Набор: Новая книга стихов. Март 1994 – февраль 1996. М.: АРГО-РИСК, 1996. – 48 с. ISBN 5-900506-37-1 Обложка Станислава Львовского.

I

* * *

И друг мой, проданный за бушель пшеницы,
и Бог наш, преданный за тридцать копеек,
и по́том протканный виссон плащаницы,
и вор, и ушкуйник, и коробейник,

и все ситуации и обстоятельства,
и все персонажи от Сего до малых
– брызги и отблески Его сиятельства
на сером облаке, на сизых скалах.




* * *

Незаметно перекреститься,
натянуть рубашку из синего ситца,
переплыть на ту сторону Стикса,
позабыть, кто с тобой не простился.

Всю былую память, все былое зренье
словно бревна сплавить по реке забвенья,
словно гонки счалить в сомкнутые звенья,
ничего не чаять, кроме избавленья.




* * *

Улавливай, схватывай,
загадав на счастье,
в ручеек асфальтовый
закидывай снасти.

Не плачет, не хмурится,
пойманная в сети,
улица рифмуется,
как и всё на свете.




* * *

Осень паучьими нитями
трогает мушку прицела,
дюжие душехранители
по обе стороны тела,

с плеч паутину смахивая,
глухой дожидаются ночки,
очи – как окна матовые
в камере-одиночке.




* * *

Ставили поставец,
поставили ставень.
Овен среди овец
агнцу не равен.

Агиография
огнеупорна.
Горлинка райская
сыта по горло.

Овен пошел в овса,
воин – в сожженье.
Ставень повёрнулся,
Преображенье.




* * *

Плохо устроена моя голова.
Рожает не мысли, а только слова.
Да и те не то чтоб сама родила.
Вот такие дела.

В мякоть оброненное зерно
нет чтобы зрело спокойно, но
рвется из-под височной кости
насквозь прорасти.

Неперемолотая мука
комом спекается в мученика,
шарящего, как пустым черпаком,
обрубленным языком.

Доктор рентгеном долго смотрел,
что у моей головы в нутре.
Непросеянной больше всего трухи.
Это мне за грехи.




* * *

Этот стон у нас, этот вопль,
этот всхлип дактилической клаузулы,
этот вой побирающихся толп
голодая о Лазаре

называется песнею,
то есть стихом,
а кормится плесенью
и толченым стеклом.




* * *

Из-за угла мешком,
и плакаться не смею,
душа моя суха.
Ручей по камешкам
разыгрывает тему
В.А.С.Н.

Жизнь не
укладывается в схему,
не прячет потроха.
Вот на войне,
где смеху место,
эпоха неплоха.

Каприччио
чьего отъезда
в органные навзрыд меха?
Поди за притчею,
как кур с насеста
за криком петуха.

Попритчилось.
Сарказм и наважденье.
Ручей иссох.
Сотри с чела...
Как разны ожиданья.
Щека ложится в мох.




* * *

Спи, человечек,
печь протопив.
Сверчок увечит
все тот же мотив.

Прошел Сочельник,
прошло и Рождество.
Глядится чайник
в крещенское стекло.

Мой гость забытый
жив ли еще?
Где конь с копытом,
там и рак с клешней.




* * *

И рифму украду,
и голос керосинный,
такой еще красивый
в том роковом году,
в пороховом чаду
серпа над красной нивой,

где с ивой краснотал
сцепляется прутами,
где рифмы заплутали
в чащобе по кустам
и к ссохшимся устам
из лужи, из пруда ли

льнет черная вода
обиды и труда.




* * *

В Амстердамском порту
под тот смутный вальсок
с пробоиной в борту
ложишься на песок.

Былые времена
у каждого свои,
что припомню, то пою
на прогулочном дворе.




* * *

Не говори ты мне о легкости
бытия.
Мы оба знаем этот ох в кости,
ты и я,

когда, напрягом чуть не сломленный,
лук ключиц
глубоко за полночь беремен полуднем
и лучист.




* * *

Когда осемь и седмь
не слагаются в десть,
я не сплю и не ем,
не имею, не есмь.

И недвижна, нема
неразжатая пясть,
чтоб ничьим именам
на ладонь не упасть.




* * *

Еще сердце – как заяц,
уходящий зигзагом.
Еще душу пронзает
несказа́нным восторгом.

От поры листопада,
заходящей над садом,
веет падкою сладостью,
теплобоким востоком.




* * *

Нет, не спя, не разлюбя,
но забыв сама себя
и тебя навек забыв,
но уйдя, уплыв, убыв

мелко скачущим шажком,
затянувшись ремешком,
нет, былье не вороша,
только листьями шурша.




II




* * *

Поди походи по Тверскому бульвару.
Печаль не печаль, тоска не тоска.
В такую погоду из вязкого вару
не вытащишь зуб, и немеет щека.

Поди погляди на родимую пустошь
с алмазами стуж, с бриллиантами луж.
Отмерзлых чувствилищ ненужная роскошь,
блаженная скудость гуляющих душ.




* * *

Хоть и освещена фонарями,
ночь не притворяется днем,
тьма остается тьмою, и прямы
тени фонарных столбов под окном.

К нам невидимый шар новолунья
в черное заглянет стекло,
капля воска из дальнего улья
свечкою замерцает тускло.

Чиркнет спичкой сосед в передней,
чижика-пыжика грянет с трудом
старый "Бехштейн" на струне последней
средь темноты, обступившей дом.




ПЕСЕНКА

Толе Найману

Лопухи и лебеда
в голод лучшая еда.
Значит, наша братия
выживет всегда.
Стебелек из-под забора
как грибок из сыра-бора.
Значит, нищим от собора
отдадим остатнее.




* * *

(Похороны Владимира Максимова
на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.
30 марта 1995)

Дальние вздохи дождя ли, снега,
стон тормозов,
и жизни будущего века
праздничный зов.

Жестко постелено, да за гробом
сладко доспать,
метеослужб оголтелым угрозам
там не достать.

Ясная над Лесной Геновефой
голубизна,
подметено березовой веткой
небо без дна.




* * *

На вербах наши скрипки,
наши смычки на ивах,
неутомимые рыбки
в потоках и заливах,

блестя сусальным золотом
подсолнечных плавников,
подпрыгивают над омутом,
над отраженьем смычков.

Кронам сим остролистым
и спящим под ними гуслистам
подай же если не счастья,
то хоть минуту участья.

На ивовых сучьях скрипица,
ее отражение му́тится,
вспорхнула из омута рыбица,
за нею охотится утица.




* * *

А в языке немного слов:
дождь, ветер и жара,
да звук имен,
да стук подков,
да гулкое вчера.

На языке, как вкус халвы,
последние слова,
да хлеба кус,
да слух молвы,
да что с ума свела.




* * *

Забиты прорези в стене
глухими ставнями
и, как Бетховен, не вовне,
а внутрь уставлены.

Житье-бытье со дна квашни
взойдет глубинное,
глухими слушая ушьми
свое суглинное.

И, как Бетховен, раскудря
главу кудрявую,
опустит небо в звукоряд
луну дырявую.




* * *

Это рай. Ты понимаешь? Это рай.
Ты видишь? – это райский сад.
Ты слышишь пенье райское?
Земля кругла, но у нее есть тоже край.
Зайди за нарисованный фасад.
Там истинное все, не безобразное.

В раю краюшка хлеба, ковш воды,
неотбелённый холст,
зверей неведомых следы,
кометы сыплющийся хвост
всем-всем дарованы.
Все – равные, хоть и неровные.

Утехи ради, утешенья для
в раю всегда такое время дня,
какое радует,
такое время года, что
не надо надевать пальто
и дождь не падает.

Это рай. Ты понимаешь? Это рай.
Ты видишь? – это райский сад.
Ты слышишь пенье райское?
Не утрать, не потеряй!
Это – истиною сущее, не сказкою,
но не забудь: не сказочка и ад.




* * *

Плачут плакальщицы, алчут ненасытные
с пересохшими губами, как в пустыне
вопиющих голоса, и вторят выстрелы
на учебном полигоне холостые.

Но в откате дрогнут пушки, те, которые
в недолет и в перелет секли фанеру,
если чушка на излете траектории
жиганет слезой беззвучною по нерву.




* * *

Сыны зимы,
виски в снегу,
и снятся сны,
как на бегу
бежится бегуну,

как лыжнику
лыжня лежит.
Лыж на снегу
след взгляд смежит,
а там и я усну.




* * *

Как сквозь сон – всхлип
с соседней койки
тебе не болит,
не в твои когти

вцепилось сердце
в эту ночь
и сыплет перца
на рану – и соль.




* * *

Ане Горской

Мати моя, мати,
Скоро ль грибы брати?
Босой пяткой по росе,
По вспаханной полосе.

Чадо мое, чадо,
Брать грибы не надо,
Босиком в траве шуршать,
Пограничных искушать.

Мати моя, мати,
Что бы мне сломати?
То ли тын, то ли овин,
То ли медный исполин.

Доню моя, доню,
Не дай себе волю,
Не твори, чего нельзя,
Не туды твоя стезя.

Где же она, мати?
Ни мостков, ни гати,
Мир в болоте, как во зле,
Нету правды на земле.

Бэби мое, бэби,
Правда есть на небе,
Прямо к ней иди домой
Лесенкой невидимой.




* * *

ГНАТЬ ЧЕЛОВЕКА
ЗА ВЕРУ В БОГА –
ГИБЛОЕ ДЕЛО.

Сказала Ахматова,
хоть не в стихах,
а в прозе.

Но так сказала,
что дело и вправду
загнулось.




* * *

Уходи пытать судьбу,
звезды прислонив ко лбу,

черной гущи расплескав,
с места сдвинув тяжкий шкаф,

смаху скинув тяжкий грех
с плеч, глядящих из прорех

незаштопанного, что
заменяет нам пальто.




* * *

В.Буковскому

Любуйся пейзажем английским, плешивым от зноя,
где всё не как через Канал – то есть все островное,
где левосторонние дрожки бегут не хромая
и в августе солнце горит как звезда Первомая,

где славною хворью, но только не вялой, а шибкой
засушливый век истекает, и кот кембриджширский
глядит без улыбки на все, что узнал и увидел,
что ветер с песка, воротясь, не изгладил, не вытер.




* * *

Надоевши разумное сеять,
сев на землю, картуз протяня,
запоет Николай Алексеич
про себя, про тебя, про меня.

Под ленивую эту погудку,
под мотивчик, затертый до дыр,
ты проснешься, как будто побудку
для тебя приказал командир.

Встань, умойся, а там постановишь,
ухмыляться ли, волком ли выть,
ибо сказано верно в основе ж:
выдь куда-нибудь, главное – выдь.




III

* * *

Унялась та песенка,
что звенела в ухе,
что спасала и пасла
стадо черных овц.
Рассказали бы с утра,
что случится к вечеру,
может, прямо по росе
босиком ушла бы.

Ну, спасибо, что была,
до свиданья, что сплыла,
извини, что не горюю
и горючих слез не лью.
Этот голос, этот глас,
а ни от чего не спас,
заблудившееся ягня
бьет с размаху между глаз.




НОВЫЕ ВОСЬМИСТИШИЯ

1.

По дорожке, усыпанной гравием,
с чистой душой
отошед к селениям праведных,
да не дошел.

Оглянулся на землю грешную
да так и стал
и вдохнуть свою душу прежнюю
поднес к устам.

2.

Обойдя и круго́м и кру́гом,
где стояла вчерашняя ты,
возвращаться на тот же угол,
тот же крест долготы-широты.

Где недетские сороковые,
а как дети ревут ревмя,
бо им накостыляли по вые
ни за что кулаками двумя.

3.

Славенщизна – моя отчизна,
Парижанство – мое гражданство,
Моя раса – глаз ватерпаса,
Мое ухо – к ученью глухо.

Моя воля – поземка в поле,
Но душа моя не капризна,
Непогода – мое время года,
А эпоха – конец коммунизма.

4.

Ни осла, ни вола у ближнего,
ни жены, хоть старухи,
ни компьютера, хоть развалюхи,
никого уже ниже его.

Почему же он весел и в пляс
пускается каждый час?
А он просто радешенек-рад,
что сам черт ему не брат.

5.

Ни за рифмой, ни за славою,
как и прежде, не гонюсь.
Всходит солнце над державою,
и ему не поклонюсь.

Мне ни грамоты, ни ордена,
на заплаты эта честь.
Но позволь мне, Боже, Норвида
"Vade mecum" перевесть.

6.

Ласки и благодати,
милости и любви
некому кроме подати
Тебя Одного, Господи.
Редкие миги смиренья
и из-под снега в стихи
собранные коренья
прими от меня, Господи.

7.

Русский язык
потерял инстру́мент,
руки, как бы сами,
о спецовку отирает,
так и не привыкнет,
что Иосиф умер,
шевелит губами,
слёз не утирает.

8.

Что бы ни случилось,
надеюсь и верую:
солнечных лучинок
не закрыться вееру.

Глянь, как облучило, –
что ж ты говоришь:
"Что, моя лучина,
несветло горишь?"

9.

Погудим не на трубе,
на самих себе,
на самих себя смотря,
даже несмотря

на малоприятный вид
кляуз и обид,
в середине сентября
прогудим зазря.

10.

Пред ковчегом?! Проплясать?!
Правда ли? Не может быть!
Может, может! Только царь,
а не мы, не чухлома,
не чечня, не чудь, не чернь,
полны страха Божьего,
потому что после тернь
прорастает из ума.

11.

Уходят, уходят друзья и враги
в колючую замять беззвучной пурги,
в колючую зону закрайних стезей...
Но мне все-тки жальче друзей.

О Господи Боже, увы мне и ах,
врагов я люблю, но молюсь – о друзьях,
помилуй и сохрани,
чтоб были для них воскресенья одни.

12.

Не спеши, не торопись,
не нагонишь, не поспеешь,
запыхавшись на бегу,
не беги бегом.

Эту жисть и эту жесть
не разгладишь, не прострелишь,
чтобы стать на берегу,
но уже другом.

13.

Отъезжает на скорых,
отлетает в окно
рой возлюбленных, коих
лица все на одно.

Удивительно – кто их
так любил и за что.
Завершаю окто́их,
грохочу в решето.




* * *

Отчуждаюся порока
у порога.
Голова не поредела
у предела.

Повторю: не из модели-
программы.
Шевелю сама, как древле,
мозгами.

Чтоб росли мои силлабы
не слабы.
Чтоб имели мои сло́ги
руки-ноги.