КОШКИ
Каждый раз, возвращаясь в общежитие, я видел спящую на крыльце кошку. Её белая, в чёрных пятнах шерсть – пишу: белая, в чёрных пятнах, хотя истинные цвета – золотой, светло-жёлтый и голубой; золотой там, где на чёрном играет солнце – если медленно приближаться, золотая полоска передвигается вдоль её тела и теряется в ослепительном – солнце ещё высоко, отраженный от белого свет больно бьёт по глазам, и только в теневых местах ослепительное сияние сменяется тихим голубым, а ниже, где тень растянувшейся вдоль досок крыльца кошки падает на пол, голубой, смешиваясь с коричнево-серым, становится совершенно тёмным, похожим на смолу, которая растеклась тонким слоем и намертво приклеила кошку, сделав её ковриком для вытирания взгляда. Я поднимался на крыльцо, с трудом раздвигая горячий воздух: моя тень накрывала кошку, соединялась с её тенью, и сказочные краски распадались, я видел обыкновенную, белую, в чёрных пятнах, кошку.
Жаркие солнечные дни общежитие встречало монотонным жужжанием – вокруг крыльца летало множество мух, но ни одна не садилась на белый сахар, на чёрный бархат её шерсти; теперь я думаю: будь действительно – чёрный бархат, так не было бы золотой солнечной полоски (здесь очень важен угол падения солнечных лучей на шерсть), а белый сахар – вполне правдоподобно, кошки чистоплотны, да и в общежитии... Нельзя сказать: "В общежитии было чисто". Но неверно и обратное, ибо здесь слово "чистота" имеет немного иной смысл. Хотя дневальный моет полы несколько раз в день, и перед крыльцом стоит плоская неглубокая ванночка, на дно которой положена сетка, и несколько влажных тряпок брошено в коридоре, песок и пыль, привозимые из зоны (в основном – на сапогах) попадают в помещение, и оно немного "фонит".
Это "немного фонит" счастливо миновало кошку и трёх её котят, очень похожих на мать. Правда, чёрные пятна у каждого легли по своему: словно, в момент рождения котята были совершенно белыми, а потом какой-то шутник выплеснул тушь: "На кого Бог пошлёт!" И одному досталось больше всех: крупные капли упали на голову и на туловище, белое сохранилось лишь на лапках да на грудке (мы говорим котенок, не задумываясь над тем, кот это или кошка). "При более детальном рассмотрении, выяснилось, что самая тёмная особь, – сказал бы ... (я знал несколько человек, говоривших именно так), – самая тёмная особь – женского пола".
Если за ней внимательно наблюдать, можно заметить, что она не только окраской, но и поведением сильно отличается от своих братьев: часто я её видел одиноко сидящей на бетонном поребрике, издали она напоминала статуэтку, небольшого фарфорового котенка, одну из любимых игрушек моего детства: он стоял на верхней полке книжного шкафа, и чтобы его снять, мне приходилось забираться на стул. Помню, я до слёз расстраивался из-за того, что у всех "настоящих" кошек – четыре лапы, а у фарфоровой – только две передние, остальные, сливаясь с хвостом, образовывали устойчивую подставку. Фигурка была полая, в центре подставки зияло круглое отверстие, и когда я в него дул, возникало заунывное: "Ууууу". Здесь так же гудит воздух, проходящий сквозь очистные фильтры. Я решил исправить "ошибку" художника – вырезать кошке задние ноги: сначала попытался процарапать фарфор ножом, однако он не поддавался, тогда я взял напильник и... первым же неосторожным движением (я боялся прихода отца, ведь напильник был взят без разрешения из ящика с инструментами) расколол фигурку.
Котят звали Альфа, Бета и Гамма – по названию частиц. Здесь чаще всего мы сталкиваемся с бета-частицами. Их излучение неспособно пробить даже человеческую кожу, однако, попадая на слизистую оболочку, проникая внутрь организма, оно вызывает тяжёлые заболевания. Альфа, ещё более опасные, но и более неуклюжие частицы, здесь почти не встречаются. И наконец, гамма, способные проникать повсюду. Один раз я обнаружил гамма-котенка на своей подушке, и до сих пор не могу себе объяснить, как он попал из коридора в закрытую на ключ комнату.
Иногда, чаще всего по вечерам, я видел котят и кошку в березовой роще, которая начинается сразу за общежитиями, и тихий шорох на улице под моим окном – то ли шум падающей мочи ("туалеты находятся далеко от жилой зоны, и все офицеры отправляют естественную надобность, – сказал бы ... я знал несколько человек, говоривших именно так, – прямо в роще"), то ли шуршание котенка в сухих листьях. Издали котята походили на низенькие березовые пеньки, в этой роще особенно заметные, ведь спиленных деревьев практически не было, как не было и уродливых, кривых деревьев – стройные высокие стволы прямыми линиями поднимались вверх.
Невысокие чёрно-белые пеньки – лицо другого, мёртвого леса, там они давали пятьсот-семьсот, и работать приходилось недолго, а однажды, в вечернюю смену, кто-то перепутал указатель, мы заблудились, вышли ко рву, техника же была с другой стороны, угрожающе шелестел лес, и фосфоресцирующая зелёным шкала прибора становилась всё ярче, ибо опускалась темнота, и, чтобы перейти через ров, мы направляли приборы шкалой вниз, таким образом освещая дорогу. Ночь была жаркой: за шиворот сыпались сухие иголки сосен, иногда со случайными насекомыми: деревянный дождь, без слякоти, налипающий на кожу грязным ядовитым слоем... И я мечтал об обычном чистом дожде, приходящим вместе с северным или восточным ветром (южный и западный – со стороны зоны, часто были радиоактивны). Такой дождь промывал воздух, оставляя после себя белёсые потёки на окнах, похожие на стволы берез в роще, где стоящий лицом к дереву человек, и маленькое размытое белое пятно внизу, и метром выше – зелёный плотный квадрат оставленной сушиться рубашки кажутся нарисованными на стекле.
Тихими тёплыми вечерами я гулял в этой роще и однажды увидел среди берез четырех неподвижных, словно застывших в прыжке кошек "Наших кошек" – сказал бы ... (я знал многих людей, говоривших именно так), одну взрослую и трёх котят – от шеи каждой параллельно стволам тянулась белёсая паутинка – тонкий капроновый шнурок. Когда я вернулся в общежитие, мне объяснили, что на соседней базе – эпидемия, и приехавшая вчера истребительная команда уничтожила всех домашних животных.
Перепечатывая этот рассказ, я вдруг ощутил некую неполноту, пустые места между пятью, а то и более мирами, сошедшимися для меня в четырех маленьких пушистых точках. Попытаюсь её заполнить. На базе, которая явилась отдаленным прототипом базы в изложенном выше тексте, кошки действительно водились, но среди солдат и офицеров (а как известно, военные – весьма сентиментальный народ) не нашлось бы никого, кто допустил бы такую идиотскую расправу над животными. Кошки были любимицами полка, и вивисектора постигла бы не менее ужасная участь. Последний абзац – не более чем пересказ фрагмента одного моего сна. Этот сон настолько пророс в "реальность" (в кавычках, ибо я просто не нашел другого слова, сон для меня не менее "реальная" реальность), что, пробудившись, я пошел к своему приятелю, лейтенанту Дулатову, полковому доктору, выяснять, по чьему же приказу, зачем и кто убил кошек. Но на крыльце увидел всех четырех: и котят и кошку. Она лениво посмотрела на меня, а я, один из многочисленных и докучливых обитателей её дома, прошагал мимо.
Домановка – СПб, 1987-1996
НИЩИЕ
Они шли в город, скрытый за линией горизонта, шли на запад, на закат, словно пытаясь догнать уходящий день. Последняя деревня осталась позади, дорога тянулась среди сонных овсяных полей, и размеренные, неторопливые шаги двух путников не мешали её полудреме. Дорогу и поля разделяла зелёная стена зарослей ольхи, ивы, а иногда – малины, чьи ягоды заставляли людей покидать наезженное тело тракта и надолго застревать в стене, оставляя после себя извилистые проходы.
Но на сей раз малина не интересовала путников. Они продолжали месить пыль, из-под которой местами выступали ряды пригнанных друг к другу камней – остатки мостовой, чешуя древнего чудовища, некогда выползшего из города и придавившего своим неповоротливым телом узкую тропинку.
Серые, покрытые пылью путники были менее заметны, чем их тени – тёмно-синие длинные рыбы, плывущие по неглубоким, полным тёплого света колеям. Непомерно большой диск заходящего солнца слепил глаза, но стоило их прикрыть или опустить вниз, появлялось зелёное полукруглое пятно, загораживающее именно то место, куда направлен взгляд. Впрочем, под ноги можно было и не смотреть.
Дорога вела прямо к солнцу, красному, как огонь очага, круглому, как большая лепешка, кусок которой уже исчез в тёмной пасти холма...
– Отец... – Младший сглотнул слюну. – Дай сухарь...
Тот, не останавливаясь, опустил руку в суму и вытащил оттуда бесформенный, похожий на камень кусок хлеба.
– Грызи, пока зубы есть...
"Брат", "отец", "сын" – все странствующие нищие словно родственники. Откуда они начинают свой путь? Где их матери? Один Господь ведает, когда и где родились эти двое: их прошлые годы исчезли в дорожной пыли. Они жили вечно, или они никогда не жили, а появились на свет как часть дороги – две отслоившихся чешуйки её толстой шкуры.
– Отец, – снова попросил младший, – передохнём...
У него болела нога. Почему-то все беды случались именно с правой ногой: не раз она налетала на камни, а совсем недавно в базарной давке её переехала повозка. Боль приходила волнами, в такт с ударами сердца, но неожиданно он почувствовал, что, кроме этих волн, появилось иное движение, идущее от земли. Нога за счёт своей боли стала третьим, очень чувствительным ухом: земля под ней слегка подрагивала.
– Что это? Слышишь...
Старик прислушался. Шелест листьев, шум деревьев за полями, пощелкивание, посвистывание – звуки настолько привычные, что их обычно и не замечаешь. Он прислонил ухо к земле. И явственно услышал глухой стук.
– Не знаю... Похоже, конный отряд.
Любой конный отряд нес опасность. Всадники могли просто не заметить нищих, смахнуть с дороги словно капли пота, словно послеобеденные крошки, оставив измолотые подковами тела гнить в придорожных зарослях. Поэтому путники пересекли серую от пыли живую изгородь и легли в траву с другой, зелёной, обращенной к полям стороны.
Теперь младший уже всем телом чувствовал содрогание земли.
– Тяжёлые кони, – прошептал старик, – ишь как трясет.
– Это не стража...
Перед глазами молодого нищего мелькали тёмные точки: мошки, напуганные людьми, никак не могли успокоиться. "Мы прячемся в траву, а они, наоборот, поднимаются в небо. Небо для них как для нас земля, самое безопасное место".
Всадникам предшествовала волна ветра. Подобно стае собак, она неслась по обочинам, продиралась сквозь узкие, похожие на лезвия ножей листья ивы, обнажала холодную серебряную изнанку взметнувшихся вверх малиновых и ольховых веток.
Наконец появились сами всадники. За мельчайшую долю мгновения пыль растворилась и ветер стих: кони летели в абсолютно прозрачном воздухе. Даже трава и деревья стали полупрозрачными, стеклянными.
Ветки словно зацепили изображения всадников, те были уже далеко, может, в самом городе, но нищие продолжали отчётливо видеть каждого.
Впереди – белый, на белом, как свежий снег, коне, с большим луком и колчаном, усыпанным крупными жемчужинами, которые угадывались по отблескам, тоже белым, ослепительным.
Второй же – словно дитя заката, на огненном коне, выбивавшем копытами искры; багровый меч, похожий на язык пламени, сверкал в его руке.
И чёрным дымом был следующий всадник на вороном коне, всадник суровый и высокий как ночное небо...
Преисполненный ужаса, молодой нищий закрыл глаза. Когда же он открыл их, то увидел четвертого. Это была бледная тень, большой клок тумана, уплывающий во тьму.
– Смотри. – Он толкнул старика, глаза которого застыли, ничего не выражая, будто белёсое видение оборвало и унесло его взгляд, – последний-то... слуга, что ли... отстает... да и конь его хромает...
– Молчи... Господи... – старик сел и перекрестился, – Господи... Этот, последний, всех ещё перегонит.
