* * *

Как неверная нервная тварь – хвостом
На песке, во сне, гладиатор – хлыстом,
Как Морозова черным перстом – двумя
(Бог, не смотри на меня!) –

Как по рекам тела – по голубым
Векам (забудь, что любим!) –
Белый огонь, арестантский вагон,
Черный наган, бесконечный разгон,
Превращение крови и тверди в дым.

* * *

1

Я не умею с Б-гом разговаривать.
Свои талоны скорби отоваривать.
Я ужаса смертельного полна,
Когда Он, морщась, смотрит из окна
Небеснаго на тяготы земные,
Не в силах осознать, ну, как там остальные,
На муки плоти, снежный хруст костей,
Сюжеты из последних новостей.

Я не готова к разговору этому.
Уж лучше я к мошеннику отпетому,
Обманщику, завзятому лжецу,
Его погибшему, но милому лицу –
Мол, офицер, мол, угостите даму сигаретою,
И мы немедленно идем к венцу,
Свинцовому и верному концу.

Какой утраченною чувства мерою,
Какой абсурдной, безразмерной верою,
Какой чумою, язвою, холерою
Истцу необходимо обладать,
Какой невозвратимою химерою,
Чтоб на груди у боженьки рыдать,
Как посреди пустыни, океана, прерии.
Как ныне цинику, а в прошлом жителю империи,
Мне недоступна эта благодать.

2

Каждый считает, что с ними бог.
Рубит друг друга, как дровосек,
Чертит рубины наискосок,
Падает мордой в снег.

Они полагают, что с ними Он,
Садясь в телячий вагон
Доставая калашниковы палаши
(Черная ночь душный барак жирные вши)

Они уверяют, идя на убой,
Ненавидя, срываясь на вой,
Что с ними Бог, с его стороной,
С евонной червонной братвой.

Он уже обессилел и вышел весь
На полях сердечных сражений,
И Его любовь существует здесь,
Как политика пыток и унижений.

У Него не хватает ни рук, ни глаз,
Вседержителя многоочита,
Проследить, чтоб прилично на этот раз,
Не как висельник и пидарас,
Умер Сын Его нарочито.

Я пишу это малопристойный памфлет,
Полный общеизвестных истин,
В каковом действительной скорби нет:
Все равно Он всем ненавистен.

Все равно Он всем неизвестен,
Как последний во тьме солдат.

* * *

Молодость ушла с ея портвейном,
Отрицанием святынь благоговейным,
Ласковым и сладким промискуитетом,
Романтическим нахрапом, незабвенным светом.
Отошла, как бы наркоз по венам.
Мы не будем больше говорить об этом.

Юность, ты была жестоковыйной.
Черствой лихорадкой малярийной.
Тоталитарной и узкокелейной.

Ты была английской солью, царской водкой,
Песенкой родительской короткой,
Дедушкиной мертвою пластинкой.
Беженкою, девочкою кроткой
Стала после, мыслящей тростинкой.

Ты была веселой и амбициозной
Дилетанткой, дебютанткой одиозной,
Гордой и ничтожной, жалкой и коварной.
Ты дрожала надо тьмой нетварной.

Cердце ты из камня растопила,
Сделала чернильницей, где алые чернила.
Ничего из своего не уступила.

Может, помнишь, как стояла над гробами,
Билась об пол, оборачивалась птицей?
Поцелуй меня холодными губами,
Пожалей меня и стань моей сестрицей.
Коммунары не являются рабами,
Дорожат и тенью, и ресницей.

Там, где плавается нынче, так просторно,
Что идти до человека много миль.
В городском саду играют флейта да валторна.
Дирижер состав оркестра заменил.

* * *

Другие дни. Безумие напряга
Едва ли может вынести бумага,
Тем более – длина строки
Перед лицом сплошного урагана,
Перед ножом смешного уркагана,
Просперо, дышащим на снег из-под руки.

То письма смертников, их перья и клинки.
Слова прекрасны, получателю погано.

Стоит вода железным ножиком у горла,
Сверкнуть и обезглавить норовит,
Стеклянные сосудистые сверла.
С тобою темный ангел говорит.
И лезвие волшебное горит
Музыкой и истерикою девичьего перла
Немыслимых и сладостных обид.

И если ты рискуешь посмотреть
В той юности бесчестное зерцало,
Не отворачивайся, ибо не пристало.
Не отворачивайся, ибо не стереть
Всего, что так неистово мерцало,
Печальных строк, что различимы лишь на треть,
Печальных строчек, несмываемых нимало.
Невыносимых впредь.

БЛИЖЕ К СОРОКА

восемь-десять лет аута
много людей, которые
посылают на хуй действительность

слушают музыку из Америки
(которая все еще бомбит Югославию,
сочетая великие мультимедиа
с не менее фантастическим жлобством)

ночью звонят из другого города,
чтобы и ты послушала.
устраивают аппарат поудобнее.

жить быстро, умереть молодым
не вполне получилось, хотя стремление было
(как говорил дядя моей приятельницы,
появляясь дома через сутки,
не дойдя до хлебного магазина)

осталась какая-то червоточина.
героическая юность, романтическая юность, хипповская
юность заканчивается нелепым возрастом
между домашним и диким животным, благо, если деторождением,
то есть оправданием; а так – работа,
какая-то работа, не лучше и не хуже
остальных, все те же любимые авторы и пластинки,
портвейн как в старые времена.

Девушки по-прежнему живут на другом конце страны,
Необъятной, как в старые времена.

* * *

Ночь еще довольно-таки нежна,
Как в объятьях Стеньки визжит княжна
За секунду до погруженья –
В воду плюет, на свое отраженье.
На ней бесполезный водолазный костюм,
Он не дает покоя ее костям,
Она ложится в трюм
И едва шевелит хвостом,
Входит в раж изнеможенья.

Девушки собрались за столом,
Морским завязанные узлом,
Ее, ночною, порой.
Мир входит им в сердце углем, иглой.
Они охотятся за злом
Под ее параноидальным крылом.
Спокойно, это ограбление и взлом.

Они носительницы зла.
Провозвестницами добра
Они становятся с утра,
Глядясь в беспомощные зеркала,
Когда похмелье уносит вкось
Их голоса и обрывки слез.

Витают призраки их мужиков,
Куда судьба завлекла.
Они целуют своих босиком,
Поверхностию стекла.

На обоях маленький самолет,
Витальный летательный аппарат,
Объятий в штопоре не сомкнет,
Пока ты и сам не смят.

* * *

Тушка уже не выдерживает качелей,
Поведя плечами,
Откажется от развлеченья –
Белочка от печенья –

Только бежит, как она же, в своем колесе
Перерождений, не разбирая дороги.
Она позвонила родным, заплатила налоги,
Побывала с подругами навеселе,
Чтобы ее любили все.

Она забывает высокое предназначенье
И ластится к чужим.
Где ты, режим самообеспеченья,
Автономный, то есть, режим?
Ее истощили моральный выбор, духовные приключенья.
Нажимаем "escape": бежим.
Но более невыносим любой нажим.

В принципе, эти интенции осточертели,
Но она не в силах их прояснить,
Типа помиловать нельзя казнить,
Те же качели.
Рук не разнять, зверей не дразнить.
Невозможно вздохнуть, изменить
Объем печали.

Не обладает душой она – или та замолчала стыдливо,
Как обесчещенная королева,
И отвернулась, молчит,
Больше ума не зашкаливает, не мрачит.

Каста Дива, Каста Дива,
Свод небес многоочит.
Ангел слева.

ИЗ ПИСЕМ ATD

...Никому не служи, никого не слушай,
Даже если тебя позовут в мужья.
Как взрывается мозг – это знают ушлые
Застрелившиеся из ружья

Персонажи Чехова. Не проси, не бойся,
Продолжая классическое, не верь.
И тем более – не удивляйся,
Когда после этого укажут на дверь.
– Проходи, не стесняйся.

Никого не грузи, не учи, не мучай,
Вообще, не смеши.
На небесах уже оказались лучшие,
А здесь – все хороши.

(Но и ты, черный ворон, тоже не вейся
Над больной головой, как родная речь.)
И не надо, не надо лежать на рельсах,
В стремленьи нечто ювенильное сберечь.

*

Вспомни, как славно с любимым обняться
И от обязанностей уклоняться.
С возрастом любовь будет меняться,
Становиться еще прекрасней,
То ли трогательней, то ль огнеопасней.
Постарайся этого дождаться.

А уж как наступит умная старость,
Как поставит самый крепкий парус,
Так она еще раз все изменит,
На аптекарских весах своих измерит

ярость ярость ярость ярость ярость
и другие сказки и рассказы

НЕБО НАД АУСТЕРЛИЦЕМ

...Облака, столь похожие на рыб,
Верблюды, врачующие горбы,
Облака, похожие на грибы,
Выплывающие из-под глыб
Ладьи, египетские гробы,
Мотоциклетный эскорт
Стоунхенджа, посмертный спорт,
Восстающие по звуку трубы
Меловые горы, соляные столбы,
Скифские бабы, их белые лбы,
Гипсовые бюсты, поднятые на дыбы
Орифламмы, враждующие гербы,
Влачащие всю мировую скорбь,
Не избегают своей судьбы –

Рассеяться в слоях атмосфер,
Где разгорается костер
Без тени сомнения, ал и сер
(Астральный аспидный сор
Плюс нефть небесных ж-д цистерн),
Как огромный – без стен – костел.

Плывите, рыбы, в рай, на восток,
Невидимым дивным косяком,
По шатким мосткам, за листом листок,
Ласточка за листком.

*

Не помышляя о французе-добермане,
Классическом романе, графе-графомане,
Там князь Андрей лежал один на поле брани
И слушал шум реки в ушах.
Он выплывает в молоке, в нирване
К Наташе, шепчущейся в камышах,
Как ранее Марат в кровавой ванне
И вафельной чалме, как падишах,
Чье поведение помечено в Коране.
И нежные рачки, и черствые пираньи
Толпилися в паху и копошились в швах.

И тело желтое дряблело, обмякало,
Цеплялось за борта,
Как пассажир Титаника, и тлела вполнакала
Лучина мыслящего тростника
И таяла от сквозняка,
И бормотанием ужасно отвлекала
Глоссолалия вод, гребцы чужого языка.

И плыли облака через глаза Андрея,
И приходила см-ть в обличье брадобрея,
Чудовищного старика,
И обнимала, честолюбца грея,
Шепча – жена, жена,
Которая одна, в имении старея,
Родильною горячкой сожжена
И более уже не инженю.
И приходила см-ть, сменившая жену,
Желанная не более, чем гонорея,
Подцепленная ей наверняка
От Долохова, гада, пидорка.

Река времен, Курилы и Корея
Текли чрез замкнутый чрезмерный мозг,
Все рукопашные, где солдатня, дурея,
Берсеркерами делалась, и рос
На хорах ангельских и в прочих эмпиреях
Какой-то голос, некий певчий дрозд –
Подросток сталинградской батареи
Иль мальчик – севастопольский матрос,
Он пел о доблестях, o подвигах, о славе,
О ярости священной, об отце,
О прочей человеческой отраве.
Но князь Андрей плывет в застывшей лаве,
Как бы отбойный молоток, ее буравя,
Уже в другой, неодолимой яви,
Что позаботится о мухе-мертвеце.

*
(бардо)

Князь Андрей встает с постели
С перекошенным лицом,
Отливающим свинцом,
После смерти, как с похмелья.
Быть нелепо мертвецом,
Но бодрится, молодцом. –
Что дрозды там насвистели? –
Мыслит: ну и погудели,
В смысле, погуляли.
Ангелами почему-то представлялись эти ляли.
Надевает портупею,
Поправляет кобуру.
Мыслит: весь я не умру,
Я еще здесь попотею.
Я еще задам Пьеро
Под девятое ребро
И Наталью отберу.

Я еще побуду в силе,
Погусарю в этом теле.
Я еще кутну в Париже,
Отгребу на Колыму.

Так вот боженькино небо стало по колено жижей
Паладину своему.

Князь Андрей плывет в могиле,
Предназначенной ему.

СТРАНА МЕРТВЫХ

1

...Долго, долго в Петербурге утомленном
Спит душа в коленопреклоненном
Облике, склоняется над троном.

Словно птица ходит над престолом
Ангел города высокими мостами,
Тонкою цепочкой скован.

Ткет немецкая императрица саван.

Здесь дневные звезды чертят заумь,
Как невидимые фотоблицы.
На Смоленском кладбище в затишье
Входит сила в зимние могилы,
Словно быстрая самоубийца.

Призраки стоят над кораблями
Нежное бестрепетное пламя

Пьяницы следят за миром с крыши

2

...Из могилы ее вырос ивовый куст.
Через год он гробницу раздвинул до розовых звезд.
Он корнями пророс ее ребра и сердце оплел.
Но отец взял топор и пилу
Корчевал корневище и вырубил ствол

Ах, зачем ты, кричала я, пусть бы он рос,
Это чудо, душа ее, это она,
– Пусть случайность, языческий дикий обман,
Ведь она не была крещена. –
"Он мешает, мешал ей," – сказал атеист,
Где лежала его жена.

Он не видел ни ангелов, ни домовых,
Верил только в наличье живых.
Но не мог оставаться в квартире один:
Все казалось, что кто-то другой господин.

Он глотал, как еду, тазепам и коньяк.
Он молчал и отчаялся, старый дурак.
Он поехал на кладбище к ней ночевать.
И со страху он взял другую жену,
Чтоб ничто не смогло ему напоминать,
Как рубил этот куст, хоронил мою мать.

3

...Далеко в голове скрипят качели
Тихим сном, кривым коротким стоном.
Мать читает об Изольде и Тристане.
Марлевыми пересечены крестами,
Далеко далеко твои печали,
И вспоминать не станем.

Задрожит душа на шаткий плот вступая
Затрепещет заликует
И вода в ведре как бабочка слепая,
Операторы Тарковского, бликует.

Это призрачные яблони и вишни
Обожаемого дедовского дома
В ласковой стране мертвых, его рубашка,
Ветер в раме,
Загорается, ничего не помню.

4

Бабка за окном яблоню подпалила.
С нею была ее сторонняя сила.

Как зажечь – силе – учила брата.
Мир живых для нее не утрата.
Все равно ей, что война, что могила.
Произносила слова русского мата.

Сбросила на пол фотографию свекрови,
Дедовой матери, уронила,
Панночки, на которую я похожа.
Долго меня по-деревенски била,
Учила правилам земной любови.

Поседела в двадцать пять в Тамбове,
Как она стреляла, в нее стреляли.

Где ты, где ты – какая-то глухая вата.
Облачное, в лучшем случае, сфумато.

В детстве прикрывала меня, пилила,
Обнимала на груди необъятной.
Помню мягкое и штапельное платье
С пятнами кухарки вечной неопрятной.

Теперь является солнечными столбами пыли

СТИХИ ДЛЯ ЛЕНЫ РООС

Опасно в воздухе вести борьбу,
Самолюбивый мальчиковый танец,
С повязкою беспамятства во лбу
И крыльями, уложенными в ранец,
С флажком и дудочкой испытывать судьбу
Среди интернациональных пьяниц.

Спортивный комментатор говорит
С какой-то нежной колумбарной лаской,
И в воздухе сверкает и горит
Нож гильотины, золотая безопаска.
Советский серп того не повторит –
Рука жнеца отягчена фетяской.

Вернись, Елена, из-за многих вод
Цивилизации в Москву, где смертный холод.
Увидишь, как советский кукловод
Развоплощен, измучен и расколот.

СТИХИ ДЛЯ ИРЫ БОГУШЕВСКОЙ

...Бойся подобной судьбы, проклятой Москвы.
Лучше сердце мое разорви на куски
Красноватой и ветхой тряпицы, не синего звона.
За печальную прелесть казни городского шансона,
Ностальгической виолончели, глухого тромбона.
О, вступи на
Сцены университетской весы.

Повтори мне слова эти, переспроси, назови.
Сделай меня своей визави.
Что с того, что уже отдала, что умела,
Соловьиный инфаркт, о, подруга моя, Филомела.
Никогда ты, душа моя, так оглашенно не пела.

Встань на носки,
Повальсируй на небеси,
Словно бедная девочка из предместья.
Что с того, что не здесь я?
В стайке печальных и жалких бестий,
Лучшая, ты была травести.

Не берегись, не берегись, рискни,
Так, как рискуют сны.
Задержись, балансируй, как танцовщица,
Локти, лодыжки ее, леденцы, ключицы,
На невредимой серебряной нити блесны.
Видишь, как мучится, но не мрачится
Свет, и музыка все звучит, и милости велики.

СТИХИ ДЛЯ ЛЕНЫ ДОЛГИХ

...Ты стала ангелом богемы черной.
И ласковые старые пираты,
Танцовщики, поэты, иностранцы,
Кокаинисты, денди, трансвеститы
К тебе входили вежливо с поклоном
И с братским и продажным поцелуем.
(Их всех ЧК сгребает за две ходки,
Они сдают себя за три копейки.
Пространства Петербурга так открыты,
Что к человеку подойти легко на выстрел.)

И комната твоя, видна откуда
Вода канала, а казалось – моря,
Была полна растений из глубин,
Была пристанищем, вертепом, балаганом,
Святилищем, курильней или клубом
Балетоманов, беглых акробатов,
Философов, таперов, коломбин.

Твой дух казался им огнеупорным
И огненным, и тайным, и тлетворным,
Безудержным, холодным, колдовским,
Циническим, преступным, воровским,
Твой дух казался им высокомерным,
Великолепным, ледяным, козырным
И ускользающим, и, скажем, нелюдским.

О, зла цветочки, внешние приметы
Сей беззаконной и безжалостной кометы,
Танцующего Шивы на полу.
На лестнице ты предстояла в черном
Гостям, как Маргарита на балу,
Глотая светскую конъячную иглу.

Вовек я не забуду это фото,
Июньский пух и яды ночи белой,
Ее миазмы, опиатные пары,
Сдвигаемые взглядом легкие миры
И воздухом колеблемые шторы,
И интеллектуальные пиры.

А поутру ты шла в библиотеку.
Стеклянную пересекая реку,
Плыла метафизическим пловцом.
Ты становилась девочкой, птенцом
С припухшим, неподкрашенным лицом,
И медленно протягивала руку,
Наполненную воском и свинцом.

Что нам останется от сей поры?

Как будто без участья, утешенья.
Дитя, ты верила: мы будем прощены,
В рай пущены, и мы избегнем мщенья.
Смотри ж, как люди превращаются в шары,
Как плахи строятся, и точат топоры.
Ничто не предвещает возвращенья.

* * *

...Раздевайся же медленно, как стриптизер.
И тогда я узнаю про стыд и позор.
И тогда я пойму, что такое обида,
Неизбывная, черная, мерзкая страсть инвалида.
Как встречаются городничий и ревизор,
Как сомнамбула и гипнотизер.
Ужасающий, гаснущий свет преморбида.
О, люби, да.

Неужели правила изменены,
И теперь смотри из партера
На ландшафт невозможного адюльтера,
Как с другой половины луны,
Соколиным глазом старого кондотьера,
Покрывавшего некогда полстраны.

Затмевается воздух движеньем крыл
Этих бабочек-радужек: серой, карей.
Как возлюбленный некогда говорил:
Я хотел бы знать, кто пишет сценарий.
Режиссер со своей стороны перил,
Повелитель мух и бескрылых тварей.

Поднимается к небу московский двор.
Что ты видишь во тьме за моей спиною?
Я обязана плакать и всякий вздор
Бормотать, покуда еще со мною
Ты стоишь, обходя меня, как волною,
Обнося меня крепостной стеною.
Ни при чем здесь ни стыд, ни позор.

И когда отзвучит городской романс
В исполнении тенора испитого,
Кто укроет, согреет, полюбит нас,
Для которых нет ничего святого,
Кроме первого встречного и пустого
Существа, безответственного насквозь?

* * *

Покуда тело плачет и поет
И притворяется овечкой безобидной,
Душа во сне как яблоко гниет
И предается оргии постыдной.
И все, что въявь терзает и гнетет,
Развоплощается, становится безвидным.

Покуда ангел, вставший на корму,
Глотая лед и пламенную тьму,
Высматривает безнадежно сушу,
Виденья, неподвластные уму,
Низводят в ад уродливую душу.

Там синий свет и в ложах господа,
И гладкие и сладкие виденья,
С неслыханным цинизмом представленье,
То ярмарка, а то совокупленье.
Признайся, ты сама пришла сюда.
Послушай это демонское пенье.

. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .

И видя труп любови, мертвеца,
Она лишь второпях зовет отца.

И мнится ей, что доблесть лишь одна
Для борзописца – прочим будет мерзок –
Рассказывать, насколь ему видна
Глухая бездна, моря/тела глубина,
И жалкий грех, и бедная вина,
И муки неопознанный отрезок.

ЛОЖНОКЛАССИЧЕСКИЙ ПЕЙЗАЖ

Генеральскую внучку растили в центральной "сталинке".
Живопись, фортепьяно, фиоритуры.
В голубой далекой спаленке
Чтение "Иностранной литературы".

Ныне принцесса, как должно, уже в Америке.
Бывший ее законный не понимает.
В провинциальном и незабвенном скверике
Пластиковый стаканчик, мудак, пинает.

(Как от ее романов трясло училище!
Трогало, завораживало, колотило.
Рыбка, мужские учительские удилища.
К слову, она им этого не простила –

То есть не замечала всего старания,
Ласково так хохотала.
Равнодушье, сестра и зеркало умирания.
Стой, теперь не сходи с пьедестала.)
____________________________

Частная жизнь со Степанидой Власьевной.
Как это вы оказались в одной постели?
Будь с ней поласковей, юноша, будь поласковей.
Ага, вот и пули просвистели.

Гильзы мы собирали над Волгой вольною.
Что бы ты был без этого свиста?
Как признавался Саша, сытая и спокойная
В семидесятые – жизнь московского гедониста.

(Стал он плохим поэтом, но это лишняя
Информация для загулявшего на вечеринке
Ангела Майкла, заделавшегося Кришною,
Вечно копавшегося в ширинке)
________________________

Что ты мне скажешь теперь посреди смородины,
То есть сырых опилок и прочих родных осин,
Посреди животворящей родины?
Господин, ты себе и спичка, и воздух, и керосин.

* * *

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уходит жизнь, как русского романа
Повествованье. Плачет Марианна
Басманова теперь, или навек
Она литературным посвященьем,
Окружена всеобщим восхищеньем,
В саду застыла мраморных калек
И каменных прелестных истуканов
На постаментах перевернутых стаканов,
И вправду ли она так поглупела,
Как он, несчастный, этого хотел,
Та, чьи блаженные душа и тело
Столь избранны меж прочих душ и тел, –
Не так уж важно. Все остались не у дел.

Теперь откроют донжуанский список
И соберут портреты одалисок,
И многие из бодрствующих дам
Возжаждают пойти по следу спящих,
По их бесплотным, тающим следам
Эфемерид и бедных, и блестящих, –
Но, как без чуда невозможно по водам,
Не внемлют тени гласу настоящих
Без переводчиков и предстоящих
Надмирным и межзвездным господам.

Достойных много дам, один – мужчина,
И тот в гробу. Наивная Щербина:
Роман правдивей не в постели, а в письме,
Его узлах, узорах и тесьме.
Нам все – одно, нам целый мир – чужбина,
Как рыбам в воздухе, как птицам в глубине.

(Но каждый, впрочем, выбирает, как он пишет,
Как говорил совсем иной герой
Среди других фанфар и фотовспышек,
Глотая воздух родины сырой
И сплевывая, кашляя, излишек
Меж пеньем и гитарною игрой.)

И в том, что может рваться эта нитка
Судьбы немилосердною рукой
(Восточная премудрость или пытка),
Завистливая чудится попытка
Бессмертия сквитаться со строкой, –

И в том, что может сколь угодно длиться
Судьбою порываемая связь,
Соединять события и лица,
И время жизни продлевать, и, длясь,
Мучительно навеки отдалиться,
Сияя, разрастаясь и ветвясь.

ВЕРСИФИКАЦИЯ

Как ты жила эти годы? – словно прогноз погоды,
Как интернациональные бригады.
Осуществляла подрывы, писала доносы,
Искажала пространство мужчине в угоду.
Не отвечала на вечные вопросы,
Которые задавали все эти гады,
Артикулировали уроды.

Как ты жила свою жизнь? – в основном притворялась.
И когда радуга над тобою стояла,
И когда душа над тобой наклонялась,
Ты отворачивалась, кратко и гадко стонала,
А потом коротко нежно смеялась,
Не призывая более медперсонала,

Поскольку есть еще здоровой злобы.
И если существует благодать,
Как чистый спирт и пломба злата высшей пробы,
За это, примадонна, можно все отдать,
Не заговаривая, как цыганка, зубы.

* * *

...Все бессмертное счастье Эгона Шиле.
Моментальное фото в жемчужном тепле,
Средь осенния сырости воздух в золе.
На закате Европа, Россия во мгле.

Угловатых коленей крылатый коралл
Наугад этот порноальбом раскрывал.
Отражает читателя млечный овал.

Кто терзался отчаяньем, бился, дрожал,
В тусклом номере казни своей ожидал,
Воробья, задыхаясь, в ладонях держал?

Над коричною розою нежный приап.
Помрачающий пламень неоновых ламп.
Перечеркивал губы трагический кляп.

Вопиющий, израненный, бешеный член.
Никогда не поднимется ангел с колен.
Драгоценная патина, серебряный тлен.
Эротический почерк Фелиц и Милен.

Акварельные складки немого белья
Новобранцы сминают, убого беря.
О, психея немецкая, детка моя!

Голубое свеченье твоих ягодиц,
Двух возлюбленных падших больных голубиц.
Взгляды ростовщиков и повадки убийц.
Эротический почерк Милен и Фелиц.

Папироска, блондинка, подружка солдат,
Забежавшая в мир, где поют и свистят.
Не приманишь ее, не воротишь назад.

Этих девушек в дурно пошитом белье
Совращают мальчишки, ласкают портье.
Обнимают в подъездах, бросают в беде.
Вызывают свидетельницами в суде.

Этих девушек в черном в горящих кафе
Забирают в ночи господа в галифе,
Ожидают свиданий аутодафе.

Эта бедная нежность за пару минут,
Бесконечная бледность на пару монет.
Затяжной, несравненный, бесстрастный минет.

Пальцы гоим по шелковым бродят мыскам.
Вот теперь свою жизнь собери по кускам.

Уходи, моя радость, не стой на ветру,
Я черты твои с зеркала мозга сотру.
То неправда, что смерть хороша на миру.

Где душа соберется в воздушный объем,
Навсегда ты останешься в сердце моем.

* * *

Зачем Ты послал меня в эту тюрьму? –
Седая и страшная кричала Ему.
Одна-одинешенька спускалась во тьму.

Зачем снарядил эту дикую орду?
Архангел одной просигналил в дуду.
Вся русская жестокость спекалась в руду.

А Он отворачивался и молчал.
Удушливый поршень безумье качал.

Скабрезная помпа, циничный насос,
Родосский колодец, родительский колосс,
Ущербный маховик, революционный паровоз.

Все предали, товарищ любимый настучал.
О том ли он думал, о том ли причитал?

Вернулись санитары, сообщили, что пора.
В ремнях и железах колотилась до утра
Серебряная рыбка, милосердная сестра.

Ударила мать по незнакомому лицу.
И сила, и слава плавно двигались к концу,
Утопленническому беспощадному свинцу.

Английский переводчик, непризнанный поэт,
Учениками брошенный за давностию лет,
Комета, неопознанный летающий объект,

Подружка всех покойных, опостылевший сюжет.
Все сказки литераторов, классический балет.
Прекрасного в безумии как не было, так нет.

Никто, увы, не сможет, где твои голоса,
Пройти железный занавес, разверзнуть небеса,
Остановить планеты, расторгнуть полюса,

В изъеденном червями прокуренном мозгу
Расплавить электроды, остановить грозу,

Пройти за опаляющий предсмертный частокол,
Замедлить отделяющий отмстительный укол

Ни силою усердья, ни ценою колдовства.
Невероятна пошлина таможне естества.

Сиреневые дали, бесконечная страна.
Зачем тебя мы сдали, не выдумывай сама.
Прозрачная, алмазная, бетонная стена.

Душа стоит, колеблется, как полоненный тать,
Не в силах сил небесныя с земными сочетать.
И молча плачет бледная поруганная мать.

Юпитер и Сатурн пересекаются во лбу.
К дыхательному горлу приладили трубу.
За песенку о Соколе кому лежать в гробу?

Все русское жестокое спекается в руду.

Чудесная, безумная, во блеске без огня,
Ты никогда, я думаю, ты не простишь меня.

ПЛАСТИНКА АХМАТОВОЙ

...Так, голосом практически мужским
И старческим, инфарктов и куренья,
Она читает столько лет и зим
Войскам и сухопутным, и морским
Как бы вердикт, указ, постановленье.
Она читает мертвым и живым
Среди потрескиванья и горенья
Пластинки, превращающейся в дым.

Не гормональный сдвиг, но претворенье.

Она читает голосом чужим.
И движется, кто нем и недвижим.

Она читает голосом глухим.
И то, что раньше мнилось неплохим,
Развоплощается как бы в одно касанье,
И бледный огнь, и тусклое мерцанье.

Она читает господам приказ.
И меркнет, распадаясь, этот джаз.

Так страшно воплотилась эта речь,
Так совершенно и невозвратимо,
Что кажется: язык ее предтечь –
Метафизическая пантомима,
Что невозможно в видимость облечь,

Лопаткина Ульяна, дева-прима,
Лесбийская вилисса с ликом серафима,
Подруга оргий, полигамная картечь,
Шалава, что всегда неутомима
В стремленьи с первым встречным (первой встречной) лечь
(Цена – классическая жизнь за ночь),
Вампирка похоти уже без грима,
Палящая воображенье мимо
Желанья телом обладать, стеречь,
Чья сдержанность для простаков и мнима,
Игра, фаллических не стоящая свеч, –

Ее возмездие неотвратимо.
Круши же их теперь, уродуй и калечь.

РУССКОЕ ВИДЕО-2

1

Потому что слабеет любимый актер Гэри Олдмен,
Истекает искусственной кровью в кустах
Негодяй, получающий пулю и орден, –
Аленький цветочек на его костях, –

И картина смертельной любви провоцирует хохот,
И стареют поклонницы Жиля де Ре,
Ужас гибели, жесткое порно, и голод, и похоть
Больше не строят пионеров в каре,
Та еще умирает эпоха,
Но ничто не поражает простодушного кюре, –

Потому что никто не хотел умирать, горевать, орать,
И пустая лежит кобура,
И мораль торжествует в кино, а еще газават
Опускает глаза мертвого короля,
И бензин на нуле, теперь отсчет пойдет от нуля,
Где является злом победа над оным добра.
Где не кажется важным дожить до утра.

2

Словам должно быть тесно, а мыслям просторно.
И если кто производит отбор,
То исключительно в пользу жесткого порно
И головы, ложащейся под топор.

И если кто становится режиссером,
Сценаристом и скандалистом, который полный мудак и плут,
Он производит кино, о котором
Сказок расскажут и песен споют.

3

Словам должно быть тесно, а мыслям – просторно,
Как говорил из глубины Кусто.
Влияние, которое тлетворно,
Сильнее раз во сто.

Восстань, маркиз, восстань, и виждь, и внемли,
И стратегических мальцов приемли,
И нарисуй невиданный разврат
И смерть бессмысленную, да и дело в ней ли,
И в том, что ни один нейдет назад?

ЛЮБОВНИК

...Ты думаешь, по сердцу резьбой
Ты не шла, не устраивала разбой?
Какое блядское твое кокетство,
Поспешное бегство, лицемерное детство.
Я все, что было связано с тобой,
Потом вычеркивали из сердца /текста.

Как Пастернак, что имя детки рифмовал
С болезнью венерическою ради развлеченья,
С сифилитическою розой наповал,
Стигмальной росписью, никто не жаждал излеченья,
Но только трахался до умопомраченья.
Так душу ревнуют, и он ревновал:
Описывал первые кровотеченья.
Зачем он рисковал,
Чтоб вечно возвращался ангел превращенья?

Ты хочешь сказать – не вели стеклорезом,
Алмазом стекольщики, сварные – газом
Расплавленный шов, неразличимый глазом,
И ты не была диатезом,
Волчанкой, крапивницей, нейродермитом
И зудом в мозгу и мошонке, заложником их, динамитом?
Я был тебе курсом младого бойца и ликбезом
Во всем твоем мозге, уме, заводящем за разум.
Последним магнатом и жадным наймитом.
Я покрывал твое тело матом.

Ты ж выступала как дева обида,
Как неминучие беды.
Я открывал тебе дивные дива.
Я имел на тебя виды.

Я берег тебя, как и положено оберегать
На расстояньи протянутой руки,
Как, положим, в дальнем плавании мужики.
Ты, как их жены, училась лгать.

Все раздражает в тебе. Наличие – основное.
Уже спокойствие не есть стальное,
Сказал палач веревочке, виясь.
Зачем ты мне, откуда ты взялась,
Теперь сама допишешь остальное
Про эту слаборазрушаемую связь.

ЛИТЕРАТОР

Жил на окраине. Публиковался
Под развороты венского вальса.
Под равнодушную перестрелку
За окнами в темноте.
Партизаны переводили ж-д стрелку,
Применяя правила каратэ.
Разбивала прислуга тарелку

Радио. За педофилию
Забирали менты Шиле.
Я не знаю, как остальные,
Этот нюхал клей и сидел на игле.

Лучше бы он никуда не совался.
Перебесился. Одумался. Оклемался.
Образовался некий кружок.
Бывший пижон, откровенно паршиво держался,
Как сапожник ругался, как бомж одевался,
Клянчил на манную кашку и творожок

Перед своей некрасивой кончиной.
Брошен в истерику ласковый поп.
Перышком, ножичком перочинным
Ангел строгал ему лодочку-гроб,
Тому, кто не был в жизни мужчиной.

Женщиной, впрочем, не был вдвойне.
Тум, балалайка, шпильт, балалайка,
Кем он родится к новой войне?
Возможно, Симоновым, иль Мисимой.

* * *

Медные бандиты. Молодые бляди
Наклоняются показывать белье
На театре биллиарда, как лошадки на параде.
К ним слетается их воронье
С воронеными, пожалуй что, стволами,
Шевеля хитиновыми костылями.

Маленькие будды, распевают караоке.
Добродетели скушнее, чем пороки,
В апокалиптические сроки.

Загорятся мусорные баки.
Тает лед и обнажает трупы.
Синие глаза, черные маки.
Кто рассматривает мир посредством лупы?
У судебной медицины прибавляется работы.
Мир меняется в конце атаки.
После разбираются полеты.

Распевают караоке, идиоты.

Ничего здесь не бывает постоянным,
Разве что отпетым, окаянным.

С бритвою в зубах навстречу зренью,
Поперечному желанью,
Стой один с пустою дланью,
С незапамятным оружием в кармане,
Или же еще с какою дрянью,
С ностальгическою целью примиренья.

...Симона В. спускается во ад.
Навстречу ей и турок, и хорват
В крови и ужасе, как раненые птицы.
Ее товарки – клоун и солдат –
Пред Господом за оных предстоят,
Пока Симона входит в сад больницы.

Пока она спускается во мрак,
Где тронутый Рембо ведет кораблик.
Он сделался как опиат и мак
На каторгах, среди руин и фабрик,
И персонаж для экстремальных рубрик.
Его зеро готов любить любой дурак,
Не затруднясь вопросом, где же бублик.

Симона видит мир и сладкий грех,
Где символисты барышень пытают.
Из-под закрытых век, горящих стрех
Обугленные ласточки взлетают.
Ей хочется спасти их, бедных, всех.
Но сил ее любови не хватает.

Тогда она пускается во блуд.
Навстречу ей и демон и верблюд,
И прочие пороки человечьи,
Калики, перехожий страстный люд.
Они мычат, лопочут и поют.
Она пытается спасти остатки речи
И закрывает грудью амбразуру,
И проклинает всякую цензуру.
Но вслед ей лишь хохочут и плюют.
Она готова умирать в миру,
Латая телом каждую дыру.

Симона видит черно-желтый свет,
Покойников и силу государей
Дыхание отверженных и тварей,
Финал апокалиптических бесед,
Бунтующий народный бестиарий.
Запечатленный на браздах дискет
Растленный, обескровленный глоссарий.

Ей говорят: пожалуйста, спустись.
С величием и силою простись.
И если Кто и впрямь придумал это,
Пускай докажет, явится, как князь,
Как космонавт или его ракета.
Она молчит, перекрестясь,
И не дает разумного ответа.

Симона спит и видит дикий сон:
Она теперь вампирка и грифон,
Теперь ей снится голубая бездна,
И юноша догадливый Бессон.
Последняя отмазка бесполезна.
В крови вскипает медленный кессон.
Симона, грудь когтями раздирая,
Пытается спасти остатки рая,
Но вместо плоти чувствует картон.
И брошен Богоматерью плафон,
Как каторжанкой, забранной в железа.
(И это все – задолго до Делеза).
Последнее усилие, французы!
И вы увидите главу Медузы.

Симона В. снимается в кино,
Где рядом гениталии и лица,
Все, что приклеено и переплетено.
Чужая плоть, ее веретено,
Насквозь проходит сердце, словно спица.
И гусеничным трактором порно
Идет Арджуны боевая колесница.
Она желает полюбить статистов, но,
Как тайну смерти не покажет вскрытье,
Не можно трупы опознать в соитьи,
Особенно – участвуя. "Бревно", –
Бросает режиссер кровопролитья.
Ей остается перевоплотиться
И плоть использовать как смутное окно,
Через которое видны снегирь, синица.
В чужих глазах навеки исказиться.
Еще усилие! – последнего "come on'а"
Уже не может вынести Симона.

Cимона входит в сумасшедший дом,
Где люди подыхают подо льдом
Аминазина, галоперидола.
Возможно (в это верится с трудом),
У них была своя семья и школа.
Ни перемены участи, ни пола.
Симона в мозге роется больном,
Как курица в навозе за зерном,
Идя на поиски последнего глагола.

Там голоса играют в буриме
С их жертвами, кричащими во тьме,
Виденья побиваются камнями.
По кромке мозга, по его кайме
Зи коммен пролетарскими парнями,
Палаческими связаны ремнями.
Бог знает, что у них на уме.

Симона, провозвестница войны.
Католики, монархи, колдуны,
Товарищи разноплеменной Трои
С ней вовсе предаваться не должны
Ее скорбям, девическому вою,
Разрозненные павшие герои.
И дни ее учений сочтены
И покрываются нездешнею корою.
Симона чувствует движенье силы,
И европейские и братские могилы.

Симона исполняет приговор.
Ее товарки – адвокат и вор,
Убийца и его слепая жертва.
Все их именье – мыло и топор.
И виселицы планер-этажерка
Взмывает в небо, чувствуя желябовский упор.

Ей говорят: пожалуйста, умри.
Нам будет неприятно, но спокойно.
Симона исполняет попурри
Его страстей, и камерная бойня
В пределах тела – язвы, волдыри –
Еще не признаки святой, но блеф юродства.
И так вести себя – сплошное скотство.
Не напрягай народ, слезу сотри
С лица, оно же – девичье богатство.
И так вести себя – сплошное гадство.
Забудь о личном, лучше посмотри:
Бредут слепые и поводыри –
Тела и души, на ногах по тяжкой гире.
Симона исполняет харакири.
Что, кроме крови, у нее внутри?

Симону проводить в последний путь
Придет народ – он все равно гуляет.
Она когтями раздирает грудь,
Но это никого не впечатляет.
Слеза сочувствия, как пролитая скверна.
Пятнает лица плакальщиков ртуть.
Симона и хитра, и лицемерна,
Поскольку их не доблесть обмануть,
Тех, чье жестокосердье беспримерно,
Как женщине красавца Олоферна.
И ангел мести воплотился в ней,
В былых хлебах, теперь – гряде камней.

Любви бесчеловечного объема
Не даст ей мир до смертного парома.

Симона отвернется от людей
Европы, созданной ее руками.
И посреди имперских площадей,
Согретых лагерных печей боками,
Она разгонит мытарей, блядей,
Святых, воителей, торговцев и царей,
Всех тех, кто был ее учениками.

Симона, несравненный лицедей.