//   Александр Скидан.       Сопротивление поэзии: Изыскания и эссе. СПб.: Борей-Арт, 2001. ISBN 5-7187-0315-9 Дизайн обложки И.Панина, фото Ольги Корсуновой. С.5-6.

Предисловие предполагает некий взгляд извне, поверх – именно поэтому так трудно писать предисловие к этой книге. По отношению к ней не может быть никакого "поверх", ибо она сама представляет собой набор языковых поверхностей, мембран – поверхностей рассыпания, забвения, траты, угасания голоса или вдруг возвышения его к непристойному крику. Поверхностей встречи – например, встречи Введенского и Бланшо. Поверхностей вопроса – например, неуничтожимого вопроса о том, как вообще можно писать после: после тех же Бланшо, Введенского, Батая, после погибшего Васи Кондратьева. И вопроса о том, что есть это "после", в котором странным образом соединяются наши фантазии, восхищение и память и какая-то непонятная, неангажированная, не имеющая адресата ответственность. Мы вынуждены слиться с этими поверхностями, обнаружить себя в том, казалось бы уже многократно проясненном до нас, месте (именуемом, скажем "литературой", "Петербургом", "сообществом друзей"), которое однако неуклонно переписывается, переопределяется, перечеркивается, тем самым превращаясь в собственное, уже ни с кем не разделяемое место автора, окруженного "негативным сообществом" тех, кто, по выражению Батая, "не имеет сообщества". Тогда мы обнаруживаем себя на границах языка, побуждаемые "разделить их между собой и другим, между собой и собой", внутри письма, движимого не аутизмом, не поисками интеллектуального престижа и даже не эстетическим наслаждением от оставляемых им конфигураций, но расчерчиванием и стиранием; не упаковкой фигур до плотности персонажей, но их разоблачением, порнографией самих исчезновений, жестом оглядывающегося Орфея, облаком осыпающейся пудры. Это чтение, которое можно представить себе только как непрекращающуюся проскальзывающую остановку: некто вроде Пушкина в пальто и шапке, остановившийся у "намыленной проруби", неподвижный Кириллов с "намыленным" пистолетом между стеной и шкафом, луна, запутавшаяся в рогах Актеона. Вслед за автором мы вынуждены принять риск оказаться "чрезмерно серьезными", а, следовательно, "смешными" – смешными с точки зрения той усредненной, нормализованной, реактивной "актуальности", у которой всегда есть наготове маски подмигивающей иронии, молодежного стеба или, скажем, толерантной корректности.         Эта книга не является ни сборником литературной пропедевтики, ни руководством к интеллектуальному действию и приращению смыслов. Казалось бы вполне уместным провести ее под рубрикой "эссеистики" или даже "литературной критики" – если бы она не отличалось столь резко от сложившихся у нас форм: разнузданного всезнающего журнализма или стыдливого аккуратного "постмодернизма". Оба этих стиля, надо заметить, всего лишь перераспределяют – манипулируют тем, что им не принадлежит, и тщательно блюдут свою "дистанцированность", почитая ее за гарантию культурности. Хотя очень многие уже рассуждают о "телесном опыте письма" – вот только мало кто решается последовать ему в своем собственном опыте.         "Сопротивление поэзии", напротив, обращено не к перераспределению, и не к поискам дистанции, но к парадоксальному, невозможному присвоению все того же опустошающего зазора между миром и письмом, между голосом и словом, между кем-то, "который неслышно шепчет в спутанные пряди чьих-то волос, и тем другим, который пишет, что неслышно шепчет в чьи-то спутанные пряди волос". Это книга в самом деле о сопротивлении, о поверхностях сопротивления. Не того заботливого сопротивления, о котором кричат записные радикалы, и не самодовольного, клубного сопротивления специалистов по галлюциногенным онейроидам. Напротив, это решительный и "беззаботный" проброс навстречу "поверхности песни", поверхности "не-смысла", навстречу опять и опять этому перекрестному перечеркиванию бытия в пользу голоса, приобретающего вдруг оттенок какой-то клятвы: "И я вошел в дом и записал: Полночь. Дождь стучится в окно. Была не полночь. Не было дождя".

Начало книги            
"Сопротивление поэзии"