Андрей КРАСНЯЩИХ

ПАРК КУЛЬТУРЫ И ОТДЫХА

Рассказы

Харьков: Тяжпромавтоматика, 2008.
Серия "Проза Nova"
ISBN 978-966-2196-00-9
C. 89-102.

ПАРК КУЛЬТУРЫ И ОТДЫХА

Главный вход

        Вскоре после того, как Антону Обхериштову-Захерачину исполнилось сорок, ему стали встречаться умершие родственники и знакомые. Похудевшие, помолодевшие, не узнающие его. И никогда в Харькове, всегда в других городах, но только на территории Украины. Ни трупов, ни привидений Антон не боялся: всё ж таки двенадцать лет старшим опером в уголовке, куда ушёл после филологического. В то время было модно идти после филфака в милицию или госбезопасность; тем более, Антон ещё на первом курсе стал сотрудничать с университетским первым отделом – не по залёту, не по дури деревенской, не из-за премии, вообще не из-за денег, – а потому что умел, любил и хотел стрелять в людей: неважно в кого, лишь бы это было законно. Антона оставляли в аспирантуре, но он защитил диплом – конечно, с его-то фамилией, которую он принципиально, вызывающе не менял, – по Гоголю, и ушёл стрелять в людей. К слову, за восемнадцать лет работы в органах ему настрелялось всего человек двадцать, то есть чуть больше, чем по человеку в год, – это было совсем немного, твёрдая норма, его коллеги-одногодки делали по три-четыре трупа ежегодно, не все, конечно, а те, кто хотел.
        Со временем встречи с умершими стали сильно беспокоить Антона, и он начал искать закономерность. Закономерности не было. Елизавета Сергеевна Стронская, бабушка Антона по матери, умерла пять лет назад от сердечного приступа в возрасте семидесяти трёх лет. Была уроженкой Кишинёва, всю жизнь прожила в Миргороде, встретил её Антон в Житомире. Другую бабушку – Виолетту Борисовну – Антон встретил в Луганске; жила она в Нежине, а умерла (утонула) в Киеве пятнадцать лет назад. Бабушке тогда было шестьдесят пять. Алексея Кавалерова, коренного харьковчанина, одноклассника, залеченного пьяными врачами тринадцать лет назад, когда ему было двадцать семь, Антон видел в Алуште на городском пляже и рассмотрел все операционные швы. Нина Брагинская, любовница и ровесница Антона, покончила с собой семь лет назад в Лозовой. Родилась Нина в селе Старожитном, под Винницей, жила в Харькове. Другой Алексей – Самохвалов – сгорел от водки три года назад в сорокачетырёхлетнем возрасте, был Антону соседом и приятелем, родился в Чугуеве, умер в Харькове. Бригадирова Оксана, троюродная сестра, родилась в Витебске, приехала после школы в Харьков, где и попала под "пятый" трамвай в тридцатипятилетнем возрасте шесть лет назад. Нину Антон встретил в Дрогобыче, на вокзале, Самохвалова – просто на днепропетровской улице, Оксану – в Севастополе на рынке.
        Взяв числа (рост, вес, возраст, удалённость места рождения покойника от Харькова и города, где произошла встреча), Антон попытался вывести коэффициент. Почему-то Антону казалось, что если коэффициентом будет число "пи", всё сразу станет на свои места. Но коэффициент был в каждом случае свой, закономерность не отыскивалась. Грань между мёртвым и живым, как между добром и злом, лежала вне арифметики. Антон изменил тактику. В Сумах, увидев на троллейбусной остановке дядю Гену, отравившегося в девяносто девятом, решил его разговорить. Дядя Гена ответил на вопрос о времени, но погоду обсуждать отказался. Антон сел в троллейбус и проследил покойника до дома. У мёртвого дяди Гены были вполне живые дочки и жена, работал он, как и до смерти, почтальоном, коллеги отзывались о нём положительно. Старшей дочке было двенадцать, и значит, она успела родиться за восемь лет до дядиной смерти, а вот младшую – трёхлетнюю Катеньку – дядя зачал уже покойником. По словам этой дядиной жены, обе дочки были от него. По словам прошлой дядиной жены – тёти Зины, – дядя был импотентом.
        Что-то где-то не складывалось. Выходило, что дядя Гена, ещё будучи живым, завёл вторую семью и даже родил ребёнка, а после смерти окончательно переехал из Харькова в Сумы, чтобы доживать жизнь со второй семьёй. Но и это объяснение не было исчерпывающим, потому что дядя не наезжал время от времени в Сумы до своей смерти, а жил в Сумах всегда, что подтвердили и паспортный отдел, и отдел кадров, и другие отделы, о которых обычный человек не догадывается. Выходило, что один и тот же человек умудряется жить одновременно двумя жизнями, обеими наяву, и никак не пересекающимися между собой (в том, что тот дядя Гена и этот – один человек, Антон убедился окончательно, взяв анализ ДНК у трупа и у почтальона). Кроме ДНК и внешнего вида, у умершего и живого никаких сходств больше не было: мертвец избивал ту жену, живой боготворил эту, покойника отличали вялость и мизантропия, живой дядя Гена был повеселее и поприветливей.
        Антон привёз новому дяде Гене, которого теперь звали Сергеем Сергеевичем Полуэктовым, фотографии умершего, потом вещи и даже прежнюю жену. Сергей Сергеевич от всей души удивлялся своему сходству с дядей Геной, оставил (с согласия нынешней) прежнюю жену пожить у себя, чтобы она отошла от шока после встречи с "покойником", сам принял живое участие в разгадывании этого жизненного ребуса, строя различные версии, и припомнил, что его уже несколько раз принимали за какого-то Гену.
        Через месяц у Антона не выдержали нервы, и он, заперев орущих дядиных жён и детей в ванной, устроил Сергею Сергеевичу допрос третьей степени. Сергей Сергеевич до последнего момента пытался перевести ситуацию в комическую плоскость, шутя, подначивал Антона, да так и умер с улыбкой на лице.
        Второй раз дядя Гена (или уже Сергей Сергеевич? – результат анализа ДНК-то был одним и тем же) настиг Антона в Берминводах три года спустя. Третьего дядю Гену звали Евсеем Симеоновичем, он работал пожарным и выглядел ещё моложе и подтянутее. Антону повезло: Евсей Симеонович оказался его соседом по санаторному номеру и игру в следователя и подозреваемого принял с воодушевлением, позволяя применять к себе различные виды допроса. К концу отдыха Евсей Симеонович признался, что он дядя Гена, но Антон видел, что это сделано формально, неискренне, в угоду симпатичному соседу. Толку в таком признании не было никакого. Антон осознавал, что убей он Евсея Симеоновича, ничего не помешает дяде Гене появиться в антоновой жизни ещё и ещё раз, поэтому оставил соседа как есть. Они обменялись адресами, завязалось неожиданно оживлённое для ни с кем до этого не переписывавшегося Антона эпистолярное общение.
        По-видимому, Евсей Симеонович решил, что Антон криминалистический гений со своей особой, типа шерлокхолмсовской или фандоринской системой, и регулярно, не реже двух раз в неделю, писал Антону длинные обстоятельные письма. В них-то Антон в первый раз и встретил имя Андрея Петровича, сумасшедшего лодочника и бывшего заключённого. Евсей Симеонович как-то упомянул, что Андрей Петрович в обмен на бутылку водки вырвал из какой-то старой, замусоленной книжки лист и подарил его пожарному, невнятно объяснив, что если тот будет хранить этот лист где-нибудь около сердца, то может не бояться смерти.
        Антон запросил у Евсея Симеоновича адрес Андрея Петровича и ксерокопию листа, но бывший сосед по палате не ответил. Наведя справки, Антон узнал, что пожарный скончался от инфаркта. И без того короткая ниточка, связывающая жизнь и смерть, оборвалась.
        Оставшись один, Антон помучился-помучился и вспомнил, что встречам с мёртвыми предшествует резкий до вздрога звук разрываемой материи или чего-то такого похожего. Так, перед тем, как увидеть в зоопарке братика Пашу, Антон услышал щелчок кнута; перед заселением в палату Евсея Симеоновича – напоролся на гвоздь; в очереди, где встретилась Нина Брагинская, какой-то мужчина разорвал газету. Покойники уже вызывали в душе Антона не столько сыщицкий интерес, сколько читательский: словно постоянно встречаешь упоминания о редкой книге то в одном источнике, то в другом, и нигде не можешь найти её: ни в библиотеке, ни у букинистов, ни в магазинах.
        Это необыкновенно сильное и яркое ощущение сочетало в себе и предчувствие, и посул важного открытия, и хищнический азарт поиска, и осознание безуспешности – обречённости на неуспех. Книгу читали другие, многие, но она исчезла, не осталось ни одного экземпляра.
        Книги, книги, книги, книги. Теперь каждого из встреченных мертвецов Антон называл именем какого-либо писателя, книги которого давно хотел прочитать. Елизавета Сергеевна Стронская стала Джейн Остин, о которой Антон слышал много хорошего. Нина Брагинская – Рюноскэ Акутагавой, несомненным классиком. Оксана Бригадирова – общепризнанным и, вероятно, поэтому не читанным Томасом Манном. Николай Оветисович Оветисян, университетский товарищ, отношения с которым Антон поддерживал и после выпуска, – это, безусловно, Йохан Хёйзинга, неясно, почему вызывающий уважение. Тётя Клава из Мукачево, мамина подруга, крёстная, – Маргарет Дюрас, то есть что-то разноцветное, сразу бросающееся в глаза. Братик Паша – Дмитрий Липскеров, ювенильное, утраченное как бы давно и как бы недавно. Алексей Самохвалов, пижон и провинциальный франт, – не кто иной, как Григорий Саввич Сковорода: волосы скобкой, стоячий воротничок, местечковая порочность. Другой Алексей, Кавалеров, это пламенный, и поэтому отодвинутый на второй план, многогрешный Эдуард Лимонов. Вика Бернштейн, так и не долетевшая до своей Хайфы, девочка-прилипала с длинными кудряшками, – безобразница Симона де Бовуар. Елизавета Тихоновна Евдокимова, классная руководительница, – Глеб Успенский, которого читают, только когда прочитано всё остальное, а этого не происходит никогда. Славик Омельский, умерший неизвестно от чего зимним вечером три года назад и восхищавшийся Бродским, – Райнер Мария Рильке, непонятно почему до сих пор не читанный. Барыжников, Виталий Потапович, сосед по лестничной клетке, пенсионер союзного значения, комитетчик, матерщинник, хозяин старого придурочного дога, – Дилан Томас, с которым тоже всё понятно. Педант и белоручка Женечка Щербинцев, прикреплённый, как и Антон, к первому отделу и затравленный незадолго до диплома, когда всё вскрылось, однокурсниками, – хорохорящийся не к месту Уильям Теккерей. Жанночка, самая светлая любовь, оставившая после себя обгорелый трупик, – девственница Габриела Мистраль, то есть Лусила Алькаяга Годой.
        Выстроив для себя мало-мальски стройную систему, Антон удивился: он никогда не задумывался, что в его жизни так много умерших знакомых и непрочитанных писателей. Возможно, это как-то отвечало двум самым сильным влечениям в жизни Антона: любви стрелять в людей и любви читать книги, – но не напрямую: чувствовалось, что между причиной и следствием должно ещё быть одно или два звена. Не хватало двух неизвестных: между психопатологией антоновой личности и феноменальными встречами лежал непросчитываемый Х, а между ожившими покойниками и непрочитанными книгами – такой же неясный Y. Х и Y не то чтобы разрушали выстроенную Антоном систему – скорее они мешали системе предстать догмой, верой, обратиться в мировоззрение.
        И ещё одно Антон никак не мог пристроить в свою схему: среди явившихся ему покойников не было никого – даже ребёнка – убитого Антоном лично, кроме Сергея Сергеевича, который на самом деле тоже не был исключением, потому что, если разобраться, не был Сергеем Сергеевичем. Все встреченные мертвецы либо умирали сами собой, либо их убивал кто-то посторонний, не Антон. Эта закономерность, хоть и не вписывалась в систему никаким боком, свидетельствовала, что происходящее с Антоном не имеет никакого отношения к совести, искуплению, отмщению, а значит, как ни крути, связано не с внутренней деятельностью антоновой души, а с чем-то более или менее объективным, следовательно – мирозданием. Если только встреченные покойники не представляли интересы убитых Антоном людей, – но тогда (как? каким образом?) появлялось ещё одно неизвестное, Z. Чтобы не перегружать загадками и без того хрупкую конструкцию, Антон отказался от последнего предположения, чётко отмежевав покойников, к смерти которых он, так сказать, приложил руку, от покойников, к гибели которых он не имел прямого отношения.
        Глеба Успенского Антон нашёл в Мариуполе (громко хлопая крыльями, взлетела стая голубей; купола собора ослепительно брызнули в глаза, как у Пруста): пьяненькая грязная старушка у церкви просила денег. Брезгуя, стесняясь и укоряя себя за эти чувства, Антон подхватил бывшую классную руководительницу под руку и поволок вглубь района, ища глазами скамейки и шепча Успенскому на ухо:
        – Я на минуточку. Только давайте не будем кричать. Сейчас всё уладим.
        Получив от Антона пятёрку, Успенский успокоился.
        – Я дам ещё, только скажите, вы знаете, кто я такой?
        Успенский покачал головой как-то по диагонали: то ли да, то ли нет.
        – Вы меня узнаёте?
        Успенский не узнавал.
        – Что вы знаете обо мне? Скажите, что вы знаете обо мне?
        – Ты гомеопат, – ответил Успенский.
        – Нет, я не гомеопат. Я ещё раз спрашиваю, – Антон повысил голос: – Что вы знаете обо мне?
        Успенский завалился на спинку скамейки и затих, закрыв глаза. Преодолевая отвращение, Антон приступил к обыску. Ощупывать старую учительницу было противно и мерзко. В многочисленных карманах находилась какая-то гадость и грязь: ошмётки, объедки, окурки, обрывки. Антон огляделся, полез Успенскому за пазуху и вытащил бумажный свёрток размером со спичечный коробок. Спрятав свёрток в карман, Антон пошёл к трамвайной остановке.
        В свёртке оказалось стекло от очков, больше ничего.
        Лёгкость, с которой Антон отыскал Успенского, задало новое направление антоновым мыслям: иногда можно годами, десятилетиями колесить по городу и не встретить ни одного мёртвого знакомого, а тут безо всяких поисков, только прибыл в чужой город и – раз – натыкаешься именно на того человека, ради которого приехал сюда. Не значит ли это, что не он ищет покойников, а они находят его? Для чего? Чтобы что-то сказать или что-то передать? Кому? Ему или кому-то другому? И ещё: почему он начал видеть мёртвых, когда ему исполнилось сорок? Почему не раньше?
        Высадившись на черниговском вокзале, Антон гадал, кого встретит на этот раз: Теккерея, Дилана Томаса или Габриелу Мистраль. Раздался треск (валили дерево): Антон оглянулся и увидел Рильке. Тот выгуливал огромного пса.
        – Добрый день, – поздоровался Антон, пытаясь вспомнить, кто у него есть в местном ЛОМе, – не могли бы мы пройти в отделение и побеседовать? Вот моё удостоверение.
        – Зачем же, – Рильке отвёл антонову руку. – Вы же гомеопат, не так ли? Андрей Петрович предупреждал меня о вас. Жалко, конечно, что всё кончилось. Неожиданно как-то. Вы не подождёте? Я только хлеб домой занесу. Я тут рядом живу. А вы подержите, пожалуйста, пса. Граф, сидеть, ждать.
        Рильке отловили на третий день на даче у его коллеги по институту. К тому времени Рильке был мёртв уже двое суток. Как и ожидалось, в ладанке на груди дважды покойного Антон нашёл тайник: огрызок простого карандаша, завёрнутый в вырванный из журнала лист.
        Мелькнувший второй раз Андрей Петрович навёл Антона на мысль, что интрига происходящего с ним связана не столько с тем, что было завёрнуто, сколько с тем, во что было завёрнуто. В мусорном ведре Антон отыскал бумагу, служившую Успенскому свёртком для стекла, и сопоставил с бумагой Рильке. Оба листа были из одного и того же номера журнала "Юность" за шестьдесят третий год. И в первом, и во втором случае текст шёл сплошняком, без фотографий и рисунков, ни фамилии автора, ни названия.
        В тексте, изъятом у Славика Омельского, рассказывалось об австрийском писателе-модернисте Райнере Марии Рильке, лист, обнаруженный на груди учительницы, содержал биографическую информацию о русском писателе-демократе Глебе Успенском.
        То, что границы его – антонова – внутреннего мироздания оказались размытыми, не слишком взволновало Антона: когда-то это должно было произойти. Но почему "гомеопат"? Гомеопатия – это лечение подобным, но маленькими дозами. Кого он должен лечить? И как?
        Антон подумал, что за ответами пора снова куда-нибудь съездить, может быть, в Измаил. Конечно, в Измаил.
        – Цель командировки? – спросил начальник отдела кадров.
        – Поиск доказательств, – ответил Антон.
        – Знаете что, – сказал начальник отдела кадров. – У меня в Измаиле друг живёт, почти родственник. Я вас попрошу захватить для него передачку, ладно? Маленький такой свёрток. Много места не займёт. Вот тут распишитесь. Деньги сегодня до половины второго.
        Стоя в очереди в кассу, Антон развернул свёрток: "продолговатый" камешек от чёток, завёрнутый в вырванный из "Юности" лист. Текст рассказывал о Степняке-Кравчинском.
        – Ну, падла, – сказал Антон и побежал в отдел кадров. Дверь была закрыта: начальник отдела или ушёл куда-то, или заперся.
        – Открой, сволочь, – Антон поколотил в скрадывающий звуки дерматин, а потом в гулкую табличку, на которой было написано: "Начальник отдела кадров майор Харон Андрей Петрович".
        – Ладно, потом, – решил Антон. – Когда вернусь.
        И пошёл получать патроны.
        В поезде Антона серьёзно просквозило, и в Одессе он вышел больным и разбитым, с температурой, мысли скакали и путались.
        "Почему "Юность"?" – мысленно как бы спрашивал Андрея Петровича Антон.
        "А что – "Новый мир" лучше?" – мысленно как бы отвечал Антону Андрей Петрович.
        "Почему я?" – снова задавал вопрос Антон.
        "А почему я?" – спрашивал Андрей Петрович.
        "Ну, сука, дай мне только вернуться", – просил Андрея Петровича Антон.
        "Вернись", – просил Антона Андрей Петрович.
        По дороге в Измаил, в Татарбунарах, грязные бессарабские дети запустили камнем в окно Антона. Антон проснулся обсыпанный осколками. Пересесть на другое место не было сил, остаток пути до Измаила Антон доехал под бьющим в лицо ветром, что немного привело чувства и мысли в порядок.
        В Измаиле было настоящее лето. Антона никто не встретил, и он бесцельно, будто знакомясь, прошёлся по городу. Сдав командировочный в горотдел и поселившись в гостинице, Антон от нечего делать направился к Дунаю, великой и грязной реке, выпил с таможенниками водки в речном порту, послонялся по пляжу, посетил диораму Измаильского сражения. Антона никто не искал, не ждал, и сам Антон никого не хотел искать и находить.
        Крутя в руке камешек от чёток, Антон три дня пролежал в номере гостиницы, никуда не выходя и ни о чём не думая. К нему никого не подселяли. Чай с бергамотом, лёгкая пища, по вечерам – нарды со швейцаром; время будто замерло, а потом пошло обратно: к школе, роману "Андрей Кожухов" и чёткам отца, которые Антон рассЫпал и не мог собрать. Вскоре портрет Степняка-Кравчинского в "Юности" и антоново отражение в зеркале стали одним человеком.
        Смерть состоялась как непримечательное событие ничем не выдающейся жизни: Антон остался безучастным и к тому, и к другому. Его перестали мучить вопросы, поиск закономерностей, построение системы мироздания в целом. Новую жизнь он принял без энтузиазма, но и без возмущения, не ощущая потребности вернуться в Харьков, что-то прояснять, понимать, искать доказательства.
        Антон устроился работать на хлебопекарню. Выпечка хлеба заменила ему убийство людей. Антон женился, откуда-то у него появились машина, квартира и две взрослые дочери: казалось, после переезда в Измаил Антон начал жить назад и моделировать своё прошлое по-новому, иначе.
        Один раз, спустя месяца три или четыре после антонова увольнения, приезжал Андрей Петрович – проверить, как его протеже устроился на новом месте, но Антон от встречи и разговоров уклонился и слинял с друзьями на рыбалку.
        – Ни пуха ни пера, – пожелал Антону Андрей Петрович.
        – К чёрту, – ответил Антон. На этом разговор закончился, и Андрей Петрович уехал (похоже, вполне удовлетворённым).
        Не зная, что делать с портретом Степняка-Кравчинского из "Юности", Антон упаковал в него голубой камешек и носил брелоком на цепочке. Неясная литературоцентричность смерти больше не волновала Антона. Перечитав всё, что, на его взгляд, имело отношение к портретам, писателям и смерти: "Портрет художника в юности" Джойса, "Портрет Дориана Грея" Уайльда, "Портрет художника в щенячестве" Томаса, "Портрет художника в старости" Хеллера и другие книги, – Антон окончательно убедился в надуманности любых параллелей между литературой и смертью. Потом составил список: Симона де Бовуар, Уильям Теккерей, Габриела и Фредерик Мистрали, Сковорода, Лимонов, – и читал по этому списку. Бовуар оказалась – и это его не удивило – довольно вульгарной и бездарной, Габриела Мистраль понравилась, а Фредерика он нашёл излишне выспренным, Сковороду – устаревшим, в Лимонове отталкивал вторичный, недопережёванный романтизм. Загадок как бы больше не осталось.
        Однажды младшая дочь – Света – принесла из библиотеки подшивку "Юности" за 1963-й год, Света готовила доклад по Аксёнову, Гладилину и литературе "оттепели". Антон бросился листать журналы и искать знакомые страницы, но уже спустя десять минут умаялся, остыл и так и бросил поиски.
        Об оставленной жизни и Харькове Антон не вспоминал, и когда из его паспорта исчез штамп харьковской прописки, воспринял это как само собой разумеющееся. Отвыкшие от пистолета руки лепили хлеб. За месяц Антон проживал целый год, а иногда и два. Плывя против течения жизни, Антон грёб лениво и бесстрастно, лишь бы удержаться на месте, лишь бы не снесло. Что ждёт в будущем, совершенно не интересовало Антона.
        Как-то раз Антон повёз детей в Одессу, в зоопарк, и вычитал в глазах старого грязного бабуина, что тот тоже живёт не первую жизнь. На табличке около клетки было написано, что бабуина зовут Антон, самого Антона к тому времени (и по паспорту, и дома, и на работе) звали Егором Валентиновичем Шмелёвым. Такое имя ему никто не выбирал, оно появилось незаметно и самостоятельно. На то, что бабуина зовут Антоном, Егор Валентинович никак не отреагировал.
        Когда Андрей Петрович возник у них в следующий раз (отравилась старшая дочь), Егор Валентинович, пенсионер и домосед, его не узнал, приняв за дальнего родственника жены. На этот раз Харон прожил у Шмелёвых три дня: все разговоры сводились к футболу и рыбалке.
        Прошло ещё лет десять, и Егор Валентинович окончательно перестал грести против жизни и отдался течению. Знания, накопленные им за то время, когда он был Антоном, полностью выветрились из его памяти. В республиканской газете он прочитал статью об одном мафиози республиканского уровня, сидевшем при Сталине, при Хрущёве доставшем себе фальшивые документы и пошедшем работать в органы, чтобы отомстить. Внедрившись в систему, престарелый бандит помогал убийцам скрыться, снабжая их новыми паспортами и удостоверениями. Таким образом он сумел изменить жизнь тысячам людей, и никто бы не узнал об этом, если бы старика не убили какие-то гастролёры-отморозки. Во время следствия нашли дневник, в котором покойный фиксировал все случаи переправки своих крестников, так сказать, с этого берега на тот.
        Вскоре приехали и за Егором Валентиновичем. Ему инкриминировали убийство Сергея Сергеевича Полуэктова и других. Несмотря на возраст, Егору Валентиновичу отказали в домашнем аресте, забрали и отвезли в Харьков. Камеры предварительного заключения Холодногорской тюрьмы были переполнены его подельщиками: в основном, такими же, как и он, выжившими из ума стариками, уже не соображающими, ни кто они, ни где находятся. Их были десятки тысяч, а следствие всё натыкалось на новые и новые эпизоды дела. Стариков свозили со всей Украины, пока прокуратура не поняла, что в стране не осталось ни одного человека пенсионного возраста, не причастного к преступной деятельности А. П. Харона. Тогда президент принял решение замять дело, и стариков стали потихоньку отпускать, сначала просто, а потом ещё и развозить по Украине, доставляя домой, потому что старики, у которых изъяли нагрудные листочки, обеспамятовали и болтались по Харькову, стремительно деградируя в бомжей. Их отлавливали по вокзалам, рынкам и дворам.
        Когда дело закрыли, у прокурора осталась подшивка журнала "Юность" за 1963-й год – год начала преступной деятельности Харона. В подшивке не хватало одного листа. Прокурор надрезал внутренний карманчик кителя, вынул оттуда недостающий лист и приобщил к остальным. Теперь комплект был полным.

2004


Следующий текст                     



Вернуться на главную страницу Вернуться на страницу
"Тексты и авторы"
Андрей Краснящих "Парк культуры и отдыха"

Copyright © 2008 Андрей Краснящих
Публикация в Интернете © 2010 Проект Арго
E-mail: info@vavilon.ru