Не спи на закате: Почти полное избранное. СПб.: Лики России, 1996. ISBN 5-87417-030-8 Обложка Е.Большакова и Л.Корсавиной. С.48-84.

* * *

Любовь проотрицав,
попасть в ее тенета,
отнять от слов темно́ты,
как руки от лица,

и взвидеть света взрыв
над городом и лесом,
как Кирие элейсон,
как мартовский призыв,

и моцартовский хор
над громким ледоходом,
как тот блаженный холод,
плывущий с белых гор.




* * *

У радостного Моцарта весло,
у горестного Моцарта ветрило.
Бесслезной скорбью скулы мне свело,
и музыка глаза не просветлила.

И горькое средьзимнее тепло
меня в сугробы мокрые ввинтило.
У радостного Моцарта - светило,
у горестного Моцарта - крыло.

Им все равно обоим не везло.
Трещи, ветрило, и плещи, весло.




* * *


света и мира красы,
капельки легкой росы,
вас помянуть бы не к ночи.

Чтобы не светлыми сны,
чтобы не ясными зори,
чтоб и во сне - о позоре
мертвородящей весны.




* * *

Ю.Галанскову

В сумасшедшем доме
выломай ладони,
в стенку белый лоб,
как лицо в сугроб.

Там во тьму насилья,
ликом весела,
падает Россия,
словно в зеркала.

Для ее для сына -
дозу стелазина.
Для нее самой -
потемский конвой.




* * *

Ты - горе мое. Ну, горе мое, засмейся.
Веревочки вьет из меня туманный месяц.

Но все не о том, да нет, не о том глотаю слезы,
хватаю, как рыба, белым ртом холодный весенний воздух.

Ну, горе мое, улыбнись, проскачи по той дорожке,
где исступленный дятел стучит
да теремок замшелый торчит
на курьей ножке.




суханово

Безлиственная легкость
пустых апрельских рощ,
зеленый мох, прозрачный
ручей, холодный хвощ.

Беспамятная легкость
как сном размытых слов,
прозрачный день, зеленый
осинник в сто стволов.

Реки изгиб холодный,
и в дальнем далеке
скрипит прозрачный ветер
в румяном ивняке.




* * *

Здесь, как с полотен, жжется желтый полдень,
и самый воздух, как печаль, бесплотен,
и в полной тишине летучим войском
висят вороны в парке Воронцовском.

Но ветхая листва из лет запрошлых
к моим локтям цепляется, к ладошкам
прокуренным, и в спутанные кудри
пустой кустарник запускает руки.

Я так далёко отошла от дома,
как самолетик от аэродрома
в густом тумане в темень отплывая...
Жива, мертва, листва или трава я?..




* * *

Афродита, белая пена с плеч,
как росток изогнутый в небо ткнись,
то ли грязный помазок, то ли плеть,
просыхает боттичеллиева кисть.

Мастер подкошенный от холста
отошел и взглядывает тяжело.
Афродита, мокрые волоса
провисают, как Эротово крыло.

Афродита, облачко, в наш век
залетишь ли из его худых рук,
краски капелька, вниз-вверх,
полоса - складка, грудь - круг.




* * *

А это не жизнь и не площадь,
а просто пустой балаган,
сопит в загородочке лошадь,
сквозит холодок по ногам.

И спущены флаги снаружи,
трапеции сняты внутри,
желтеют и кружатся стружки,
тускнея дрожат фонари.

Так сматывайте веревки
и шаткий грузите фургон,
до самой последней ночевки
остался один перегон.




* * *

Диме Борисову

Смахни со щек блаженство полусна
и разомкни глаза до в веках боли,
больницы грязнота и белизна -
как добровольный флаг твоей неволи.

Больницы пустота и теснота,
закрой, замкни глаза до боли в щёках,
смахни улыбку с вытертого рта,
но удержи напрасный в горле клекот.

Больницы полутьма и полусвет,
и твой сосед, с закрытыми глазами,
незримо проклиная белый свет,
неслышно заливается слезами.




* * *

В моем родном двадцатом веке,
где мертвых больше, чем гробов,
моя несчастная, навеки
неразделенная любовь

средь этих гойевских картинок
смешна, тревожна и слаба,
как после свиста реактивных
иерихонская труба.




шестистишия

1

А день зацепился за тень
от дерева и не уходит,
шевелится ржавым железом,
последним лучом голосит,
и тихое эхо за лесом,
как на́ небе солнце висит.

2

О счастьи, как о прохладе,
а город с утра лихорадит,
асфальт под ногами плывет,
а тот, что мне волосы гладит
горячей рукой, безотраден,
как марево...

3

Я строю, строю, строю,
но всё не Рим, а Трою,
и Шлиман на холме,
с лопатой и с лоханью,
дрожа от ожиданья,
сидит лицом ко мне.

4

Прощай! - и сама удивлюсь,
как ясно и холодно станет,
как дождь моросить перестанет.
Прощай! - словно ковшик прольюсь
в широкую чистую реку,
в глубокую тихую Лету.




* * *

Горсточку воды
в форточку плесну,
мокрые следы
к нецветному сну,

легких горемык
одинокий сон,
вдруг ужасный крик
изо всех окон,

изо всех дверей
пеши, на конях
девушка, еврей,
конюх и монах,

мальчик на осле,
клоун колесом,
и по всей земле
прерван тихий сон,

и со всех сторон,
изо всех око́н,
как последний стон,
благовеста звон.

Изо всех око́н
благовеста глас,
и со всех икон
выцветает Спас,

попроси, проси:
"Господи, спаси,
на святой Руси
мимо пронеси!"

Но иконный лик
изо всех ворот,
словно восьмерик
на восемь сторон,

словно четверик
на восьмерике,
где безглавый крик
на одном крюке,

где везде окрест,
с четырех сторон
на незримый крест
карканье ворон.

Крест-то кто-то сдал
на металлолом,
стал его металл
скошенным крылом,

белый бомбовоз
над землей кружит,
а земля без слез,
ти́хонько дрожит,

а земля без слез,
как побитый пес,
а по ней враскос
тень его колес.

Что́ вам нелегко?
Просто Страшный суд,
просто никого
больше не спасут,

тень его хвоста,
круче высота,
нет на вас креста,
и земля пуста.

Ветер свысока,
с напряженных скул,
горсточку песка
в форточку плеснул.




* * *

...и теплых желтых звезд мимозы
до лета нам не сохранить.

И Ленинградского вокзала
привычно резкая тоска,
как звон сухого тростника
среди сыпучего песка.




* * *

Под дождь, как под душ для души,
плашмя и навзничь и ниц,
уйми эту дрожь, не дрожи,
не дрогни концами ресниц,
замри, не дыши, но в душе
протяжное что-то пропой,
и дождик по крыше уже
стеклянною нотной строкой,
звериной тропою ночной,
замри, не дыши, пережди,
покудова тот проливной
до донышка не пережит,
не прожит ни ливень, ни свет
внезапный в разрыв облаков,
ни вдоль луж след
дрожащих моих каблуков.




* * *

Наревешься, наплачешься вволю
на зеленой траве
и опять возвращайся в неволю
с глухотой в голове.

Наревешься, наплачешься, горьких
наглотаешься слез,
на крутых укатаешься горках
в лопухи под откос.

И опять возвращайся. Доколе ж
все туда да туда ж?
Все ладони в колючки исколешь -
и востри карандаш.

Накарябай строку, нацарапай
на запястьи своем
да травинку кровинкой закапай
за рабочим столом.




* * *

Вот, назначай свиданья в декабре,
когда и губы зябнут по морозу,
но как же со стихов сойти на прозу
и тягу тела как преодолеть?

Холодные колонны обхожу,
простудные стоянки объезжаю,
проезжих и прохожих обижаю,
а места на земле не нахожу.

Подземным переходом поскорей,
но от себя не убежишь далёко,
спи, ласточка, осколком перелета,
ледышкой на асфальтовой скале.




* * *

Вот я больна, в жару, в поту малинном,
вот о тебе в бреду проговорюсь,
вот о желанном, вот о нелюбимом,
о милом и немилом, провалюсь
в такую преисподню бессознанья,
где только тело тяжким языком
ворочает, а бедное созданье
душа сидит в темнице под замком.

И там-то, в глубине, во тьме, в теснине,
ты промаячишь, как мираж в пустыне,
и голос мой негромкий покричит,
покличет... Горяча к щеке подушка,
сплошному полдню полыхает пушка,
и горло глохнет, и в глазах горчит.

* * *

Если день - это день, то огонь
лишь огарочек оплывающий,
холодей, моя белая ладонь,
замерзай о потерянной варежке.

Если день - это ночь, то с тобой,
если это навек, то не надолго,
угасай, огонек голубой,
мне сугроб на пути - это надолба.




* * *

И другу дорога за то, что
зарифмовала бедный мир,
что город, сношенный до дыр,
косыми строчками заштопан,

что ширь заснеженных полей,
как заячиими стежками,
моими редкими стишками
прошита. Милый, пожалей,

люби меня за так за просто,
не понимай и не цени,
на грудь припасть, пропасть в тени,
проснуться - крохотная горстка

во прах рассыпавшихся крыл
в трубу печную пролетает,
Снегурка тает, тает, тает...
...И тихо форточку прикрыл.




* * *

Есть музыка, а больше ни черта -
ни счастья, ни покоя и ни воли,
во всем остекленелом море боли
лишь музыка - спасенье, чур-чура.

Да, чур-чура, на час, на полтора,
когда ни завтра нету, ни вчера,
среди зимы про золотое лето
свистит лесною иволгою флейта.

Но краткому забвению конец,
смолкает человеческий птенец,
и снова в пустоту, в метель, во мглу,
всё босиком по битому стеклу.

Звезда с небес и сладостный сонет -
тебя уже ничто не обморочит,
и ты проговоришь "Покойной ночи",
а молча прокричишь "Покоя нет".




сонатный вечер

В.Ашкенази

Зеленое марево мая,
пробей в фортепьянах дыру,
Шестая, Седьмая, Восьмая
заходят ко мне в конуру.

Моя неизменная память
их вечно приводит втроем,
густое зеленое пламя,
как море в изгнаньи твоем.

Ах, марево майское в окна,
зеленою хмарою мокрой
дыми и глаза застилай.
Покудова рук не сломаю -
Шестая, Седьмая, Восьмая,
по крышке, по крышке стола.




* * *

Что́ навсегда? Что значит навсегда?
В часах античных капает вода,
в других пересыпается песок,
а мой будильник целится в висок

и пробудит - уж это навсегда -
от краткого, раскрашенного сна
меня, тебя и каждого, мой друг,
для вечности, для новых, вечных мук.




* * *

Страстная, насмотрись на демонстрантов.
Ах, в монастырские колокола
не прозвонить. Среди толпы бесстрастной
и след пустой поземка замела.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А тот, в плаще, в цепях, склонивши кудри,
неужто всё про свой "жестокий век"?




беляево-богородское

Окраина, столица сквозняков,
где вой волков моей любови вторит,
где только снег в снегу тропинку торит,
где в дверь звоно́к длинён, как звон оков,
где зво́нок смех, как щелканье подков,
а слезы горячи, легки и горьки,
а горечь их, как санки с белой горки,
скатилась и просохла на щеках...
Столица слез и снов на сквозняках.




* * *

Засмейся, несгораемая плоть,
захохочи, летя в костер купальский,
души моей сияющий оплот,
отрада этой полночи прекрасной.

А кружево безлунных облаков -
прекрасной этой полночи ограда,
и узелок заплаканных платков
повешен на ворота Цареграда.

Лети, лети, за облаки, за тень
волны морской, за отраженье тени
костра... Сестра, все небо облететь!
Мои крыла, как листья, облетели.




* * *

Как вешняя лыжня,
вчерашним днем поранен,
вдоль долгого дождя
раскачивай фонарик.

И сам качайся вдоль
промокшего сугроба,
уверовав в любовь,
в любовь, любовь до гроба.




* * *

Опять собирается вещий Олег
продлить усеченный кудесником век,
себя от коня отрывая.
Но снова заплачет над черепом князь,
и выползет снова, шипя и смеясь,
змея между тем гробовая.

Так будь ты сторук и стоуст и столик,
а встретится лживый, безумный старик -
не спрашивай, право, не стоит.
Все косточки в горсточке Господа спят,
ковши круговые запенясь шипят
и шипу змеиному вторят.




* * *

Волхонка пахнет скошенной травой,
словно Ван Гог прошелся по пригорку,
а граф Румянцев, скинув треуголку,
помахивает вверх по Моховой,

помахивает вострою косой,
покачивает острою косичкой,
но пропорхни по тротуару спичкой -
и полыхнет Волхонка полосой,
потянется от скверов и садов
чистейшая, душистейшая копоть,
и лопаться начнут, в ладоши хлопать
камни обоих Каменных мостов.

А мне, посредь пустынной мостовой
сгибая и распахивая локоть,
по Моховой, по мху сухому плакать,
поплачь, поплачь, как тетерев-косач,
скоси глаза, уставься в небеса,
не уставай, коси, не остывай,

сухою и горячею травой
пропахла кособокая Волхонка,
а город тих, как тихнет барахолка,
когда по ней проходит постовой.




* * *

И горы глухи, и долины дики,
туманный смутен мост,
и вбиты в небо белые гвозди́ки
рассветных звезд.

И на краю земли
в окне кружится занавеска,
как весточка о лете, как повестка
на сборы земляник.

И алы пятнышки на белой кожуре
моей щеки
просохнут на полуденной жаре.
И сумерки взойдут из-за горы,
белесы и легки,
как вплывшие в туман грузовики.




* * *

Как падает затравленный олень,
сминая окровавленные травы,
так загнанный несется к ночи день,
слепой беглец в объятия расправы.

О времена, о нравы! И она,
среди смертей, среди пустых бессмертий,
в безумьи забывая имена,
о Гамлете ли бредит, о Лаэрте ль...




* * *

Проклятье! Счастье! Пишутся!
Слова, как горы, движутся,
а я, как мотылек,
летаю между строк.

Вчера ль еще, на подступах,
в неверьи и в тоске,
металась я, немотствуя,
как рыба на песке.

А нынче каждый ручеек
болтает, как щегол,
течет река, и речь ее -
как щёкот за щекой.

И в слабом женском горлышке
(Щегол! Кукушка! Скворушка!)
гуляет между строк
вселенной ветерок.




* * *

Милый, милый, удивленный,
вижу, вижу: над тобой
с деревянною трубой
ангел деревянный.

Он трубит, но глух и тих
голос дерева сухого,
и неслышно слуху слово
с пересохших губ твоих.

За стеной в застенке тонким
стоном вспыхнул трубный глас,
ангел вспыхнул и погас,
уголь в угол, да и только.

Сохнет, сохнет трубный глас,
сохнут слезы возле глаз.
Дождь по веточке зеленой,
ангел гаснет удивленный.




* * *

И жить не хочется, и чувствовать невмочь,
и нету сил страстям и сожаленьям,
и даже ночь щемящим наслажденьем
меня, свою безрадостную дочь,
не воротит и не привяжет к жизни.
Вчерашний день, прощай, и ты прощай,
день завтрашний... И в чьей еще отчизне
так мягок выстрел в отворот плаща...




* * *

Горстку снега протяни,
я ладонь тебе целую,
никому про эти дни,
и не плачу, не тоскую.

По сугробам снегири,
как теплы твои ресницы,
горстку снега подари,
по осиннику синицы.

По осеннему снежку
частокол короткой травки,
я сама себя сожгу
в горстке снега.

* * *

Прощай, прощай, прощай,
всегда меня прощай
за то, что не могу
сказать тебе "прощай",

за то, что не могу
запнуться на бегу
и охнуть, и вздохнуть,
и вслед платком взмахнуть.

Не охну, не очнусь,
не вспомню, какова
на ощупь и на вкус
высокая трава.

1968




* * *

Я с тобою тихо-тихо
тихо-тихо говорю
и уже не понимаю,
таю я или горю.

Верно, я - что свечка, свечка,
что и тает, и горит,
тьму локтями раздвигает
и тебя теплом дарит.

Не вздыхай же в этом слабом,
вздрагивающем кольце,
растопи свои печали
в моем тающем лице.

1969




* * *

Хоть на день, хоть на час,
хоть на по́лчаса...
Помнишь, как началась? -
и не кончится

эта острая страсть
безответная,
эта власть надо мной, власть
твоя ветреная.

Что же настежь, навзрыд
дверь балконная?
Не убит, не зарыт -
бью поклоны я.

Но на день, но на час,
на мгновение,
на ресниц возле глаз
мановение.

1969




* * *

Глухого дерева листва
стволу не дозвонится,
с крутого берега Москва
сама себе приснится.

А ты - который видишь сон
в разрыве скал, в разливе
звезд, крупных, как сухая соль
в заиленном заливе.

В заливе звезд, в разливе рек,
в глухом разрыве сердца
всплывает сон, как из-под век
глядеть - не наглядеться

всплывает солнце. Исподво́ль
заря приснится веку.
Соль на губах, на веках соль,
и ветер клонит ветку.

1969




* * *

Еще не знавшие значенья,
еще бесцветны и сухи,
в порыве самоотреченья
уже прощаются стихи,

и, недоношенной ладошкой
с порога пропасти маша,
пока склоняется над ложкой
твоя бессмертная душа,

с порога пропасти зеленой,
у самой бездны на краю
они ни сладкой, ни соленой
слезы с тобою не прольют,

но в пропасть с приглушенным плеском
падут, сознанье ослепя,
пока ты бродишь по перелескам,
пока разыскиваешь себя.

1969




* * *

Свет мой ясный, нынче полночь,
нынче так же, как вчера,
и поешь, как поле полешь,
горло роешь дочерна,

потому что полночь нынче -
точно ручеек чернил,
потому что голос нищий
точно кто-то очинил,

потому что песнопенье,
точно пенье первых птиц,
заострившеюся тенью
ляжет между двух ключиц,

потому что свет мой ясный -
это только ты один,
потому что петь и плакать -
это вечный мой удел.

1969




* * *

А на моих часах,
как и тогда, светает,
в просторных парусах
дыханье расцветает,

и новый день похож
в тиши несокрушимой
на солнечную дрожь
раскрывшихся кувшинок.

Но руку протяни,
но шаг шагни за стены -
там за стеной в тени
шныряют чьи-то тени,

там водит темнота
тьму за руку и темень,
там ночь растянута
и непроглядно время,

зияет небосвод,
колодезь книзу тянет,
из камышовых вод
там и заря не встанет,

и это там и тут
уже неразличимы,
уже и тут не жгут
ни свечки, ни лучины,

и совы, сея страх,
и там, и тут взлетают...
Но на моих часах,
представь себе, светает.

1969




* * *

Ужаленный сходством
с вечною пчелой,
вылей в улей мед свой
водою ключевой,

выплачь все величье
черного труда
и головку птичью
поверни туда,

где на горном склоне,
впитывая свет,
словно на ладони,
тает плотный снег.

1969

* * *

Любовь моя, в каком краю
- уже тебя не узнаю -
какие травы собираешь?
И по бревну через ручей,
сложивши крылышки, на чей
призыв навстречу выбегаешь?

Твоя забытая сестра
не на ветру, не у костра -
в глухой тюрьме заводит песню
и, тоже крылышки сложив,
щемящий оборвет мотив,
когда уйдет этап на Пресню.

январь 1970
Бутырская тюрьма, следственная камера




воспоминание о пярвалке

На черном блюдечке залива
едва мерцает маячок,
и сплю на берегу залива
я, одинокий пешеход.
Еще заря не озарила
моих оледенелых щек,
еще судьба не прозвонила...
Ореховою шелухой
еще похрустывает гравий,
еще мне воля и покой
прощальных маршей не сыграли,
и волны сонно льнут к песку,
как я щекою к рюкзаку
на смутном берегу залива.

март 1970
Институт Сербского




* * *

Какая безлунной, бессолнечной ночью тоска подступает,
но храм Покрова за моею спиною крыла распускает,
и к белому лбу прислоняется белое Лобное место,
и кто-то в слезах улыбнулся - тебе ль, над тобой, неизвестно.

Наполнивши временем имя, как ковшик водой на пожаре,
пожалуй что ты угадаешь, о ком же деревья дрожали,
о ком? - но смеясь, но тоскуя, однако отгадку припомня,
начерпаешь полною горстью и мрака, и ливня, и полдня,

и звездного неба... Какая тоска по решеткам шныряет,
как будто на темные тесные скалы скорлупку швыряет,
и кормщик погиб, и пловец, а певец - это ты или кто-то?
Летят, облетят, разлетелись по ветру листки из блокнота.

осень 1968 - весна 1970
начато на воле, закончено в Институте Сербского




* * *

В продолжение долгих недель
то ли оттепель, то ли метель
заплетала метелками вётлы,
залепляла туманные стёклы.

Загляни, коль печали придут,
в неприветливо-утлый приют,
где оттаявшее поленце
не пленяет надеждой согреться.

Раздели этот холод со мной,
этот жар оболочки земной,
дуновение и дыханье,
спички краткое полыханье.

Разожги этот меркнущий свет,
слабый отсвет растаявших лет,
слабый привкус вчерашнего рая,
на ветру и навеки сгорая.

июнь 1970
Бутырская тюрьма, больничка




* * *

Вздохнет, всплакнет валторна электрички,
недостижимый миф.
По решке проскользнет сиянье спички,
весь мир на миг затмив.

Вспорхнет и в ночь уносится валторна.
Пути перелистать,
как ноты. О дождливая платформа,
как до тебя достать?

Пустынная, бессонная, пустая,
пустая без меня,
и клочья туч на твой бетон слетают,
как будто письмена,

и, хвостиками, точками, крючками
чертя по лужам след,
звенят они скрипичными ключами
ушедшей вслед.

июль-сентябрь 1970
Бутырская тюрьма, больничка




* * *

Ручей не расцветает,
и не поет форель.
А кто не так считает,
повис на фонаре.

А кто считает звезды,
повисшие в ручье,
уж тот совсем не создан
для жизни. Да зачем,

зачем он их считает?
Петля ему, петля.
Уж воронье слетает.
Прими его, земля.

Он и других погубит,
зарой его скорей!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но не смолкает солнечный Шуберт,
в ручье золотая поет форель.

сентябрь 1970
Бутырская тюрьма, больничка




* * *

А завтра здесь не сыщешь и следа
от тени, что вдоль стен за мной скользила.
Я улыбаюсь, горькая слеза,
как льдинка, на зрачке моем застыла.

Как в домике игрушечном слюда
не позволяет глянуть сквозь оконце,
так ничего нельзя прочесть с лица,
в котором прежний день уже окончен,

а новый загорится не теперь,
и след слезы не слышен и не виден,
и лишь метель раскачивает дверь,
в которую мы все когда-то выйдем.

январь 1971
Бутырская тюрьма, больничка,
накануне отправки в Казань




* * *

О зим российских лютые морозы,
о мой опустошенный пьедестал!
Коленки скорча, в неудобстве позы
тепла ищу, обломок южных скал.

Пигмалион не любит Галатею,
его пленяет чей-то громкий смех,
а я в бессильной ярости немею,
в разбитый нос вдыхая мерзлый снег.

февраль 1971
Казань




* * *

Возьми разбег и с полдороги
не воротись, не поверни.
Какие горькие тревоги.
Какие солнечные дни.

Какое небо! Листопадом
не захлебнись в разливе рощ,
последним юношеским взглядом
не согласись, что мир хорош.

В полете легкого движенья,
в тени осенней тишины
да не сойдет успокоенье
в твои видения и сны.

октябрь 1971
Казань

* * *

Как вольно дышит Вильно по холмам -
как я после последнего объятья.
Но почему задернуты распятья?
И почему расстаться надо нам?

Под пеленою пыли дождевой,
под мартовскою снежною завесой
ответит голос за рекой, за лесом,
за Польшею и, значит, за Литвой.

Откликнется и скажет, почему,
и скажет: Ни к чему твой плач ему.
И этот тихий голос на горе -
как дрожь души на утренней заре.




* * *

Страданья, страсти, радости и страх
в одних и тех же углятся кострах.

Когда положишь руку на огонь,
уже не выговоришь: Нет, не тронь.

И тянется безжалостный апрель,
где не растут ни мята, ни кипрей,

где только прошлогодняя трава
да голые пустые дерева.

И на любом - чей ни возьми - костре
поленья обгорают не быстрей,

чем отгорает страсти бледный чад,
чем тот огонь, что, не родясь, зачах.




* * *

Засыпают чьи-то сны.
На плечо ко мне садится,
как таинственная птица,
отголосок тишины.

Оловянный лепесток
тихо вылетел из сада,
где не заперта ограда,
где ворота на восток,

где по стоптанной траве,
по дорожкам и лужайкам,
ходят все, кому не жалко,
все, кто с ветром в голове.

Но тебя не встречу там,
там, где тополь ветви свесил,
там, где в полдень, тих и светел,
ветер веет по цветам.




* * *

Не зови меня никем и ничем,
лучше руку протяни в пустоту,
лучше ночью на бревенчатом мосту
опусти мое имя в ручей.

Пусть, омытое проточной водой,
уплывет оно к холодным морям,
а холодные моря, говорят,
солью пахнут, а не нашей бедой.




* * *

Какие гулкие звучанья
в твоих несказанных словах,
и я гляжу, гляжу печально,
как пепел обратится в прах.

Какие четкие значенья
в твоем запутанном лице,
как на краю зари вечерней,
как на узорчатом крыльце.

Какая слава нам с тобою
сияет в сумеречной мгле,
как будто небо голубое
навек забыло путь к земле.

И ты забыл - но ты припомнишь
ко мне кратчайший путь, ко мне,
и ту мучительную полночь,
и свечку на своем окне.




* * *

Памяти Э.Б.

Хочу надеяться, что там,
где не шело́хнется ветрило,
твоей любви к моим стихам
ничто в ничто не обратило.

И, в тверди тех небес витая
с моей строкой непозабытой,
ты, грешница моя святая,
пред всею тамошней орбитой

как раз грехи мои отмолишь
и прах с души моей отмоешь,
чтобы и я - но в свой черед -
достигла призрачных высот.