывала б головку от боли

Но эта прозрачная смертность

повсюду, повсюду

– Но эта болотная радость

везде, повсеместна

Болотная смертность
Прозрачная радость
Смертельная радость


* * *

Прилетел самокат кое в какие дома –
неведомо как, неведомо где.
В тридевятом песке в тридевятой воде
Это случилось,
А я был везде, и мёд-пиво
В рот мне не попадали,
Зато я видел троих людей

Человек смешной но бумаги в порядке
Завтра некоторые отчёты и отпуск
В квартире порядок
В душе отпуск
Двадцать семь одинаковых костюмов висят в ряд в шифоньере
И вдруг в центре комнаты самокат
Откуда неведомо
Тонкое детское дерево пальцеобразная рама 50 см в холке
Человек накрыл его стеклянным колпаком
И принялся изучать самокатное дело
Отпуск прошёл, бумаги запущены, костюмы снедаемы молью
Человек мечтает проехаться
Но не готов
Он снедаем возможной поездкой как молью
Он костюм, что себя разъедает, чтоб перекроиться
И неношеным быть до конца

Человек смешной но бумаги в порядке
Завтра очередная халтура и отпуск
В квартире бедлам
В душе отпуск
Десяток отвёрток и три молотка на полке в шкафу
И вдруг в центре комнаты самокат
Маленький почти прозрачный сияющий
Человек тотчас же разобрал его,
А разобрав, обнаружил ненужность всех
Винтиков, спиц, металлических рам, и отнёс их
На свалку
Человек-молоток,
Отвёртка

Человек смешной но бумаги в порядке
Кожа его прозрачна
Просто поехал на самокате
Неведомо куда
Неведомо где
Но надолго
А спустя это долго
Оба утонули в тридевятом песке
в тридевятой воде




Вернуться на главную страницу Вернуться на страницу
"Тексты и авторы"
Поэтическая серия
"Поколение"
Анастасия Афанасьева

Copyright © 2007 Анастасия Афанасьева
Публикация в Интернете © 2007 Проект Арго
E-mail: info@vavilon.ru