Виктор КРИВУЛИН

КУПАНИЕ В ИОРДАНИ

Часть первая.
КУПАНИЕ В ИОРДАНИ
1995-1996

неисследимой сединою
соединяя все в союзы
со мной как с девкою сенною
беседовали ваши музы

не свысока - но как-то сбоку
и голоса не повышая
что было более жестоко
чем боль бессвязная большая

чем наказанье на конюшнях
за кражу в комнатах господских
вещей прекрасных но не нужных
игрушек умственных и плотских

этим - купанным на кухне в оцинкованных корытах
со младенчества играющим у церкви без креста
не писать на Пасху золотых открыток
серебристой корюшки не ловить с моста

оловянная свинцовая а то и в каплях ртути
их несла погода спеленав сукном
а теперь и некому просто помянуть их
голубиным словом на полуродном

языке церковном языке огней
отраженных волнами с такой холодной силой
что прижаться хочется крепче и больней

к ручке двери - двери бронзовой двустворчатой резной
где изображен свидетель шестикрылый
их небытия их жизни жестяной

омоновцы охранники бандиты
однояйцовые зачем вы близнецы
размножены откормлены забиты
и похоронены близ Ниццы
и в жирный прах обращены
и воскресаете под Нарвой
для новой славы кулинарной
яичницы и ветчины!

вот тебе и в оттепель
колотун
и терпи терпи теперь
Калиту
князя нового кленового
решетчатого
князя в клеточку линованного
по решенью Зодчего
Жизни прежней
жизни бедной
безутешный
грошик медный
решкой кверху
лежа в луже
как бы свергнут
и как бы нужен

восстановленные в попранных правах
пуля-дура и судьба слепая
девки со свечами в головах
с каплей воска на подоле облетая
полевую церковь свежей кладки
бог из бетономешалки
бог усвоивший армейские порядки
по ускоренному курсу в караулке
рядом с Маршалом чугунным на лошадке
как собачка с госпожою на прогулке!

коротким ли прерывистым ли хриплым
дыханием - а все-таки дышу!
и дальше - ошалелая от рытвин
открытая дождю карандашу

машине пишущей - проселочная книга...
и дальше... знать бы дальше - кто да что
один спивается другой не вяжет лыка
а третьему везде мерещится пальто

гороховое, хвостик из-под полы
игривый оборотистый веселый
с такою кисточкой живою на конце

как бы для мастера венецианской школы
чтобы ловить сверкнувший из гондолы
осколок солнца в золотом кольце -

когда на праздник обрученья с морем
сквозь мутное стекло не отрываясь смотрим
сквозь дождь мерцающий в болотце-озерце

каучукового шланга вседержитель
демиург заржавленного крана
из кустов искусно спрятанный служитель
дирижирует капризами фонтана

лет как восемьдесят трудится осколок
зеркала парадного, порядка
прежнего - дедок из поселковых
соработник взлета и упадка

водяных столбов, имперской дыби...
начинал громя дворцовые фарфоры
был шестеркой у Дыбенко, на Турксибе
выбился в директора конторы

по мелиорации - откуда
загремел простым каналармейцем
под Медвежьегорск но из-под спуда
взмыл под облака - учиться к немцам

обезвоживанию и обводненью

где птица певчая мычит по вечерам
где на закате открывается парламент
вороньей свары
и обворованный выходит ветеран
сидеть на жердочке на рваном поролоне
там я не с вами

друзья мои о ком нельзя сказать,
что мы прожили день единым духом
что были счастливы, когда мы были вместе
за элегическую эту благодать
платить приходится, завидуя старухам
и старикам из мрамора и жести

усталое железо чей расцвет
поделен между ржавчиной и светом
вечернего подкрашенного хной
приплюснутого солнца - да и нет
отчетливых границ, присвоенных предметам
и ноющих, как шов, от боли неземной

а птица певчая мычит по вечерам
мычит настойчиво и нечленораздельно
перекрывая многогорлый гам
и скрип платформы карусельной

тоска периферийная по центру
сидеть среди отмеченных Системой
пока ансамбль готовится к концерту
и режиссер свирепствует за сценой

не реже раза в год наполнившись как церковь
под Пасху помещенье Дома Дружбы
рукоплескало прибалтийскому акценту
носило на руках кавказ полувоздушный

примеривалось к тюбетейкам
рядилось в украинские шальвары...
увы! одежка стала не по деньгам
полезли трещины, облупленный и старый

стоит как насмерть на своем восторге
мир вечной молодости, праздник урожая
колесный трактор сталинградской сборки
чихнул, заглох из фрески выезжая

на развороченные плиты вестибюля
где ватники строительной бригады
послеполуденными фавнами уснули -
им больше ничего уже не надо

Метампсихоза - это значит мне
по меньшей мере выпадет родиться
близ моря, в маленькой воюющей стране,
чей герб лазорево-червленый
подобен допотопному зверинцу
сплошные львы орланы и грифоны
и черт-те что на небесах творится

у горизонта - горб супердержавы
как тени сизые, смесились корабли...
на крабьих отмелях, в ракушечной пыли
сияло детство ярко, среди ржавой
подбитой техники искали что взорвать
куда прицелиться для смерти и для славы
посмертной - чтобы как-нибудь опять

воскреснуть в государстве островном

снова, Господи, прости им
слово чёрно, волю злую
за игру языковую
с пушкинским Езекиилем

с облака ли был он спущен
среди зноем раскаленной
обезвоженной холерной
пустыни? - скажи мне, Пущин

или из нутра какого
из мечтательной утробы,
с идеалами Европы
распрощавшись, до Каткова

докатился этот шелест
всех шести семитских крылий...
Перья взвились перья скрыли
небо в трещинах и щелях

требующее ремонта!
Вечно в полосе разрухи
взбаламученные духи
толпы их до горизонта

их под почвою кишенье
ими вспученные воды
имена их? но кого ты
звал когда-то - искушенья

названными быть не знают
узнанными стать не жаждут
и не то что даже дважды -
многажды в одну и ту же

реку медленно вступают

под снегом киев как во сне
и век бы спать ему и свет мешая с ватой
спохватываться с вечностью хвостатой
в обнимку на днепровском дне

что видно снизу? взгорья да холмы
под снегом, как во сне, - в пещерные утробы
все возвращается от ежедневной злобы
от холщевитой банковской сумы

и нищета приняв парадный вид
над спящим материнским городищем
распяливает руки шевелит
губами жестяными и по тыщам

чьих - рыщи хоть по дну - имен уже не сыщем -
молитву поминальную творит

Окно убито на зиму. Не слышу
ни транспорта ни птиц, одна лишь на трубе
играет с дымом, наползающим на крышу,
огромная ворона, и ни бэ

ни мэ не может выговорить снег,
пошедший пятнами, как жертвенного агнца
подпаленная шерсть... Я слепну, а глазник
уже готовит новое пространство

для виденья ночного, разложив
никелированные скальпели повсюду,
куда ни посмотрю - везде игручий свет

рассыпан блестками, в живую свален груду
настроен на торжественный мотив
невыключаемый из вырубленных лет

оставили земли - но книги заселим
оставленной родиной речью напевной
или нереальна ирландская зелень
и рыжая прядка травы патрикевны

и смутная арфа с потертого пенни
в пустой ленинград занесенная кем-то
из реэмигрантов - и хриплое пенье
когда его брали, врага и агента

что Кощей? он бессребреник пуганый
Дон Кихот он гонимый взашей!
и страдая чужими недугами
на обочине мира вещей

он со штабеля досок неструганых
с яйценосною смотрит тоской
как друзья его в опелях угнанных
уплывают во мрак воровской

возвратятся ли? разве что клубами
выхлопных невысоких дымков...
и под всеми своими скорлупами
защищенная от мудаков

задрожит в нем иголка бессмертия
словно сам он - пришпиленный жук
помещенный в Музей милосердия
Академии хищных наук

что в душе весна и слякоть - что снаружи
наша русская Юра среди разрухи
перепончатые лапчатые лужи
рыбоящеры снуют и птицебрюхи

искрометное сверканье битых стекол
в аккуратную сгребенных пирамиду
чья вершина истекает свежим соком
с виду - клюквенным, на вкус - солоновитым

перемены,    место новому порядку
расчищает механический уборщик
от гармошки голосующей вприсядку
лишь круги расходятся, разморщив

пленку радужную сна и солидола
перепончатые лапчатые лужи
когти челюсти рога а то и хуже -
щит рекламный с телефоном "Моторолы"

черно-белую кинуху
нам крутили в "эдисоне"
подбирал тапер по слуху
аллегретто для погони

пальцы брызнули как мыши
клавиши топя все глубже
лошади рванули, в луже -
взрыв копыта, бомба... мы же

вынесенные к обрыву
обмерли от панорамы
неба съехавшего криво
с края необъятной ямы

словно крышка от кастрюли...
и в зазоре серповидном
выглядел неочевидным
свет свинцовый, цвета пули

вида шариков шрапнели
мы сидели в "эдисоне"
мы самих себя смотрели
чувствуя к своей персоне

интерес луча и звука
юный Дмитрий Шостакович
словно молот-серпухович
бил из-под экрана в ухо

вот финальное стаккато
ужас. мураши по коже.
мы вставали как солдаты
под скрипенье реостата

в наступившей нехорошей
тишине и темнотище
но углями в пепелище
раздуваемыми тлела

люстра что над головами
как летучая тарелка
накренившись просвистела
вспыхнула, разорвалась..

Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный...

Об этом знают сестры или вдовы,
над фотографией склоняясь безутешной -
внезапный есть предел у тяжести пудовой,
там облак неземной и воздух вешний
им дышишь - не надышишься и снова
глядишь насквозь его - не наглядеться всласть
коротколапая приземистая власть -
его обнять не в силах    до конца
в нем сохраняется горбатая надежда
на претворенье крови и свинца
в сиятельные гроздья винограда
и рот его раскрыт, подставленный под град
из сестринского вертограда
и вертолет его так празднично горит
как будто весь надраен для парада

в марте - хриплое зренье, такое богатство тонов
серого, что начинаешь к солдатам
относиться иначе, теплей, пофамильно, помордно:
вот лежит усредненный сугроб Иванов
вот свисает с карниза козлом бородатым
желтый пласт Леверкус, Мамашвили у края платформы

черной грудой растет, Ататуев Казбег
переживший сгребание с крыши, трепещет
лоскутками белья в несводимых казарменных клеймах...

Каждый снег дотянувший до марта - уже человек
и его окружают ненужные мертвые вещи
а родители пишут ему о каких-то проблемах

да и письма их вряд ли доходят

на улице меняющей названья
легко и сообразно освещенью
он пережил науку выживанья
дойдя туда откуда нет прощенья

я трости мог бы слышать о поребрик
слепое цоки-цок, никак за ним не числя
с десяток резких остроумных реплик
одну-две дружбы, отмиранье мыслей

о смерти и бессмертии... я мог бы
следить за ним, вести в кресте прицела
приталенную спину, плащик мокрый
сидящий как мундир портняжьего лицея
как тень академической шинели

я мог бы даже выбежать навстречу
когда он возвращался по маршруту
"редакция-аптека" - в ту минуту
я точно знал, как жестко я отвечу

спроси он что-нибудь, как будто нет прощенья
тому кто вызнал тайну выживанья
и многотомный полумрак пещерный
выносит на люди на площадь без названья

сосланный к сусликам тонко подсвистывать шуму
времени слать издалека открытки
с видом альпийских курортов но в сущности по Каракоруму
а не по Лозанне тоскуя -
переведет кое-как наиболее злые отрывки
Тайной Книги Монголов и опубликует
родословную Чингизидов
в межрайонной газетке...
оттесненный к тушканчикам и о столичном Ташкенте
даже не помышляя
но денег заняв у соседки
до границ доберется Китая
к Центру Мира согласно легенде

слободы где покупали свободу
за мешок неочищенной гречи
где шопоты приобретали по ходу
очертания поезда, вид мелкооптовой речи
пристанционных базаров
где обязательно кто-то пристанет
потянет куда-то
вдоль продавленных самоваров
расскажет как было при Сталине
где стояла пивная
где летчиков били солдаты
а потом сами им же и ставили

слободы рябенькие от укропа
дырявые с виду но крепкие сзаду
самая что ни на есть европа
до урала-то еще переть и переть
по засратому райскому саду

заунывное сперва по кругу бормотание
возрастанье темпа выкрики приплясывания -
и свистящая спираль маго-метания
с силой расправляется разбрасывая

комья почвы сапогами утрамбованной
камни арматуру со строительства
брошенной лечебницы психованной
для придурков из последнего правительства

это их - не наша остановка времени
в механических часах подвисших черной гирею
над вокзалом где столпотворение
где поют сирены и снуют валькирии

где на месте кровли - ночь прямоугольная
светлые дымки на фоне звезд бесчисленных
так работает подмога дальнобойная
что вокруг песок, один песок бесчинствуя

из ладони на ладонь пересыпается
это ли не есть развеиванье прошлого
по пространствам где не просыпаются
без молитвенного воя полуношного?

ездили за город жадно смотреть на комету
издали со стороны монастырской луки
дымом дохнуло - и пляшущие огоньки
рваной построясь цепочкой пошли побежали по следу

Кого-то невидимого кто к ним
поднимался дыша задыхаясь ломая кустарник...
небо над ними казалось расшитым крестами,
дыбом стояло. неверно-светящийся нимб

окружал трепетавшую дырку - и все это было похоже
на полет осьминога над разоренным гнездом
кукушачьим... но лишь за границей, потом

обнаружатся родинки россыпь созвездий по коже,
состоящий из точек спаленный родительский дом
и тамбовского космоса черный источник в изножьи