Существуют, по-видимому, архетипы писательских (и прежде всего – стихотворческих) судеб, а среди них – несколько особенно травматичных, из века в век и из поколения в поколение не дающих покоя литературной общественности, ложащихся в основу мифа (актуального, при благоприятном стечении обстоятельств, для общества в целом и становящегося важной частью национальной культуры). Схема "гений, гибнущий, едва успев раскрыться, и тем оставляющий поэзию без возможностей альтернативного движения" или "социально успешный и потому малосимпатичный старик, загадочно перевоплощающийся в своих стихах" скорее мешает, чем помогает понять социокультурный феномен Лермонтова или Фета, не говоря уже о понимании их текстов. Примеривание такой отстоявшейся в веках схемы к персонам литературного сегодня, сверх того, попахивает газетным передергиванием как всякая попытка выиграть в убедительности в обход рациональной аргументации (характерный пример – довольно-таки расхожая идея о погибшем тридцати одного года Леониде Аронзоне как несбывшейся альтернативе Бродскому: всю сложность картины, складывающуюся из, с одной стороны, многочисленных сбывшихся альтернатив, а с другой – из разнообразных, далеко не только биографических, факторов, обеспечивших именно творческой стратегии Бродского привилегированное место в литературном сознании и читательском восприятии, вытесняет мощная полубессознательная ассоциация с лермонтовским, надсоновским, есенинским мифом). Вообще биография писателя как ключ к его творчеству скомпрометирована школьным курсом литературы ровно до такой степени, чтобы оставить этот подход в исключительное пользование самых высоколобых исследователей с самыми эзотерическими методами, воспретив его всем остальным как профанацию.
И тем не менее, сколько я ни уговариваю себя таким образом, начать разговор о Сергее Круглове приходится с этой более чем сомнительной фигуры – биографической аналогии. Схема "блестящий молодой автор, на взлете порывающий с творчеством и посвящающий жизнь иной деятельности, принципиально творчеству враждебной" – схема Артюра Рембо – один из самых затасканных и вместе с тем болезненных шаблонов. Ее наиболее важная материализация в русской литературе XX века – случай Станислава Красовицкого, травматичный вдвойне и втройне (и потому, что Красовицкий ушел из поэзии не в бизнес, а в религиозное служение – т.е. в деятельность тоже чрезвычайно нагруженную культурными смыслами, и потому, что он не перестает выражать резкое неприятие своих ранних гениальных стихов, и потому, что не так давно выступил со стихами снова – но со стихами религиозными par excellence, предельно безличными и безликими, можно сказать – антистихами). Сергей Круглов встраивается в этот ряд третьим, оказываясь одновременно и новым русским Рембо, и Красовицким младшего литературного поколения. Эта честь столь же велика, сколь и двусмысленна, она решительно застит свет – коего и так над фигурой Круглова немного: десяток публикаций в периодике ("Знамя", "Митин журнал", "Вавилон", "РИСК"); – единственное выступление на столичной литературной сцене (Всероссийский фестиваль молодой поэзии, проходивший в 1994 году в Центральном Доме работников искусства); – 3 (три) критических отзыва: одна строчка Дмитрия Бавильского в уральском журнале, один абзац мой, дважды опубликованный в зарубежной периодике, два абзаца Игоря Вишневецкого в недавнем выпуске "Нового литературного обозрения"; – суммирующая имеющиеся публикации подборка в антологии "Нестоличная литература"; – неожиданный шорт-лист Премии Андрея Белого – спустя более чем пять лет после последнего написанного стихотворения. Всё. И что с этим делать?
Пачка писем Круглова, писанных ко мне из его родного города Минусинска (основан в 1739 г., 72 тысячи жителей на 1987 г., ПО "Минусинский электротехнический промышленный комплекс", пристань на реке Енисей, театр, краеведческий музей, – сообщает последнее издание Советского энциклопедического словаря), начинается 16 мая 1992 года: "Мне 25 лет, живу в Сибири, за душою имею три книжки стихов, в официальных и др. издательствах, правда, не издаваемых, и малолетнюю дочь; существую от себя, как говорится, приватным образом," – и заканчивается 6 июня 1997 года: "Вижу, что тексты мои издаются, имеют какое-то хождение... Не знаю, как и отнестись к этому. Ничего не пишу более года. Причины просты: все, что я писал, как жил, – густо замешано на гордыне, на самом, сиречь, чистом сатанизме..." В промежутке – мелкие дребезги биографии ("В университете я закончил два курса, затем влился в ряды СА, затем – вылился, восстановился, проучился с месяц, плюнул и ушел: ни к чему, не то!.. Но всегда мог с легкостью подзаработать журналистикой от случая к случаю; вот и сейчас – такой случай. Газета наша называется оптимистично: "Власть труда", а более сказать о ней абсолютно, увы, нечего..."), самоочевидные вздохи тоски по культуре ("Живу чрезвычайно заскорузло; утешаюсь крохами Паунда в "М<итином> Ж<урнале>", Жене, Кораном..." (или все-таки Чораном? почерк неразборчив), "Мечтаю бывать в библиотеках и на книжных развалах, поедать Тракля, Аполлинера и Элиота, Гонгору и Донна – но увы, всё мечты!"), провинциальные издательские прожекты ("В Красноярске я составил договор о издании книжки – там всего с десяток ранних текстов, но издателей заинтересовали не тексты, а иллюстрации (они вообще хотели издать альбомчик картинок, но я все же не художник, а посему настоял на текстах)"; "Проект с книжечкой? судя по всему, завершается именно тем, чего и следовало ожидать, т.е. ничем. До чистого меценатства наши богатые бизнесмены еще не доросли, и мне было отвечено в том духе, что-де стихи "классные", рисунки – в том же роде, но!.. стихи массовому покупателю Сибири "не нужны", картинки – "чересчур эротические", и не лучше ли нарисовать комиксы, такие-то и такие-то, которые (дальше, с увлеченьем и слюною, идет описанье механизмов продажи комиксов), и т.д.") да ироническая авторефлексия, от которой уже один шаг до стихов: "Компендиум жизни все больше схож с запаянной банкой, где сайра томится в том же соку, который и выделяет. Письмо от наследников Проффера, etc., с мильонным контрактом, еще где-то во чреве почтовых ведомств, дело покаяния и греховыведения идет туго, у любимого кота – то понос, то золотуха, осень кончилась, а зима все еще не началась, и вообще время безмерно и висит откуда-то сверху, как сопли, то касаясь низа, то спружинивая назад; но – медленно, медленно".
Можно ли представить себе Рембо, так и не выбравшегося за пределы Шарлевиль-Мезьера? А Красовицкого-одиночку, вырванного из контекста группы Черткова? Все равно, разумеется, "там человек сгорел", – но если Рембо был видимым во все концы лесным пожаром, Красовицкий, пусть, городским, то Круглов – подземным, торфяным, незримым: на поверхности литературной жизни цвели все цветы, а потом вдруг оказалось, что обрушился целый пласт, канул в раскаленную бездну.
Имя этому пласту – "культурная поэзия". Поэзия, глубоко запустившая корни во все возможные слои культурной почвы, от античности и средневековья до новомодной литературы и философии. "Культурная поэзия" – это (за редчайшими исключениями, в лице, скажем, Андрея Сен-Сенькова) негативный жест по отношению к окружающему поэта реальному миру, бедному смыслами и эмоциями, это и знак неуверенности в себе самом – что́ во мне есть такого, что стоит предъявить городу и миру? Отсюда нередко озвучиваемое злопыхательское предположение о том, что авторы просто хотят наварить себе значительности за чужой счет. И так бывает, но в чистом и честном случае "культурная поэзия" остается формой трансцендирования: автор вступает в пронизанное бесчисленным множеством связей пространство культуры, выбирая из него те нити, которые ему ближе, по-новому их сплетая и перевязывая, – так строится, ткется новый текст-кокон, в котором можно жить, в котором вновь возможен уют. Животворность этого материала – постулирована, пространство культуры сакрализовано вдоль и поперек, а потому "культурная поэзия" не принимает вызов концептуализма, констатирующего, что любая животворность в культуре а) исчерпаема и б) уже, похоже, исчерпана (в этом смысле чрезвычайно поучительно вслушаться и вчитаться в то, что говорит Ольга Александровна Седакова – самый, пожалуй, тонкий и глубокий Мастер "культурной поэзии" – о Дмитрии Александровиче Пригове).
Круглов "культурен" как никто другой из младшего литературного поколения. И понятно, почему: иной возможности диалога, чем диалог с культурой, у него нет в его "заштатном городке Восточной Сибири, где бетон многоэтажек уснул, не дотрахав сытую макаронами сорокапятилетнюю бабу-пейзанку; <...> в этом городке вблизи умозрительного центра мира, в ветре, двигающем пыль, но не воздух, в полутьме и гниении – ибо где так темно, как не в круге у центра свечи; в этом расположении нечистот, срединного вкуса, мух, бесполезных трудов и мелкого хулиганства; в городе неблаголепия и недозвучия, низшего из сортов матерьялизма, духовной родине пиджачного любителя Некрасова и дешевых конфет без оберток, Вавилоне непоэтичности, доходящей до несуществованья..." – обрываю цитату, хотя Круглов, как всегда, ведет дальше, длит и длит фразу до полного изнеможения. Незримый собеседник, с которым из текста в текст беседует Круглов, то обнаруживает в себе инфернальные черты, то предстает в образе невинной жертвы, то драпируется в призрачные одежды гей-эротики, но всякий раз ясно, в конце концов, что это лишь очередное отражение лирического субъекта в одном из зеркал культуры, из коих каждое искривляет на свой манер. Жестокое разочарование ждет того, что взыскует неискривленного оригинала:
Заведующий музыкальной частью
провинциального театра
не спит, в полночь на пустой сцене
погружает персты в неглубокую пасть пианино,
пытаясь извлечь из клыков лакированного зверя
остатки пищи – Баха или Букстехуде –
в качестве финала для фарса: наутро премьера.
С методичностью сибирской морозной метаморфозы
у него выходит Кабалевский.
Все, все зеркала кривы. Культура – царство мифа, в одном статусе – мифологического персонажа – уравнены Адам Кадмон, апостол Павел, Кэрролл, Армстронг, Ломоносов. Всякий миф пересоздается заново, Круглов почти демонстративно искажает сюжеты, переставляет акценты с точностью до наоборот. Обнажение приема – стихотворение о Гёте, который, оказывается, не написал ни строчки – так утверждает неназванный собеседник, ввергая лирического субъекта и окружающие его предметы в ужас и ступор – прямо противоположные обещаемому "культурной поэзией" уюту, превращению, с благословения Мандельштама, чужого по происхождению символа в домашнюю утварь.
Пространство культуры предстает как абсолютная податливость, абсолютная произвольность – в противоположность незыблемому пространству реальности, не сулящему ничего, кроме экзистенциального одиночества. Из пространства реальности можно уйти, спастись бегством, – но в ином пространстве не лучше, а всего лишь иначе:
– культурный источник животворит, но жизни этой не позавидуешь. В другом стихотворении наоборот:
– культурный источник давно пересох, но больше припасть все равно не к чему. Здесь нет противоречия, потому что один и тот же сосуд будет полон в одном из кривых зеркал и пуст – в другом.
Круглов доводит вещество "культурной поэзии" до температуры, при которой меняется его агрегатное состояние. В его стихах "культурная поэзия" выгорает изнутри себя, и уже не нужно никакого концептуализма, чтобы показать ее дальнейшую невозможность. Удивляться ли, что невозможными стали занятия поэзией для него самого?
Литературное поколение 90-х, коего Круглов (наряду с Николаем Звягинцевым, Дмитрием Воденниковым, Андреем Поляковым, уже упомянутым Сен-Сеньковым) – один из старших представителей, разделилось, в грубом приближении, на тех, кто ищет нового пути, нового знания, испытывает на прочность границы поэтического дискурса, и тех, кто, как Круглов, подводит черту под уже сделанным и пройденным, "поэтов постскриптума", закрывателей целых направлений и тенденций, которые уже не плодотворны, но требуют веского последнего слова. Эмоциональный и просодический диалог между этими двумя группами авторов, по-видимому, должен в ближайшем будущем стать основной осью пространства русской поэзии. Черт знает как жаль, что Сергей Круглов уже не скажет ничего в этом диалоге. Хотя...
Последнее письмо из Минусинска, декларирующее расставание с поэзией, заканчивается словами: "Вряд ли тебя может удовлетворить простое, хотя и искреннее заверение, что все мои тексты – в абсолютном твоем распоряжении, в любом качестве. Для меня они существуют лишь как факт прошлого, поросший комплексом отношений к нему". Основываясь на этих словах, я составил эту книгу – и, когда она выйдет в свет, положу ее в конверт и впервые за шесть лет надпишу на нем минусинский адрес.
Начало книги Сергея Круглова
