Говорят, читатель перестал интересоваться стихами, вообще устал от литературы. Было от чего устать. Неподготовленному читателю сейчас вообще не позавидуешь, особенно если он интересуется "чем-то таким" – нетрадиционным. За первую пятилетку самой активной и отчаянной публикаторской деятельности появилось совсем немного публикаций такого рода. Да и они были фрагментарными и имели немного виноватый вид: как будто, представляя эти курьезные образчики, поневоле отвлекают внимание публики от чего-то Главного. Когда приоткрылись двери редакций, первыми там, естественно, оказались те, кто давно стоял, нетерпеливо постукивая, у самых дверей. Не самые гордые. Началась полная неразбериха. Все эстетические ряды смешались в общую толпу, неприятно напоминая очередь, возбужденную слухом, что "всем не хватит". Всем действительно не хватило. Общественный интерес длился года два, но пенять на общество не стоит. Те, кто завладел его вниманием, сделали всё возможное, чтобы это внимание исчерпать в самые рекордные сроки.
Интерес к андеграунду был. Им воспользовались авторы, имеющие к предмету интереса очень косвенное отношение. Для себя они добились немногого, но в одном отношении преуспели: от слова "андеграунд" всех уже воротит. Интерес нового читателя был исчерпан и снят. Поэзия и общественное внимание как бы не поняли друг друга. Эти показались слишком погруженными в собственные игры, те – слишком рассеянными. В таком расхождении нет ничего удивительного. Общественное внимание по определению и иноприродно, и враждебно вниманию частному, личному, на которое только и может рассчитывать поэзия. Внимание одного к одному (а не всех к одному). Поэзия – частное дело, дело жизни каждого автора и каждого читателя.
Внимание такого рода вообще большая редкость, отмеряется скупо и стоит страшно дорого. Наверное, еще и поэтому не так уж много людей любят и читают стихи. Их и всегда было немного. Не думаю, что здесь и теперь их меньше, чем где-либо. Но как раз их интересы никто не защищает, и очень хочется им, неведомым читателям, помочь: от чего-то защитить, что-то ненавязчиво посоветовать. Казалось бы, это прямое дело литературной критики. И здесь мы вплотную подходим к очень интересной проблеме.
Часто говорят, что литературной критики у нас нет, хотя количество публикуемых статей достаточно велико. Они, правда, в последнее время как-то не получаются, особенно у критиков ведущих и еще недавно читаемых. Реальный и хорошо знакомый им оппонент – "секретарская" и "молодогвардейская" литература – как будто изобличен окончательно. Нужен новый противник. После ряда неуверенных попыток таким противником был выбран как раз андеграунд (или то, что под этим подразумевается). По существу, это разведка новых кормовых территорий. На мой взгляд – крайне неудачная. Стрелы, как правило, не попадают в цель, потому что стрелки видят ее в некоей системе искажающих зеркал. Такой странный аттракцион: гибрид тира и "комнаты смеха". Отсюда зыбкость, неуверенность всех построений.
Во-первых, почти отсутствует знание предмета – и его истории, и современного состояния. Все-таки надо знать повадки тех, на кого собираешься начать охоту, иначе она становится небезопасной (см. ниже). Во-вторых, странное какое-то представление об андеграунде как об агрессивном и победительном новом истеблишменте – монолитном отряде, выстроившемся "свиньей" для смещения всех иерархий и замещения всех постов. Понятно, что надо защитить читателя от этих опасных бузотеров, и такую обязанность критики берут на себя. Не покидает ощущение, что они пишут о каком-то другом андеграунде, о котором я решительно ничего не знаю. Отчасти так оно и есть: имена обычно называются самые неожиданные. У людей подобных умонастроений всегда были сложности с текущей литературой. Почему-то всегда они клянутся именами мертвых писателей. Стоят на страже интересов общенародного читателя, защищая его от авторов существующих ради того рода авторства, которому следовало бы существовать.
Все уже как будто усвоили, что искусство не прямо связано с общественной жизнью и не является ее рупором, но само восприятие явлений осталось идеологическим: правота и ценность определяются не в каждом частном случае, а в принципе и по принадлежности. Достоин упоминания и разбора только тот автор, с помощью которого можно описать какое-то явление, направление. Автор иллюстрирует, он вторичен. Направление независимо от авторства, это такой "объективный закон исторического развития". В подобном убеждении критики-общественники (а большинство литературных критиков по духу именно общественники), как ни странно, сходятся со своими главными теперешними оппонентами – постмодернистами-идеологами. И те, и другие стремятся сделать искусство – единственную область свободы – общественной дисциплиной. Идет своего рода "промывка мозгов", по ходу которой читатель приучается не доверять собственной реакции, своему восприятию.
Твардовский говорил про советских писателей: "Они писать не умеют, но им это и не нужно". Советские критики не умеют читать. Но им это и не нужно. Даже вредно.
Но критика, если говорить серьезно, это не то, когда кого-то хвалят, а кого-то критикуют. Это способ адекватного описания явления вне принятых терминов-кличек и установочных клише, не объясняющих, а подменяющих явление (то есть совершающих работу, противоположную необходимой). Каждый художественный феномен образует собственное эстетическое пространство, говорит на своем языке. Задача критики – дать разноприродным явлениям возможность контакта. Дать им какое-то общее основание, общепонятный язык.
Конечно, я притворяюсь более наивным, чем есть на самом деле, и прекрасно понимаю, что какие-то "явления", какие-то, не дай Бог, стихи интересуют критика-идеолога в последнюю очередь. Не о стихах речь. Конечно это вопрос о власти. Из рук уходит власть, если не над учреждениями и тиражами, то над умами. А ведь это и есть самая желанная, самая сладкая власть! Советская литература, включая критику, всегда была, как теперь говорят, "властной структурой". Думаю, что это особенность именно нашей литературы с ее иерархией жанров и страстью выявить основное, центральное – "лучшее, талантливейшее". Самое Главное. Заботу назначать главных и второстепенных всегда брала на себя критика. Лишаться такой возможности, конечно, очень тяжело.
Интересны, например, многочисленные проговорки известного критика С. Рассадина в статье "Голос из арьергарда": то "передел", то "безвластье", то даже "отмена критериев". Статья написана уже давно (Знамя. 1991. #11), но ее часто вспоминают. Недавно ее вспомнил поэт Всеволод Некрасов. И сказал, что раз никто не откликнулся ответной статьей-пощечиной, то литературы у нас больше нет. Такое заключение. Со скорбным сочувствием я слежу уже много лет за той странной борьбой, которую Некрасов ведет один против всех. Это может выглядеть истерикой, если не понимать, за что человек борется: за достоинство и самостийность литературы, за честную игру, против шарлатанства любого рода, как бы оно ни выглядело и чем бы себя ни оправдывало. Можно представить, как он читал статью о всей литературе андеграунда, общий тон которой лучше всего выражается ее эпиграфом: "Тень! Знай свое место". Удивительны те вельможные (чтоб не сказать "хамские") обертоны, которые получают здесь слова Евгения Шварца. Больше напоминает начальственный окрик "Поч-чему без доклада?". Это и есть начальственный окрик. Видный представитель инстанции, обеспечивающей пропуск в литературу, оскорбился, что кто-то счел себя автором через его, так сказать, голову. Следовало сначала потоптаться в приемной и дать возможность поиграться на свой лад с новым именем: потрепать, покусать, послюнявить.
Советский человек от начальственного окрика как-то цепенеет, может быть, поэтому с маститыми критиками трудно полемизировать. Но теряешься и от уровня полемики. Как отвечать человеку, который считает, что игровые опыты литературного соц-арта уступают в художественном отношении редакционному "самотеку", то есть прямой графомании? Разрешите спросить: а давно ли Вы стали замечать эту художественность? Эту забавную угловатость идеологических вывертов или бесподобные причуды пришибленного массового сознания? До появления соц-арта или все-таки после? Любой поворот в искусстве попутно высвечивает что-то вокруг и в прошлом: вовлекает в круг искусства то, что им не считалось. И капитан Лебядкин не предшественник обэриутов. Он их последователь. Стихи, отданные Достоевским этому персонажу, писались и воспринимались как странная галиматья, и только после обэриутов они получили свое второе рождение.
Но даже не в этом дело. Критики поздно спохватились. Не замеченная ими словесность – уже история литературы, причем не советской литературы, а реальной. Рассадин по привычке счел, что и на этот раз имеет дело с мнимостями, с фикциями и может, как водится, распорядиться ими по-хозяйски. Но вышло наоборот: эта литература попутно распорядилась им.
За статью "Голос из арьергарда" Рассадина очень хвалил критик Владимир Бондаренко в своей "Молодой гвардии" (или "Дне"?), но этот анекдот некому рассказать: никто из моих знакомых не знает, что за Бондаренко и чем он знаменит. Следует ли из этого, что Бондаренко – малоизвестный критик? Едва ли. Просто сведения о нем и его писания распространяются в другой среде. Если последним словам придать значение физического термина, мы частично объясним то хладнокровие (безразличие?), с которым была встречена возмутительная статья. Волны дискуссионного возмущения очень плохо распространяются в среде, связанной с прежним литературным подпольем. Глохнут как-то. Вероятно, следовало возразить, ответить. Но все как будто язык проглотили. Вернее, в этом случае и глотать было нечего. Не оказалось в наличии языка, на котором возможен открытый диалог с общественными деятелями, с их реактивным и склонным к спекуляции мышлением. Существовал лишь собственный жаргон терминов-полунамеков, в основе которого – целомудренное отношение к самому процессу мысли. Собственно, он и разрабатывался как форма уклонения от дискуссии-разноса, от спекулятивной полемики. В спорах, идущих на этом языке, редко оказываются победители и побежденные. В идеале их не должно быть вовсе.
Уже давно осознано и сказано, что "догутенберговский" (лишенный типографских тиражей) способ литературного существования породил особую литературу. Но вместе с ней рождались особые способы теоретического описания и принципиального спора. Всё это еще ждет даже не исследования, а открытия. Неясно, например, что чему предшествовало. Допустимо предположить, что одним из ориентиров для нового искусства была изменившаяся практика общения и разговора, где противоречия не стремятся истребить друг друга, где спор – не поединок. Аргументы противника воспринимаются здесь как неожиданно подставленное зеркало, способное обнаружить изнанку собственной логики. Любое линейное построение уже через несколько ходов оказывается за пределами реальности – в области идеологий – и, чтобы заметить эту границу, мысль должна оглядываться, сталкиваться и менять направление – вступать в диалог. Иными словами, изменилось представление о материи, из которой кроится истина.
Конечно, такой язык применим тогда, когда ясен контекст разговора и как-то очерчен круг явлений, имеющихся в виду. На нем легко объясняться между собой. Но отказаться от него трудно. Иногда кажется, что и нет другой возможности вытянуть себя за волосы из неуклюжей, бездарной склоки, разрушающей все драгоценные навыки отстояния. И не связано ли затянувшееся молчание многих авторов в последние годы с размыканием круга речевого теплообмена, с извращением его неписаного устава? Авторская интуиция смутно подсказывает, что только в тех ритмах возможен настоящий разговор о новых вещах. Слишком всё неясно, слишком многое нужно иметь в виду одновременно. Нет стороны, к которой можно было бы со спокойной совестью повернуться спиной. Риторический метод, разработанный для успешного манипулирования чужим сознанием, в этих условиях особенно разрушителен и слишком часто отзывается непреднамеренной провокацией. Грех забывать о том языке, который складывался в попытках защитить мысль от инерции любых установок, в том числе и собственных.
Боюсь, что другому языку андеграунд просто не выучится. Это печально, но это нормально. Нормально, что разные голоса относит в разные стороны, и нет у них общего места. При свете советской литературы прежнее подполье кажется областью теней. Здесь нет ничего обидного: еще Платон считал поэзию тенью тени. Теням действительно надо знать свое место, свой, так сказать, Аид. На земле такого места нет, оно есть только в мифологии и в умозрении. Там и придется существовать.
