Замечательный все-таки фильм снял Швейцер по "Маленьким трагедиям" Пушкина. Но есть в нем один немного дешевый переход.
Я имею в виду эпизод, когда Чарский на набережной встречается с Сальери. Получается что-то вроде эстафеты конфликта, чрезмерно внятного именно из-за этого эстафетного хода: Чарский завидует Импровизатору, а Сальери – Моцарту. Гений и посредственность, далее везде.
Но в такой трактовке "Моцарта и Сальери" мы исподволь оказываемся под влиянием идей Сальери, а никак не Пушкина. Дело в том, что в пушкинской трагедии есть как минимум два Моцарта: живое действующее лицо и фантом из напряженных рефлексий Сальери (не говоря о реальном великом композиторе). Второй моцарт есть карикатура, мутант, пришелец ниоткуда без смысла и ума. Одаренный ни за что, он в воображении Сальери противопоставлен самому сальери, не награжденному за жертвенность и труд. Добрая половина драматического действия загнана в монолог, и мы принимаем на веру изложенную Сальери расстановку, потому что нам не на что больше опереться. Первое явление Моцарта в театре как бы подтверждает слова его уважаемого друга.
Но в заключительной сцене мы видим Моцарта "Реквиема", глубокого и усталого человека, каждая реплика которого нечаянно (нечаянно ли?) попадает точнехонько в цель. Сальери ошибся в Моцарте, так почему же мы продолжаем его самого считать завистливой посредственностью? Почему не поверить Моцарту: он же гений, как ты да я... Не то чтобы в глубине, нет, в довольно поверхностном, но внимательном прочтении главный конфликт "Моцарта и Сальери" – вовсе не между заглавными героями. Он целиком и полностью происходит внутри больного сознания Сальери. Его гений гибнет на наших глазах в результате страшной гносеологической ошибки, увлекая за собой и Моцарта.
С Чарским и Импровизатором ситуация еще сложнее.
На поверхности: Импровизатору, человеку простому, жадному и туповатому, невероятно легко дается то, что Чарскому стоит мучительного труда. Диагноз поставлен: гений и посредственность, Пушкин и какой-нибудь Кюхельбекер. Мешают исчерканные черновики Пушкина перед глазами.
Мне кажется, что конфликт "Египетских ночей" – между вдохновением и талантом, то есть, самый глубокий и самый мучительный конфликт в поэзии. Потому что талант – самое ценное имущество поэта, лучшее из того, чем он обладает. А вдохновением он не обладает вообще, как мы с вами не обладаем автобусом, которого долго и тщетно ждем на морозной остановке, вглядываясь в пургу: придет – не придет...
Чарский не то чтобы лишен таланта. Пушкин роняет про него именно в таком ненавязчивом тоне: одаренный, впрочем, талантом и душою. Но ключевое слово тут, конечно, вдохновение. Его суеверный Чарский именует "такой дрянью" (курсив А.Пушкина). Одержимый вдохновением, Чарский исступленно работает. Между приливами стихописания (пока не требует поэта к священной жертве Аполлон) он вовсе не поэт. В первом и нервном разговоре с Импровизатором, решительно открещиваясь от этой метки, к чему-то его обязывающей, он сознается в авторстве лишь нескольких эпиграмм, то есть, как раз стихов, написанных по случаю и в рамках таланта.
Импровизатор не то чтобы вовсе чужд вдохновению. Рассуждая о природе своего таланта (все-таки это слово тут первично и необходимо), он поминает и вдохновение, но какое-то иное, не пушкинской природы, послушное не только авторской, но даже и чужой воле. Осмелимся предположить, что Пушкин намекает на неполную подлинность, актерскую сердцевину этого вдохновения, как немного пародийны и эстрадно-публичный его антураж, и внешность самого Импровизатора, особенно если учесть фальшивый алмаз. И тут мы подходим к его стихотворениям, из которых, вопреки заглавию новеллы, первое важнее второго.
Оставим в стороне намеренную смазанность авторства: стихотворение как бы проговорено по-итальянски, Чарский его так или иначе запомнил, а некий его приятель вольно переложил. Будем считать, что Пушкин подарил это свое стихотворение Импровизатору и поместил (безотносительно к реальной истории написания) в пункт заказного письма.
Это стихотворение стоит в небывалой логической позиции: оно написано по заказу о том, что поэт не может писать по заказу. Все равно что белилами написать на заборе: НА ЗАБОРЕ БЕЛИЛАМИ НЕ ПИСАТЬ. В данном случае пафос Импровизатора заведомо не может быть искренним: самим образом своей жизни он перечеркивает смысл стихотворения, или, в обратной оптике, стихотворение перечеркивает его. Стихотворение, как отмечено и Чарским, очень хорошо. Решающий вопрос: насколько оно хорошо?
Пушкин не мог не подозревать, что каждое его стихотворение медленно отступает в вечность, и ореол его имени возвеличит любое из них. Строк печальных не смываю – сама по себе весьма печальная строка. Вместе с тем, творчество Пушкина (извините за банальность) претерпевает решительное изменение за два десятилетия. Пушкин делает нам отчаянную подсказку, вставляя в текст "Евгения Онегина" пару строф Ленского, странно смахивающих на собственные ранние стихи, предварив их прямой оценкой (так он писал темно и вяло) и обрамив предельно ясными, конкретными и точными образцами своего "позднего" слога. Мне кажется, что стихи Ленского нельзя петь с оперной сцены вперемешку со стихами Пушкина; это вовсе не то, что слова Бориса Годунова или Вальсингама в драматическом произведении, это подложная фактура. Но в "Египетских ночах" я различаю гораздо более тонкий и смелый авторский... как бы сказать? культурный запрос в будущее...
"Поэт идет – открыты вежды..." – не пародия и не имитация. Это этюд, написанный на очень привычную для Пушкина тему и в полную силу пушкинского таланта, вполне созвучный ясной пушкинской прозе, но без того легкого вдохновения, которое дышит в его других стихах. И движение этого стихотворения – ломоносовская логическая развертка. Мне кажется, что Пушкин в этом стихотворении бросает вызов... Пушкину, играя честно, но мечтая проиграть. И наш вопрос звучит немного иначе: есть ли у Пушкина стихи качественно выше этого? Могут ли волхвы своими силами повторить те недобрые чудеса, которые Бог творит за спиной Моисея? Может ли талант достичь статуса вдохновения?
Мне кажется, все-таки нет. Зазор между обсуждаемым стихотворением и, например, "Пророком" (тоже программным, величественным, логичным и архаичным) не так уж и заметен с высоты человеческого роста, но все же... Физическая осязаемость страшных образов "Пророка", внезапная строка
странно венчающая преображение, прямое первое лицо, чуть ли не канцелярский глагол водвинул, именно прозябанье дольней лозы – гул поэтических смещений и космос нечаянных деталей образуют то самое пространство поэзии, без которого мы уже не мыслим себя.
Иннокентий Анненский в точности воспроизвел образ жизни Чарского как поэта, возведя стихописание в ранг высшего личного дела и не именуясь поэтом. Импровизатор все же идеальный персонаж, в том же смысле, в каком черт идеален по отношению к канатному плясуну у Ницше. Но большинство поэтов ХХ века тяготело все-таки к Импровизатору. Мандельштам и Арсений Тарковский, Заболоцкий и Ходасевич – исключения так или иначе можно перечесть по пальцам.
Сегодня слово талант общеупотребимо и почти разменно; слово вдохновение почти запретно. Разговор об авторе заглушил разговор о стихотворении – ведь талантлив поэт, а вдохновенен стих. Признак таланта выделяет в обществе касту поэтов-профессионалов. Признак вдохновения – в лучшем случае касту жрецов, без конструктивных гарантий на следующий квартал.
Но мне хочется верить, что прав Чарский, поэт и господин, а не профессионал-импровизатор. Иначе поэзия оказалась бы возможна – и перестала бы существовать.
1998
Продолжение книги
Леонида Костюкова
