Начну с этимологии. "Авангард", в дословном переводе с французского, значит – "передовая стража". "Футуризм" прочно обосновался на латинском фундаменте: "futurus" – будущий. Удачнее всего "футуризм" перевел на русский Велимир Хлебников – "будетлянство". Этот гениальный вынюхиватель корней (вспомните носище "Предземшара"!) фонетически предвосхитил в русской кальке все, что будет воплощено в отечественных аватарах "авангарда" и "футуризма"; а именно: нескончаемое бубнение "бу-бу-бу", детсадовская метафизика, восхищенные вопли "ой, бля!", наконец, "-нство", украденное то ли у "вольтерьянства", то ли у "вегетарианства". Короче говоря, длинное, нескладное, но такое родное, слово; шумное и бессмысленное, как сам "авангард"-"футуризм", – "будетлянство".
Точно так же, как новое поколение выбирает пепси сегодня, новое поколение 1909–1913 гг. выбрало футуризм. Уже забегали по улицам жучки-автомобильчики, уже можно было (посредством барышень) телефонировать куда угодно (хоть в Смольный), уже сменился летальный лёт Лилиенталя победным блеянием моторов перелетевшего Ла Манш Блерио, уже сверчками стрекотали механические ручные камеры обскуры, уже прыгали из жестяных патефонных ушей шаляпинские блохи... Все эти милые сейчас штучки казались тогда чем-то вроде терминаторов и лазерного оружия: таинственными и могущественными. И все решили, что за ними будущее. Некоторые же, подтянув фрачные брючки и растоптав петличную гвоздичку, бросились вслед будущему. Вот что из этого получилось: "Я застал его в довольно странном виде: уже в смокинге, с повязанным галстуком, он стоял посреди номера в одних кальсонах и грустно разглядывал свои брюки, только что лопнувшие в самом критическом месте", – пишет о футуристическом папаше Филиппо Томазо Маринетти будетлянский сынок Бенедикт Лившиц (к чести последнего заметим, что он вскоре отпал от этой патерналистской шайки). На этом месте забега за будущим, где надорвал штаны Маринетти, безнадежно перепутав скверную колониальную войну с поисками технологического Грааля, в игру вступили русские. Забурлили Бурлюки. Выделывал кульбиты Кульбин. От Хлебникова, словно от каравая, каждый норовил отщипнуть кусочек. Как и положено славянам, наши были ближе к природе и смотрели глубже (читай – в корень). Бурьяном разрастался Пастернак. Бесплодный Шершеневич зудел около сего растревоженного улья. "Механика усложнилась биологией. Опыт Запада умножался на мудрость Востока. И ключ к этому лежал у меня в ящике письменного стола, в папке хлебниковских черновиков", – гордо заявлял позже Бенедикт Лившиц. Тот же Лившиц вел примечательные разговоры с упомянутым выше Маринетти. Итальянец обучал застенчивых русских донжуанским приемам: "Если нам нравится женщина, мы усаживаем ее в авто, опускаем шторы и в десять минут получаем то, чего вы добиваетесь годами". (Заметим в скобках, что такой способ был известен еще Казанове и Флоберу; у Маринетти появилось лишь авто вместо кареты; в этой замене кареты на авто в архетипической ситуации и есть смысл западного футуризма.) "Что можно было противопоставить этому фаллическому пафосу в сто лошадиных сил?" – иронически резюмирует, пожимая плечами, Лившиц. Плечами-то пожимает, но противопоставляет итальянскому умению стаскивать чулочки и мять корсажики российскую приверженность даже за бутылкой говорить о высоком: "Ваше воительство носит поверхностный характер. Вы сражаетесь с отдельными частями речи и даже не пытаетесь проникнуть за плоскость этимологических категорий... Вы не хотите видеть в грамматическом предложении лишь внешнюю форму логического суждения. Все стрелы, которыми вы метите в традиционный синтаксис, летят мимо цели". Как обычный русский интеллигент, будетлянин вместо проблемы сексуальной видит проблему идеологическую. Что не мешает осознавать себя крутым парнем. Вот что писал Хлебников Каменскому в 1909 г.: "А вообще мы ребята добродушные: вероисповедание для нас не больше, чем воротнички (отложные, прямые, остро загнутые, косые). Или с рогами, или без рог родится звереныш: с рогами козленок, без рог теленок, а все годится – пущай себе живет (не замай). Сословия мы признаем только два: сословие "мы" и наши проклятые враги. Мы новый род – лучей. Пришли озарить вселенную. Мы непобедимы". Через тринадцать лет пугливый девственный Хлебников будет побежден банальным сифилисом (надо, надо было слушать полезные рассуждения дяди Маринетти по половым вопросам!). Пока же, за много лет до рокового антисанитарного коитуса, Хлебников (в соавторстве с Лившицем) пишет следующее:
"Сегодня иные туземцы и итальянский поселок на Неве из личных соображений припадают к ногам Маринетти, предавая первый шаг русского искусства по пути свободы и чести, и склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы.
Люди, не желающие хомута на шее, будут, как и в позорные дни Верхарна и Макса Линдера, спокойными созерцателями темного подвига.
Чужеземец, помни страну, куда ты пришел. Кружева холопства на баранах гостеприимства".
Не правда ли, чудный образчик эллинской риторики из уст людей, называвших одно из своих объединений "Гилеей" – т.е., по греческому же названию, южной Скифией, которая первобытной силой грозила тому же эллинству? Невозможно без хохота воспринимать "склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы", "чужеземец, помни страну, куда ты пришел", "кружева холопства на баранах гостеприимства"... "И эти люди из лучших", перефразируя Атоса, скажем мы. Чего же тогда ждать от какого-нибудь Крученыха, кроме хитрых хохляцких придирок в "Кукише прошлякам" да бездарных виршей – вроде:
Среди палат Флоренции
молодой чумак носач,
в синем фраке,
засохлыми глазами,
рыбьим студнем
застыл на камне.
– О, тоска, тоска!
Последнасть дней моих
У мачехи-чужбины
О, тройка Русь
Поглоти меня
в просторы полей!.. |
(Это о Гоголе.)
И все-таки Крученых – еще фигура... Чего же тогда ждать от нынешних футуристов? "Полноте, – скажет недоумевающий слушатель, – да есть ли они сейчас?"
Последний роман Джеймса Джойса называется "Finnegan's Wake". Перевод может быть разным – "Финн опять проснулся", "Поминки по Финнегану", наконец, "Побудка Финнегана". Попробуем отмахнуться от Финнегана (может, пошлем его за бутылкой?) и зададимся следующим вопросом – будет ли побудка будетлян? Сегодня? Завтра? Будет?
Главным стремлением художественного и литературного авангарда Запада и России, начиная с 70-х гг. XIX в., был прорыв к реальности, стремление разделаться с условностью искусства. Отсюда кубизм, джойсовский "поток сознания", додекафония и проч. Реальность же, виляя бедрами, дразня, показывая язык, каждый раз уклонялась от потных лап творцов. Тем более, что каждый понимал под "реальностью" свое. Русский футуризм из-за особенностей русского национального сознания, которое в большей мере артистично, видел реальность в утопии – неважно какой, перспективной или ретроспективной. Перспективную утопию пытался нагнать Маяковский, погрузиться в ретроспективную – Хлебников. В результате первый разъезжал на чекистском авто по разоренной Москве, другой усеял стихами из лопнувшей наволочки прикаспийские степи. Перспективную утопию построили, ретроспективную – приватизировали националисты, монархисты и музейщики. Интересно, что сами русские футуристы, став частью прошлого культурного контекста, превратились в своего рода ретроспективную утопию, в престижный кусок огромного иллюзиона под названием "серебряный век". Именно Хлебников, Крученых, Бурлюки, Гнедов и т.д. и есть те Пушкины, которых, если быть до конца логичными, должны сбрасывать с парохода современности нынешние будетляне. Но корабль плывет, а за борт летят лишь пустые бутылки, окурки и использованные презервативы.
Гоняясь за реальностью, отвергая условность искусства, авангардисты, сами того не ведая, не условность отвергли, а реальность, мистифицируя ее, точнее, эстетизируя. В результате к 40-м гг. нашего века все стало искусством, т.е. все стало возможно описать как феномен искусства; иначе говоря, безбрежным стал язык (в широком смысле этого слова). Такую "логоцентричность" подметили сначала структуралисты (прежде всего Ролан Барт и Фуко), а затем и сами художники, писатели, музыканты. В литературе появился постмодернизм, "открытый" Джоном Бартом; в визуальных искусствах – "поп-арт". Именно "поп-арт", окончательно превратив реальность в иллюзию, искусство – в жизнь, жизнь – в искусство, не оставил шансов престарелому авангарду, тем более футуризму. Последним ударом по футуризму стал крах коммунизма (извините, ради Бога, за зудение этих дурацких "-измов"). С коммунизмом исчезла перспективная утопия, исчезло будущее, счастливое и сверкающее, а экологическая проблема заставила почти всех отвернуться от технологического романтизма. В будущем просматривается только женская туфелька и корова Энди Уорхола.
Что же остается нашим несчастным будетлянчикам, нашим отверженным футурастикам? Будущее их – в прошлом, они занимаются презираемым Маяковским филоложеством, ткут самодельные книжицы, к их услугам кришнаитские балахоны (вместо пресловутой желтой кофты), технопоп (вместо воспетой Маринетти музыки машин и станков), СПИД (вместо хлебниковского сифилиса), наконец, – так же как и 80 лет назад – стулья, расчудеснейшие стулья, которые можно швырять об пол и ломать. Цирк, сверкание софитов, настоящее шоу, зрители хлопают в ладоши и напевают, на мотив битловской "облади-облада": "будет-ли, будет-ля!".
P.S. Впрочем, чтобы быть честным, скажу, что у сегодняшних футуристов есть некий шанс. Приведу фразу Жака Дерриды: "Я думаю, что в принципе нет ничего предосудительного в том, что литературная традиция... пытается вести борьбу с языком, искать что-то за его пределами. Я бы сказал, что есть нечто, нечто действительно есть за пределами языка, и все зависит от интерпретации". Так что, господа будетляне, не унывайте! За работу! Засучите рукава! Хватайте стулья! Ползайте и мычите! Вы – займете место в истории! Правда, теперь уже – в истории нравов.
