"Истматом" ли движется мир или "любовью", поэты и революционеры сошлись в начале века здесь в одном: старый безлюбый мир, мир браков по расчету, мир состоятельных вдовцов и нищих матерей-одиночек был обречен в очередной раз на потоп. Два грозных певца Бунта – Владимир и Марина – накаркали ему ПРО ЭТО и сами оказались раздавлены вскоре собственным бунтом. Тот мир, запутавшийся, изолгавшийся и безответственный, мир дезориентированной семейной жизни обязан был провалиться хотя бы потому, что делал детей несчастными, – и они отплатили ему за это сполна. Потому что, что бы ни происходило в этом мире, дети должны быть в нем ЛЮБИМЫ – и больше ничего, ничего сверх! – иначе, возрастая, они придут, как гунны, и разрушат его дотла. И был ли этот мир тонким или очень грубым – не будет уже иметь никакого значения.
Была такая болезнь, достигшая пика накануне 1-й мировой, – ТБЦ, когда – может, не самая благородная, но самая чуткая, во всяком случае, – часть людей не могла уже дышать отравленным миазмами воздухом Европы (газовая атака из той же, кстати, оперной арии – наступления на легкие). То были миазмы разлагающегося "высокого" – всего этого выдуманного, рукодельного, воспарившего вранья, доведенного до пароксизма "идеализма", отчаянного самообмана, по-детски – простодушно и цинично – оторвавшегося полностью от реальности. И речи двух упомянутых так похожи кажутся порой на дневниковые отчеты туберкулезников, находящихся в предсмертной эйфории:
– Мама, ваш сын прекрасно болен!
– Мама, у вашей дочери "высокая болезнь"!
И вот два несчастных запутавшихся ребенка, которым не дали в детстве наиграться, – два гордеца, "наполовину враных", – Тринадцатый Апостол (правильно себя сосчитавший) и амазонка и Валькирия, певица Мышатого (Мохнатого!), не лермонтовско-врубелевского Демона даже, а мокрого пса (Щена) – ужаснувшаяся перед открывшейся ей бездной и вдруг обнаружившая в себе такую же, сосущую. Как было им не кощунствовать и не мстить, не играть в бонапартов и не проявлять твердокаменную верность в ненужном (будь то "агитпроп" или вымученная игра на рояле), чтоб тем верней и с "чистой" уже совестью взыскивать свое, недополученное: силу (т.е. власть), компенсацию от Рода. И они нашли каждый свой род, и обрели силу... – и род и сила обманули их, не признав своими. Кто осудит за перетягивание одеяла на себя – их, мерзнувших самыми студеными десятилетиями? Да им все равно было, откуда получить жар и уголья – хоть из Преисподней! А ведь и повзрослевший, благополучно не разбившийся в зоне риска вдрызг и вдребезги, делает не м е н ь ш е ошибок, как кто-то удачно заметил, а только м е н ь ш и е ошибки. (И само "облако в штанах", кстати, – не языческий ли бог Перун, явившийся тысячу лет спустя отомстить? – хоть такое допущение и было бы чересчур рискованным.)
Шанс их был в другом, и они стучались отчаянно в эти двери: чтобы кто-то принес за них жертву, вместо них – потому что только когда кто-то гибнет за тебя и вместо тебя, может содрогнуться и очнуться навсегда бредящее человеческое сердце. Им не дано было найти такого человека – это ведь так понятно. Они и сами к тому же, словно дикие подростки, наезжали на встреченного ими живого человека со всей силой и торопливостью своего невостребованного темперамента, не давали ему вздохнуть, они так молили и требовали личной, е д и н с т в е н н о й, неповторимой и жертвенной любви, что освободит их, наконец, от позорной зависимости у рода, выведет из унизительного имперсонального анонимата, вырвав из ряда и рода, примирит с ним наконец – а значит, и с миром.
Понятно, что вокруг них не могла не образоваться со временем непереходимая пустота. В чьих силах снять было тавро от поцелуя Сатаны в сердце?! Женское и мужское в этой паре было изрядно перепутано. Ум – как мужское – в несравненно большей мере принадлежал Цветаевой – но и у той направлен был преимущественно на соломинку и бревно в глазу ближнего (достаточно прочесть "Мать и музыка", "Дом у Старого Пимена" и "Черт" – именно в такой последовательности). В конце концов она принялась рыскать любимых среди оставленных и мертвых – что и сделало ее окончательно писательницей, – переложив искус при этом на плечи последующих читателей, отяготив их небескорыстным в своей слепоте культом людей, а также подчищенными векселями отношений с близкими. (Ничего, кстати, более стыдного, чем переписка Цветаевой–Рильке–Пастернака втроем, я не читал. Так же как не видел в жизни ничего более безблагодатного и ненатурального, чем пресловутый штейнерианский Гетеанум в Дорнахе, – именно там можно у в и д е т ь, а не п о н я т ь, что Гитлер и Сталин не могли не прийти. Поезжайте – убедитесь.)
Фьючерсная сделка с будущим не состоялась для них в жизни, но состоялась в литературе, в поэзии. Слово их словно приручало, присваивало, возвращало им их мир. В жизни же (литературной, в том числе), не будучи мазохистами в традиционном понимании (оба не эстетизировали страдания, не искали уюта в боли), оба они пытались переключить автоагрессию с себя, любимых и нелюбимых, на мир – но, по какому-то закону (благородства?), она вернулась к своему источнику и уничтожила, испепелила его. Маяковский в конце концов пролил кровь – свою. Цветаева же, пережив его, просто удавилась (а не из-за посуды в Елабуге, черт побери!).
Две саламандры, два демона, две трагические фигуры из крови и мяса – сейчас я хочу выделить только этих двух – лежат в основании русской поэзии советской эпохи.
Продолжение книги Игоря Клеха
|
