Вот книжка с желтой витаминной обложкой. Вот рисунки – черные червячки, веточки, соринки. Вот на ослепительно (синевато) белых листах густые полки стихов. Фотография автора. "Своеобразие поэзии Н.Кононова, – отмечает на обложке Л.Я.Гинзбург, – в органическом сочетании двух начал". Вот название – "Пловец".
        Интонация кононовских стихов – немного сбивчивая, смущенной скороговоркой, как иногда говорят очень высокие, грузные мужчины, стесняясь своих габаритов. Интонация слоненка из мультфильма про тридцать восемь попугаев. Роль больших габаритов в этих стихах играет чудовищная длина строк, и они сами, строки, извиняются, что, мол, такие вымахали, не вместили все, что надо, и разбухли, разрослись, поползли гусеницами по белому листу. Но каждая гусеница имеет в перспективе бабочку, и отсюда порхание уменьшительных суффиксов, бесконечные птички и паутиночки, мамочки и Миши Пеночкины, маменьки. И вот, и да, и происходит чудо: гусеница разбегается, вернее, расползается; вот она уже – бабочка, мотылек; истово машет крылышками над майским лужком, помойкой, городским троллейбусом, над мужчиной в спортивном свитере с оранжево-черной каймой по вырезу, вернее, над его потным лбом, размеры которого преувеличила убыль волос. А потом бабочки, мотыльки вдруг каменеют, наливаются тяжестью, застывая в весьма неожиданных положениях и позициях, и падают, осыпаются вновь на белые листы бумаги – то как "чуть-чуть припудренная тусклой бронзой бабочка", то как "бритвенная бабочка... в своей мучной гордыне". А холодный эгоистичный поэт пронзает их булавками, намертво закрепляет в строфе, безжалостно и беспощадно обрывая все лишнее, выпирающее, вылезающее за рифму. И не с тем умилением проделывает поэт вышеуказанное, не с тем, с коим он следил за гусеничками, стрекозами да мотыльками, не восклицает "ах!", "как славно!", "как хорошо!". Нет. Интерес его теперь брезгливый, энтомологический.
        Собственно, он был таковым с самого начала.
        Теперь о птичках.
        Уже упомянутые пеночки (но не в смысле фамилии), уточки, воробушки и проч. порхают, снуют туда-сюда на свободных местах, на полях явленных нам картин, что-то указывают, что-то очень важное отмечают, словно их родственники – учительские галочки на полях школьных тетрадей по математике или русскому. Кажется, они, воробушки и пеночки, выросли из этих школьных синих и (чаще) красных галочек, повзрослели, прикинулись здешними; но, увы! вскоре не выдержали и вслед за мотыльками обратились уточки и пеночки в... "распрекрасные, расчудесные, легчайшие ботиночки, невесомые, нежнейшие, поскрипывающие так по-птичьи". "Ах вы, птички", – привечает их автор.
        Действительно, вернемся к автору. Вообразим: "На нем был серый костюм и соломенная шляпа. Через плечо у него висела жестяная ботанизирка, а в руках он держал зеленый сачок для ловли бабочек". Держу соверен против пенса, что в загадочной "ботанизирке" мы обнаружим уже знакомых нам мотыльков!
        "Бабочки, – скажете вы, – опять бабочки. Сирин какой-то!" О, нет, нет и нет, дорогой читатель, автор "Дара" не махал здесь своей рампеткой, не оставлял на здешней болотистой почве рифленого следа своего американского башмака. Речь идет о другом любителе-энтомологе. "Да, там есть две-три тропинки, по которым ловкий человек может пройти. Я отыскал их".
        Какие тропинки, кто отыскал их, куда ведут они, в какие жуткие места и кто там воет, воет, воет так леденяще, так замогильно, что у старого баронета "иногда и сердца в груди не слышно – заснувшая рыбка, жучок-бокоплав, розовая улитка виноградная", и в жилах у него "бьется кровь утробными, подопытными рывками точными?" Гримпенская трясина. И наш автор – несомненный натуралист Стэплтон, в прошлом – школьный учитель, ныне – воспитатель и пестователь собаки Баскервилей, какой-то инфернальной тайны, арктического равнодушия ко всем этим пеночкам и Пеночкиным. Но нет еще такого баронета, на которого спустил бы адова пса, напустил бы адова холода наш автор. И вот он ждет, и мы ждем, и он – человек светский – развлекает нас порханием бабочек над ядовито-зелеными лужайками гримпенской трясины. Бесконечная, плоская, жухлая девонширская равнина. Чудовищно длинные строчки. И лишь иногда доносятся откуда-то de profundis отзвуки репетиций того мрачного пса, которого не наградишь уменьшительно-ласкательным суффиксом.

Продолжение книги "Профили и ситуации"