СОДЕРЖАНИЕ

I

+ + +

Кто наблюдает рассвет в грандиозной восточной столице,
Вряд ли забудет ее золотые кошачьи глаза,
Черное жерло метро в половине седьмого утра
Между Спортивной и Фрунзенской;
вскрытое горло реки;
Призрачный стадион, очертания тайные метеобашен;
Хрупкую казнь тараканов янтарных на кухне,
Меднокрылых и легких, безумных, как ветер;

Вряд ли забудет, как кожа превращается в газировку:
Пузырьки прозрачных мурашек бегут по ней.

+ + +

Ты видишь: меж оконных рам глухой аптеки либо почты,
Среди зимы, когда звериные созвездия остановились,
Друг другу кажут второпях еще зеленые, бескровные пупочки
Античные герои - кливия и амариллис.

Вот нежная их болтовня, и мелко задрожит рябина,
По коже рябь, смотри, бежит, и зеркало ее мутится,
Уже не надо ничего, лишь слабый голос Керубино -
Двуполый звук, его волна летит удариться и откатиться.

Зачем природа создала смешные раковины гениталий,
Улиточьи ходы коры и мякоть спинномозговую -
Весь этот умный, сонный сонм несуществующих деталей,
Которых и не назову я?

И повернула, как алмаз, честолюбивое либидо,
И вегетатику системы корневой, и клубеньковую, и нитчатую лютню,
Подсыпав чокнутого порошку бытописателям происхожденья вида,
Пускалась в генеалогические плутни?

Шафрановый оттенок век, садится солнце восковое,
Полуприкрытые глаза, теплеет свет, и лишь одною,
Рождающей на высоте движенье роковое,
Мир держится парящею струною.

+ + +

Вот подошла зима и ее золотые, тихие штуки.
Каждый волен искать для себя забавы:
Маленькие вечера, медные звуки,
Шелковистые вздохи, медленные отравы.

Если бы люди знали судьбу свою сами,
Они сравнились бы с остальными,
Стали бы присматривать за сердечными весами,
Часами песочными, клепсидрами кровяными,

Содержать в порядке странные механизмы
На подверженной раздражению амальгаме,
Все эти воронки, колбочки, трубочки, призмы
Сердца, занятого своими бегами.

+ + +

Бабочкой о стекло, на пламя свечи
Бьется Господь из перистых всех ресниц.
Птичьи нашествия, полчища саранчи,
Ангелы истребленья блюют свинец.

Может ли чему-нибудь научить
Сей бесполезный, самоуверенный род
Сахарный муэдзин, разворачивая, как розу, мечеть,
Делая небу дыханье рот в рот?

Он лишь высиживал яйца голубизны,
Белые купола зависти Корбюзье, -
Это сияние, веянье кривизны,
Пористый город летающих обезьян.

Бьется Господь, не покладая крыл
Радужных, огненных, их турецкий узор.
Что глубину небес лучше лота светил
Может измерить? - Голос и взор.

+ + +

Кузнечики оставляют следы на часовом стекле.
Глаз раскрывается, как цветок на длинном стебле.
Земля укладывается в снег, вся в его золе.

Я хочу, чтоб к моей руке приравняли перо,
Как авторучку, чтоб из груди доставали ребро,
Чтоб во рту моем было золото, на листе - серебро.

Я выберу смерть, я дам ей имя, я поступлю хитро,
Все останется между нами, как сказали бы Арлекин и Пьеро.
Только ленивый и нелюбопытный не ляжет сейчас под колеса метро.

Развоплотиться; молчащий Тютчев, как Саваоф, на небесных весах,
Пария с черным вороньим пером в волосах,
Служить, перейти в другое, неявленное в чудесах.

Слишком плотное тело, чтобы могло пропускать свет.
Слишком красный и теплый свет из-под опущенных век.
Слишком большая нежность глядеть, как тлен уплывает вверх.

+ + +

Что ты стоишь, ожидая свой вес,
Волчья сыть, травяной мешок?
Либо ты все потеряешь здесь,
Либо тебя сотрет в порошок.

Прежде чем сделаться пищей червей
Книжных, - увидь, отворись, прозрей:
Желтые кости московских церквей
В горле у польских королей.

Русское видео, что Даниил
Андреев успел запатентовать;
Как утром народ встает из могил
Узкою пленкой глаза бинтовать.

И Гоголь-вий плывет на плоту,
Успев смонтировать старый трюк,
Где останавливает толпу
Местный колдун мановеньем рук.

Александр возвращается из Орды
Чрез новгородский Городец,
Чтобы взглянуть, как его труды
Обращаются в холодец.

И ящер гложет Уральский хребет,
Хрящи выворачивая хвостом.
И оползает за Тибет
Карта Сибири единым пластом.

Лунный пейзаж над Великой стеной
По обе стороны позвонков
Ты, как империя, видишь ценой
Гибели передовых полков.

(КАМЕРА ОБСКУРА)

Так о чем бы, о чем, тоска, несбыточность, - о смиреньи
Воспаленной страсти, о нервных тисках, о ласке убийства,
О колибри в радужном опереньи,
Синема, синема, панорама бегства,
На ресницах блестит раскаленный бисер,
Поворот головы высекает искры,
В результате тренья
Загорается занавеска.

Наблюдатель уже задыхается к середине,
Захрипев, сползает, и черная апоплексия
Синегубая, за подлокотники как ни цепко,
Каблуки собирают ковер, в господине
Узнает отца и любовника из России
Молодая лисица, пятнадцатилетняя целка.

Оцарапав часами, сосед успел расстегнуть подвязку,
Прикоснулся холодным пальцем, и жизнь полетела к черту -
Трепетавшая, теплая, возле плеча засыпавшая ласка,
Перегрызшая бьющуюся аорту.

ЛЮБОВЬ

Летала пепельная мгла,
Но бедрами-колоколами
Любовь вертела, как могла,
Перед своими зеркалами.

На пыльном острове зеркал
Томились бледные актриски.
Из них ты пальцем высекал
Порнографические искры.

Любовь глядела, как змея,
Забравшаяся в одеяла.
Как золотые лезвия,
Ее больная чешуя
Торжествовала и сияла.

Любовь летела, как юла.
Ушная раковина пела,
Внутри жемчужина росла,
Охапка водорослей прела,
Шумело море, ночь цвела,
Любовь-безумица летела.

+ + +

1

О, сокровища ложной памяти, бронзовая стезя!
Лучше бы не спускаться в те области, зная, что так нельзя,
В те дождливые области, желтые реки, несущие донный ил,
Хороводы на берегах и цветные пески могил,
Лучше бы не искать зеркал, да и бус из гробниц не красть
С колдовскою целью, бояться обратно класть,
И не трогать гребней, не трогать колец, камней,
Да и лучше своею волей не вспоминать о ней.

2

Тише живи, прошу тебя, тише живи,
Легче ходи, тише воды, ниже травы,
Легче дыши, потому что как яд в крови
Чувствуется людьми

Вся блядовитая кровь, каторжная река,
Подземная вода, маслянистый блеск.
Спроси, спроси у перевозчика-старика,
Много ли он берет за письменный плеск,

За воск, за киноварь египетского писца,
За плоскую кисть, стопу, желтизну лица,
За пение храмового скопца,
За черную кровь, текущую из сосца.

3

Я вижу сетку мира, клетку крепкую,
Обмен людей молекулярными мирками.
Схватила бы меня любовь за горло, цепкая,
Душила взаперти костлявыми руками.

Схватила бы меня любовь за горло, мучала,
Шипели бы вокруг рассерженные твари,
Потом тревожное, растрепанное чучело
Несли участники бы шаривари.

Зачем ворота я? Еще: зачем не тряпка я?
Зачем урок сопротивленья матерьяла?
Чтобы любовь своей когтистой лапкою
Лупила по лицу, и реяла, и проверяла?

+ + +

Свою природу многажды поправ,
Свою природу множества, пся крев.
Чем я свищу еще - почти что и ничем,
Каким бы горлом, там, почти истлев?
Первоначальное обличье утеряв,
Что здесь я делаю, мышиный порошок,
Проевший плоть до самых потрошок,
До позвоночного колючего столба,
Где изолентою замотана латунь,
Но чья златая негритянская труба
Ложится в бешеную Богову ладонь?
И как ни скушно мне, и клады всех морей,
И папоротника цвет, и кровь царей -
Ничто, ничто, и рыцарь я скупой:
Две-три вещицы в мире не больней
Терять, чем на осколок наступить босой,
Иль в сердце получить удар тупой.

+ + +

Господин моих дум, подари мне колец
Перед тем, как наступит пиздец.
Из-за пазухи вынь лезвия́ леденец.
Из-под камня подушки достань кладенец.

Мы увидим, как луны меж черных стволов
Расстрелял психопат-птицелов,
И пустынные здания в мертвых лесах
Заливает фотографический свет,
И полночным прохожим с глазами убийц
Нечего остерегаться здесь.

Если б я была воздух твоей головы,
С высоты бы на ангела с крестом
Посмотрела, тебя забыв.

+ + +

Смотри, как уходит сухой огонь.
На радужке солнечное пятно.
Вот мальчик Георгий, тряпичный дракон.
Ничто не стоит меж нами стеной.
Здесь ни перед чем не склонить колен,
Ни перед чем не поднять ресниц.
Любые сети уже крупны.
Мы не имеем чувства вины -
Зеркального имени правоты,
И наши дни сочтены,
Как все телесные волоски.
Ты сам себе золотой Армстронг,
Не напрягай межреберных мышц:
Душа уходит через дыру
Меж диафрагмой и лобным швом,
И ты готов умирать в миру,
Как доктор F. над нетварной тьмой.

+ + +

Может, покажут еще, не бранись,
Черных бабочек, синих стрекоз,
Ибо стрекочет во лбу алмаз,
Бледный экран, ледяной наркоз.
Может статься, в последний раз
Мы не умрем всерьез.

Может статься, в мозгу нарзан
С азбукой Морзе переплелись
И, как вьюнок, ползут из глазниц
Голосами тропических птиц.

Может, укрывшийся Нарцисс
Выплывет из глубины живота,
Из тяжелой воды взасос
Освобождая венчик лица,
Выплывает мертвая голова
С белым цветком в зубах.

Видимо, страсти покинут нас,
Будучи легче птичьей кости,
Чтобы укрыться под маской чувств,
Не оставляя следа, берегись,
Когда мы сядем за белый стол,
Где златокожие боги играют в вист.

II

+ + +

В закрытом ящичке, трепеща,
Тут мозга бабочка металась,
Как мышь летучая, пища,
Как бы горошина, каталась,
Сжимаясь в шелковый комочек,
Влипая в паутину оболочек
Внутри коробки черепной,
Как обувной, как из картона,
И кто здесь говорит со мной
Внутри пещеры слуховой,
Почти не повышая тона,
Внутри сокровищницы ушной,
Серебряного геликона?

+ + +

Турецкое седло, сокровищница благ
Хиазматических, оптические поры!
Здесь мозг уходит, боязлив и наг,
Как дождевой червяк, в земные норы.

Случайный мой дружок, пои меня, пои,
Выбрасывай мне золотые слитки,
Все дырочки, отверстия свои,
Вестибулярные улитки.

Какая нежность в этом царстве днесь,
Как жизнь упрятана, как ласка, в мертвечине!
И я стою одной ногою здесь
По удивленья замершей причине.

+ + +

Себе такая шизофрения,
Глумливая шизофрения,
Исчезновенье, испарение,
Как бы объятья костяные,
Воздушные, волосяные,
Испарина в пере до времени
И зерна бисерные, просяные.

И замолчи, что это лиственница,
Что это лестница видения
Приставлена к небесной виселице
Вертикального вожделения.

+ + +

1

Не держи, не держи нас за тонкие нитки,
Серебристые коконы молитвы.
У Тебя есть грозные и крепкие сетки,
Прозрачные трубки, капиллярные ветки
Вечнозеленыя для Твоей ловитвы,
Стопы на попрание льва, и аспида, и василиска,
Опытные портные, летучие бритвы,
Ангелы со стальными ножницами, сахарные облатки,
У Тебя есть исступление, шизофрения и эпилептические припадки.
Не подходи сюда близко,
Бо сгорает сетчатка мгновенно от белого блеска.

2

Убей меня. Я не пойму,
Зачем Ты все устроил так.
Я никогда не полюблю
Твою телесную тюрьму,
Никольского собора низкий потолок.

Ты можешь строить себе скорлупу,
И сыпать сладкую крупу,
И ставить тяжкую стопу -
Я не размножаюсь в плену.

Я никогда не полюблю
Твою египетскую тьму -
Не уклоняйся же! - Твою!
Твой свет ужасный, нелюдской
(Зачем так видно далеко,
Св. Николай Морской?),
И неизбежную войну,
В которой Ты способен на все.

+ + +

Вот и пристанешь к Нему: как же так,
На людоеда Ты похож,
В землю ты пальцем пихаешь тела,
Тесно им, бедным, как рыбы, скользят,
Плотскую чешую теряя, слизь,
Нежных Ты, лучших, берешь себе,
Они выглядывают из оград,
Они хихикают с небес,
Они идут в городах, как пыль,
Сияют среди ветвей.

Ты понаставил в мозгах зеркал,
Вдоль позвоночника - глянцевых мин,
В воздухе - переговорных кабин,
И отвечаешь: оборотись,
Прежде чем ко Мне подойти,
Ну-ка, во сне, как ведьма, лети,
Простоволосая, голиком,
Плавай по стенам, под потолком,
Ширься, как башенка под платком,
Постигни религиозный бред.

Ты, отнимающий рвенье и страх
У тех, кто молится на морях,
У танцующих на краю ума,
У балансирующих на песках,
Кто, как собаки, чувствует смерть
И знает ее, как самих себя,
У тех, кто из крови и хрупких костей,
И разве что в этом сам виноват,
- Я осаждаю Тебя, как французский монах,
Находясь во власти Твоих солдат.

III

+ + +

Как пух, словно дым, словно мел в воде,
Как лисьи призраки в тени,
С раскрытой руки - воскреси-верни,
Нету их, где?

Дни - как шорох, их веки бледны,
Обморочной голубизны,
Как льдинки, тающие в глубине.
Ресницы касаются на дне.
Можно дыханье держать в горсти,
Можно движенье держать в узде,
Можно сердце, как река, нести,
Намывать, как мель, по колено брести
Золотоискателями во сне,
Паутинкой летящею на лице,
Еле слышной, как ангельские персты
На весу, как радуга на щеке.

К ПСИХЕЕ

1

И аромат кофейных зерен,
И визг летучих обезьян,
И - воздух звезд, и воздух сорен
И полон розовых семян.

Мы будем говорить о песьих
Главах, звериных божествах,
О перышках - и воздух пестрый
Качается на торжествах.

И ты умеешь биться выше
Всех запятых в свое стекло,
Центростремительная Псише,
Воронка, детское сверло.

2

Над сказочными, жалкими дарами
Дрожа от нежности, без боли, без стыда
(Стекляшкой, золотцем), эфирными парами
Расправив перышки, - там, воздушек, слюда,

И веселясь высокою возгонкой,
И синим пламенем серебряным дыша, -
О, позабудь меня, не будь такой поганкой,
Мой ангел-девочка, насмешница-душа!

+ + +

Черным по белому, с блистающей слюнкой на подбородке,
Выбрей мне голову, подождем, подождем,
Как Фредерик Балсара, в фашистском кителе сверху,
В клоунских красных штанах, в бархате, в разных шелках.

Помнишь, во сне ты летала, как женский ангел могил,
Мимо земли и воды, в погибших истлевших сердца загорались,
Под океаном утопленники отдавали салют,
Как если бы ты была их капитан,

Девочка-мальчик с собакой в ногах, надгробие, Мнемозина,
Парковая скульптура, гермафродитка, эфеб,
Чудная девичья мумия с киноварным румянцем,
В кольцах-браслетах серебряных и золотых.

+ + +

С лицом, подтаявшим, как леденец, с грустным лицом,
Будешь губы облизывать, таять, чай пить,
О, еще не скоро зима, - дети в автобусе сообщат,
Очарованные, с повязками на глазах,
С черными, белыми кошками, как насвистел Ариэль,
С прозрачным профилем, с половинкой Луны во рту,
Со звездочкой из фольги на скуле,
Ни о чем вспоминать не будешь, ни о боли, ни о чем,
Целый год с ароматической палочкой, взаперти,
С алмазной пылью под кожей, с оптикой для чудес,
С хвойным, ментоловым запахом смерти, пока осядет в ноздрях,
С голубым излучающим мозгом, со счетчиком Гейгера в головах,
С черными созвездиями наяву.

НЕОКЛАССИКА И НАЦИОНАЛЬНАЯ РОМАНТИКА

Фон Клейст со своей унтер-офицерской вдовой,
Аптекарской пробочкой, нежной волшбой,
Как помнишь, легли на передовой
Рука к руке, голова с головой,
Так стоит ли здесь горевать?

Кузмин не желает на хлипкую ртуть
Глядеть, когда метет из окон,
И снежной звездою ему на грудь
Слетает заспанный Юркун
С розочкою во рту.

Одинокий мир, как дитя, с головой
Укроется воздухом, чтобы отстать,
И ты оказываешься вовне
Стеклянного шарика, удивлен:
Там город пустой и дрожит во сне,
Как во второй мировой.

+ + +

Ни малейшего признака боли он не желает уже выносить,
Ни на экране, нигде; кто бы его осудил,
После всего, что случилось. Теперь
Это его привилегия, право, когда все позади.
После он видит грязный безлюдный ублюдочный пляж,
Берегом серой реки, фантики, автомобиль, двух-трех собак.
Зной, равнодушье. Так вот каким ты стал:
Каким-никаким. Равным пейзажу:
Не искажая его. Ничего не стремясь утолить.
Нечто в нем, что трудно считать мыслями или чувством, -
Нечто еще обращается в сторону шестидесятых,
Собственно, их конца, когда она родилась.
Фото родителей. Псевдодемократический стиль,
Задыхающийся, без утонченности. Вот,
Нежный ребенок, армянский цветок (лань? гурия?),
Место, куда вернуться: грудь. Конечно, узка, но ты
При жизни умела довольствоваться немногим.

+ + +

В народе царит воскресенье, гульба,
Объятья пижонки раскроет Москва,
У Рижского рынка поспела весна
С какими-то семечками, шелухой.
Смотри, здесь достаточно левых господ,
Прикащиков и пассажиров чужих,
Пронырливых, ласковых, будто Восток,
Наперсточников, золоченой фарцы.

На выставку? Кофе? На Крымском Валу
Начнем, как деревья, стоять на полу?
Все было иным в девяностом году.

В Коломенском кости умерших церквей
Чернеют, желтеют, на солнце лежат,
Как будто их вырвал и грыз вурдалак,
И брезгуют ими небесные псы.

Идем в синема, дорогая брюзга,
С плебейским его, покупным колдовством,
С фантомными болями в области чувств,
Дадим себя заново заворожить.
Какие надтреснутые голоса
По Стикса обоим звучат берегам.
Забытый любовник заходит в кафе.
Убийца в конце коридора стоит.

Рахманинов бьется, как птица в шелках,
Поют балерины впотьмах,
И сердце мое разбивается в прах.

Богемская опера, Пауль в толпе,
И зрелища для нуворишей, медведь
И "Русская тройка", слепые в смычках,
Девицы в концертах, и Пауль опять,
Мечтательный, светский, его романтизм,
И сердце мое словно старой пилой
Разъято на части, и мраморный лифт
Стеклянный, светящийся, медленный - прочь
Уносит его, и дымок сигарет
Один остается: Gitanes. Gauloises.

+ + +

Овидий разгребает снег в саду.
Весло, как деревянная лопатка.
Он вспоминает, к своему стыду,
Себя во время нервного припадка,
Что давеча случился с ним в покое:
Конвульсии, там, пена, все такое.

Он делает наклоны, как гребец,
Играя мускулами, загорелым торсом,
И на лице его горит рубец,
Оставленный лукавым царедворцем
(Проклятый уязвленный жеребец!)

Уже он статуя в саду метаморфоз.
Как леденцы, блестят осколки черных мидий.
В Европу темную увозит тепловоз
Тепло, но остающийся Овидий
Выходит в гибельную оттепель, в мороз.
Летают бабочки, как искры папирос,
В его оранжерее, радужке, ириде.

СТИХИ К МАРИИ С.

Мари была женой поэта Б.
О нем, как нобелевском лауреате,
Она могла бы рассказать на эшафоте,
Но мир насмешек полон: Б. в палате,
Охотно развивая тему плоти,
Поддерживал внимание к себе,
Рассказывал об этой странной связи,
И психи верили любой скабрезной фразе.
Он был то Горбунов, то Горчаков,
То Чаадаев. Скоро был таков,
Оставил смутное воспоминанье.
Но это полувнятное признанье
Определяет вряд ли долг вассальный:
Сей брак астральный - вне пределов спальной.

Мари была дана поэту Б.
Что тут поделаешь? Ни гордость королевы,
Ни время не смогли ее укрыть.
Завидную выказывая прыть,
Он уложил ее одною левой.
Он слезы лил над ней, и он зарыть
Не позволял ее, и, боже правый,
Он целовал у ней рубец кровавый
Отрубленной прекрасной головы
Горгоны - без щита - а вы
Не дрогнули бы перед страшной лавой?
А если - да, то б не давились славой,
Отчаянно рыдая и блюя?
Здесь - лишь насмешливая кровь ея.
Он уложил ее одною правой.

Мари хотели многие иметь.
(Имели - малые). Изрядно возбуждала
(Б. описал) иллюзия без жала
Присутствия на казни. Эта смерть
У них не на глазах и билась, и визжала,
Поскольку - женщина. (Себя опережала,
Себя же ранила и попадала в сеть,
Собой сплетенную). Вы, Англии сыны,
Пред палачом не делали в штаны?

Мария плохо понимала власть
(Скорее - страсть) и все ее соблазны.
Азарт, монарший комплекс - этот пласт
Всего лишь саркастические спазмы
У Б. рождал, которому накласть
На то, что в позе жертвы - тоже сласть.
Он изучал российские маразмы
И был по-своему привязан к ним, как праздный
Гуляка, но вдыхающий миазмы
Родных болот не может не упасть.
Когда б на глупость он не делал скидки,
То удалось бы избежать отсидки.

Марию сколь ни окликай: "Мари!",
Что ни кричи заносчивой шотландке,
Сей лошади ты сколько ни ори,
Доколь кровавые не вспухнут пузыри,
Она не может, не опустит планки.
Что, кроме крови, у нее внутри?
Ее пустынь оказывалось много -
Простые цели требуют простых
И средств, и качеств. Каждый, кто достиг
Улиткой долгожданного порога,
В скорлупках ковыряется пустых
И думает, что ищет имя Бога.
И было некому унять Мари,
Как некому сдержать биенье раны,
Остановить мятущиеся страны
В эпоху наступления чумы
С движеньем ртути, плеском сулемы.

Мари бы в Индию, где климат был неплох,
Вода и кровь равны температурой,
И если страсть производила вздох,
Он моментально делался культурой,
Религией, моралью и т.д.
На Севере бросает вас в беде
Одна катастрофическая дельта:
Снаружи - холода, огня - внутри,
И требует развязки, а Мари
Всего лишь слушала простую песню кельта.
Она могла бы сделаться буддой,
Но стала ржавчиной и литерной рудой,
Стрекозьим крылышком, витражною слюдой.

Итак, в контрасте внутреннего жара
И внешней безупречности манер
Жила трагедия. Доверчивая пара,
Мари плюс Б. - не люди полумер
(В отличие от, скажем, Шателяра).
Они уверены, что тело - только тара,
Дрожащая при переходе в сквер
Из здания с решеткой, например.
Кто избежал бы этого кошмара
В саду, где тлеют статуи химер?
И каждая в какой-то странной позе.
Мари плюс Б. равны метаморфозе.

Итак, пытайтесь собирать войска,
Чтоб перейти Мариины пустыни,
Насыпанные легкими перстами,
Преодолеть сокровища песка
Воздушными и твердыми мостами,
Делить бы тяготы похода с ними,
Чтоб обнаружить: смертная тоска
Вдруг овладела вашими войсками.
Солдаты топчутся и трогают носками
Сухую почву. Дуло у виска
Вам намекает прекратить поход бесславный,
Сменив суждение о том, кто был здесь главный.
А цель по-прежнему желанна и близка,
И мозг искрит, как колесо точильного бруска.