//   Александр Ильянен.
      И финн:

[Роман].
Тверь: KOLONNA Publications, 1997.
"Тематическая серия", вып.2.
Обложка: Владимир Казак, Дмитрий Федоров.
ISBN 5-88662-008-X

С.392-396.

Вот какой забавный пассаж случилось прочесть в одном недавнем филологическом труде. "Основополагающими чертами гомосексуальной эстетики, правомерность выделения которой в настоящее время очевидна, являются рафинированность, элитарность и эпатаж," – пишет уважаемый Михаил Тростников¹. Нет, разумеется, в предположении Тростникова нет ничего неправдоподобного. Весьма возможно, что значительная часть культурных проявлений гомосексуальности – в том числе (что нас сейчас занимает в первую очередь) в искусстве, в литературе, – характеризуется этими качествами. Вот только – где здесь причина, а где следствие? Что собою представляют тростниковские три кита – внутренние, родовые черты гей-культуры или всего лишь стереотипы ее восприятия обществом? Не всякая ли попытка высказывания от лица гомосексуала будет восприниматься как эпатаж в обществе, где тема гомосексуальности была табуирована до самого последнего времени? Не потому ли всякий культурный жест гомосексуала оказывается адресован исключительно узкому кругу потребителей культуры, элите, что только этой частью публики может быть востребован, – менее рафинированный зритель, читатель и т.п. не готов толерантно отнестись к самому феномену гомосексуальности, к любым его публичным проявлениям, а не только к гей-эстетике?² И если так – то не следует ли искать специфику гей-культуры в более, скажем, сложных и тонких вещах?

В прозе Александра Ильянена нехитро углядеть и рафинированность, и элитарность, и даже эпатаж. Весьма рафинированной является уже сама ее конструкция: дневниковая фрагментарность зачастую переходит у Ильянена в почти стиховую строфичность. Здесь наш автор следует достаточно изысканной традиции. Розановская манера письма (разумею, естественно, "Опавшие листья") нашла свое наиболее яркое продолжение в творчестве классика русской гей-литературы Евгения Харитонова – прежде всего, в его блистательном тексте "Слезы на цветах". Харитонов и за ним Ильянен сполна используют предоставляемую розановской формой возможность соединять в одно мозаичное полотно лирические фрагменты с прямыми высказываниями в области искусства, культурологии etc. Но если Розанов акцентирует внимание на самоценной значимости и выразительности каждого фрагмента – он пишет книгу, – то Харитонова и Ильянена волнует прежде всего целостность произведения. Поэтому Харитонов формирует из разноприродных фрагментов единое лирическое высказывание, скрепленное единой эмоциональной доминантой; Ильянен делает следующий шаг, заново внося во фрагментарный в основе текст повествовательное (чтоб не сказать – эпическое) начало.

Однако наш автор не только продолжает и развивает Харитонова, но и определенным образом полемизирует с ним. Среди главных художественных открытий Харитонова – особый тип характера. Герой Харитонова – человек, которого общество лишило права не только на счастье и благополучие, но даже на открытое проявление мыслей и чувств. Поэтому стремление получить хоть немного любви и тепла, а равно и согреть другого, принимает форму сложного плана, комбинации, изнурительного расчета: как стать хоть чуточку ближе беззаботному и вполне безразличному юноше, как провести с ним лишних четверть часа, чтобы не быть навязчивым, как посмотреть на него, чтобы не вызвать подозрения... Этот конфликт душевного порыва, тоски одиночества и жажды любви с вынужденным, почти шизофреническим рационализмом – психологический стержень многих харитоновских произведений (особенно – рассказов "Духовка", "Алеша Сережа"). Герой Ильянена находится, прежде всего, в куда менее драматических отношениях с обществом в целом – не столько потому, что оно меньше на него давит, сколько потому, что он в этом обществе меньше заинтересован (вернее сказать, заинтересован в чисто созерцательном ключе). Сложная комбинация эмоциональных порывов и рационалистических поползновений также характеризуют героя Ильянена – но его повышенную склонность к рефлексии по поводу своих романтических чувств Ильянен превращает из тяжкого бремени в легкую слабость, транспонирует трагизм в изящную меланхолию. Можно сказать, что здесь отражается желание Ильянена следовать и другому, первому классику русской гей-литературы Михаилу Кузмину.

Эмоциональная доминанта харитоновской и ильяненовской прозы разнится недаром. Ведь герой Харитонова изначально мыслит себя носителем традиционно понимаемой мужской роли – деятеля, завоевателя, победителя, будь то в общественных делах или в делах любовных; но действовать, завоевывать, побеждать – ему не дано. Ильянен отказывается от традиционного стереотипа мужественности. Его герой – сибарит и созерцатель, им движет не жажда победы и успеха, а "природное любопытство к разнообразным феноменам, в том числе и к людям". Такой поворот достаточно неожидан для русской культуры: до сих пор отказ мужчины от активности и победительности так или иначе воспринимался в ней как признание жизненного поражения, особенно когда речь идет о личной, любовной сфере. И многое из того, что может показаться в произведениях Ильянена эпатажем или своего рода кокетством, – от перманентного любования героя своими голубыми кальсонами до трогательного описания тусовки завсегдатаев общественного сортира (в ранней повести "Абориген и Прекрасная туалетчица") – в действительности вытекает из полной гендерной раскрепощенности: в чем-то другом герой Ильянена, конечно, работает на публику, но традиционный (пора уже называть его фундаменталистским) концепт мужественности чужд ему органически.

И в этом как раз и заключается важность и характерность прозы Александра Ильянена для российской – не только гей-культуры, но и культуры в целом. Не элитарностью и эпатажностью характеризуется гомосексуальная культура – а возможностью (разумеется, не всегда реализующейся) непредвзятого подхода к гендерной проблематике, желанием и умением разрушать мировоззренческие догмы и культурные стереотипы в этой сфере. И это куда как важно: образ "настоящего мужчины" давно уже превратился в угрозу для человечества.

¹ Тростников М. Поэтология. – М.: Грааль, 1997. – С.45-46.

² Впрочем, это положение дел в последние годы меняется: на сцену выходит новое поколение, изначально безразличное к вековым табу и запретам, и массовая культура, ориентированная на это поколение и генетически связанная с ним, всячески приветствует обогащение и расширение мэйнстрима за счет не только гей-культуры, но и куда более маргинальных драг-культуры, СМ-культуры; в России первыми ласточками этого процесса стали хорошо известные журналы "Птюч" и "ОМ".