Новый год встречали в очень узком семейном составе. Я возился целый день со столом и едой. Альберт Дмитриевич, директор нашей институтской столовой, прислал мне миску салата и два ассорти на трех человек – рыбное и мясное.
        Начинаю трубить над главой о Троцком. К С.П. приехала мать, Клавдия Макаровна, он будет эти дни с ней и, значит, даже не зайдет хоть изредка погулять с собакой. У Долли началась течка.

        Рассказываешь кому-нибудь что-то, или просто рассуждаешь о чём-нибудь, а потом вспоминаешь, что ты уже написал об этом. И этот человек, он уже должен был читать эти твои стихи. И тебе становится неудобно. А важных (пусть и на первый взгляд каких-то случайных, бытовых) историй не так уж и много, их наперечёт, остальное – ненужный бытовой сор, какая-то жалкая требуха. Плевелы. То, к чему не хочется прикасаться, что хочется стереть уже через два-три дня. Какое-то бесконечное пространство внутреннего позора.

        6 января, четверг. Утром ездил в больницу к Александру Григорьевичу Чучалину, моему знаменитому врачу. Ему – 60 лет. Он был одет в какой-то элегантный пиджак, в галстуке и без халата. Скольким людям спас он жизнь или хотя бы, как мне, позволил жить нормальной и полной жизнью. В малом конференц-зале уже был накрыт стол человек на двадцать. Меня угощали жареным поросенком, но я постарался поскорее смыться, хотя и выпил глоточек вина. По дороге к лифту меня перехватил Илья Дорофеевич, заставил скинуть рубашку и послушал: ни одного хрипа, но дозу лекарств, пока холодно, приказал не сокращать.

        Моя двоюродная прабабушка, которая умерла в прошлом году, около двадцати лет жила в Сухуми, а потом переехала в маленький городишко Покров Владимирской области, попав из этого интернационального южного котла, в котором как бы варились разные народы (абхазцы, евреи, греки, грузины, русские и так далее) – в затхлый уездный город N, где все друг друга ненавидят и буквально исходят завистью и злобой друг к другу. Она была очень удивлена таким контрастом.

        Утром боролся со студентами – подписывал заявления с просьбой допустить к экзаменационной сессии тех, кто что-то не сдал во время зачетной. Обычно это физкультура, латинский язык, введение в языкознание. Фокус заключается в том, что на этом же заявлении я заставляю деканат писать пропуски, а потом отправляю к физкультурнику или латинисту "согласовывать". Режим наибольшего неблагоприятствования.
        С утра обошел весь институт и везде чуть подкрутил винты.

        Неужели вам не нравится то что вас будут любить много много головок не нашедших себе иного применения. Они будут умиляться на ваш портрет. А ваше тело ехидно ускользнув от них уже не существует. Вам всё-таки удалось подсунуть им свою душу.

        7 января, пятница. Еще во время последнего семинара, который прошел в конце декабря, Паша Быков пригласил меня в церковь. Паша не только пытается писать прозу, но еще ради приработка поет в церкви. Он сразу пообещал мне, что если я приду, то меня проведут поближе к алтарю и я услышу рождественскую службу.
        Во-первых, много мыслей вдруг возникло под это пение в храме. Это было что-то похожее на собственное течение, когда слушаешь хорошую музыку. Воспринимаешь три-четыре места из программы, но масса своего входит в сознание. Во-вторых, здесь каким-то образом накалена энергетика, свежо и ново воспринимается сам Божий текст.
        Я достоял службу до без двадцати час, когда закрывается метро, но в метро я узнал, что работают они сегодня до двух ночи, и вернулся в храм. Отчего-то остро вспомнилось, как я лет в четырнадцать или пятнадцать всю ночь простоял в Елоховском соборе. Такое было светлое и дивное настроение, когда я возвращался домой.

        Помню, несколько лет назад я простоял всю ночь в церкви на Пасху. Не знаю, что вдруг мной овладело, но почему-то я туда пошёл. Православные угощали друг друга конфетками. У меня было очень светлое и дивное настроение, когда я возвращался домой. Мой православный друг Заяц сказал потом: "Кирюха провёл ночь в храме, а я всю ночь бухал с некрещёными евреями".

        14-е

        Лимонов, привыкший побеждать, вступил в битву с государством, "самым холодным из чудовищ", думая, что победит и тут.

        Приходил водопроводчик, сказал, что грушу для унитаза я купил не ту, нужна другая, с отверстием 2-3 см.

        Утром вдруг пришла спасительная идея не делать главу от лица Зиновьева, о котором нет материалов, кроме косвенных знаний и предощущений. Нет ничего, связанного с бытом. Только его скучные демагогические перепевы-сочинения. Надо писать от лица Крупской. Стоящей у гроба Ленина.

        Купил 3-х литровую банку меда. Но медом от смерти не спасешься. Закончить бы Ленина, дневники и книгу выдержек.

        Смотрели вчера с Анисой фильм Параджанова "Легенда о Сурамской крепости". Сюжет этого фильма такой: чтобы крепость не разрушалась, в стену должны замуровать высокого красивого голубоглазого юношу. Такой юноша находится, и его замуровывают. Мораль в том, что "тот народ, среди которого находятся юноши, готовые замуровать себя в стену крепости, непобедим". Ну да, конечно.
        Главный формообразующий ход П. в этом фильме состоит в том, что всё происходит на развалинах. Его костюмированные герои и цветистый антураж: разнообразные ковры, гранаты, вазы, и так далее, но всё происходит на развалинах, отсюда возникает этот серо-бежевый нейтральный фон: стилизация сглаживается, и никакой приторности, искусственности в этих параджановских костюмах и безумных инсталляциях (например, куча гранатов, а по бокам лежат две собаки) нет.
        Очень тонкое изящное решение.

        Показали по телевидению репортаж о мальчике, который лишился обеих рук в тот момент, когда срезал куски кабеля на высоковольтной линии. За десять-двадцать метров технической меди или алюминия ему платят 100-200 рублей. Потом взрослые дяди, нанявшие этого мальчика, продают дорогой металл. Мальчик лежит в бинтах и еще не понимает, что с ним произошло. Мама кормит его с ложечки.

        Осень, залитый дождём старый полузатухший костёр. Оттенки железа, дерева и туман, туман. Ржавчина, пепел. Пепельная, чахлая заря, отшумевший праздник, порванные, размокшие украшения. Полчища туманов, шагающих по полям и садам. Скользящий, поблёскивая, лемех мороза. И за плугом, во весь рост, – перепархивающая округу тьма.

        ---

        Страшные предзнаменования открылись нам во внутренностях жертвенных животных.

        ---

        Объявили награжденных премией "Триумф". Премия – это детище Березовского, и руководит раздачей слонов Зоя Богуславская. Выбор ее соответствующий, хотя говорят, выбирает попечительский совет. На этот раз триумфаторами оказались знаменитый клоун Вячеслав Полунин, который уже лет десять не живет в России, Василий Быков, который полтора года живет вместе с женой в Финляндии, нахлебником финского ПЕН-центра, Александр Володин, драматург, Георгиев, дирижер из Мариинского театра, как часто дирижирует он в бывшем Ленинграде? Кого же я пропустил? Но все равно преимущество за людьми круга Озы. Не награждать же выдающегося Белова!

        Да никакой он не выдающийся, это Белов, сказки это всё. Помню, разбирали на семинаре какой-то его рассказ, и там, в самом начале, про одну героиню говорилось, что у неё несвежий лифчик. В самом начале рассказа! Выдающиеся писатели так не делают. Выдающиеся писатели-реалисты какими-то тонкими психологическими способами создают героя, а не пишут в самом начале о том что у него – у неё – несвежий лифчик, так чтоб уже сразу принципиально и однозначно внушить читателю какую-то стойкую, невыводимую антипатию к героине. Этот лифчик, помню, буквально возмутил меня. Выдающийся Белов! Бля, лицемеры.
        Самый лучший из всей компании, по-моему, – Шукшин. Только ему удалось выразить в своих рассказах что-то общечеловеческое, а не только национальное. Исходить в искусстве из "национального" – это гарантия провала. Национальное выразится в любом случае, если оно в тебе есть. А сквозь национальное должно просвечивать универсальное, общечеловеческое (какое противное и затёртое слово, ну ничего. Ничего). Точно так же и в "поколенческой" литературе тоже необходимо выразить что-то сверх. В каждом есть что-то ото всех, в том или ином объёме, в русском есть что-нибудь от еврея, а в каждом французе что-то есть, например, от финна или от русского. Задача открыть в себе чужое, или в другом своё – отвергнуть, ужаснуться или наоборот, принять это или что-то вроде того. И вот, по-моему, только Шукшину это, по крайней мере, в рассказах, удалось. Всё остальное – этнография.

        Гусляров произвел очень хорошую выборку из моих годовых дневников для своего журнала. Но главное, все очень внимательно прочитал. Не слишком ли много у меня в дневнике слов? Даже сделал мне редкий комплимент: со временем это будет читаться, как было у Марка Аврелия: рушится империя, а тут описывается, как скрипит крестьянская телега.

        17 июля

        У нас отключили телефон. Аниса поехала на телефонный узел. Сижу один, ко мне никто не приедет. Никто не придёт. На улице очень жарко, очень. Жара. Что-то в этом году я очень хорошо переношу жару. Раньше я любил зиму и плохо переносил жару, и вот за несколько лет всё стало совсем наоборот. Морская капуста. Крабовые палочки. Балтика #3. "Виномания" до сих пор не заплатила мне деньги. Сказали Жене, чтоб она передала Кириллу, что денег пока нет. Суки, суки. Какие же мерзкие суки и ублюдки. Всё повторяется в моей жизни, всё описано уже в стихах. Интересно, что в дневнике Есина человек по фамилии Шапиро, хозяин "Виномании", фигурирует тоже. И тоже, разумеется, в качестве должника.

        Вот:

        В ПРИСУТСТВИИ БУХГАЛТЕРОВ КОСТИ И ИРИНЫ НИКОЛАЕВНЫ ИМЕЛ ПЕРЕД СЕМИНАРОМ ИЗМАТЫВАЮЩИЙ РАЗГОВОР С ШАПИРО ПО РЕСТРУКТУРИЗАЦИИ ЕГО ДОЛГА. ЕЩЕ ДО ЭТОГО ВОЛОДЯ ХАРЛОВ СПРОСИЛ МЕНЯ, НЕ СТАЛ ЛИ И Я ОКОНЧАТЕЛЬНО АНТИСЕМИТОМ. СТАНОВЛЮСЬ. ШАПИРО ДОЛЖЕН НАМ 100 ТЫСЯЧ. Пока он выигрывает что-то тысяч восемнадцать на долге "Агроторга". Я поставил ему довольно жесткие условия. Хотя, конечно, он хитрит и делает все, чтобы бессчетно заплатить как можно меньше. У меня возникает мысль о коммерческой мести. Вечер. Смотрел по ТВ, как наша элита властно ластится к Путину.

        25 мая
        Ехал вчера на трамвае по Чистым Прудам – там теперь сделали какой-то пирс то ли с рестораном, или с чем-то ещё, парочки катались на лодках.
        Ехал мимо, смотрел, и чуть не плакал – смотрел на всё, видел: как удивительно всё, хорошо, знакомо, Господи, родина моя. Как в последний раз.

        Вышла очень хорошая книжка стихов Александра Ожиганова – "Трещотка". Только, боюсь, она мало кому нужна. И ещё там почему-то нет одного стихотворения, эротического, которое я очень люблю. Может быть, он постеснялся включать его. Очень напрасно.
        Я знаю это стихотворение наизусть, вот оно.

        На табурете как полено
        Лежало жёлтое колено
        И хвост коричневый вокруг него слонялся.
        И, разрастаясь по спирали,
        Красные перья напирали
        На жёлтое бедро так, что чулок смеялся –
        Как поросёнок под орехом!
        И, обрастая мягким мехом
        Кошачьего хвоста,
        Колясь о петушиный
        Качающийся хвост, колено
        Лежало так обыкновенно
        Часами на часах, когда взводить пружины
        Часов ещё никто не хочет
        И спят на кухне кот и кочет
        И газа рваный ореол ещё сияет
        И беззаботно на чулочке
        Рука какие-то кружочки
        Выводит, а других забав ещё не знает.

        Прекрасное стихотворение!

        Как написала однажды газета "Книжное обозрение":

        ведь стихи Медведева это же хуйня, господи. просто бессильная, бесстильная хуйня. ну ёбните мне, ёбните по ебалу. это – хуйня. хуйня.
        хуйня.

        как сообщила однажды телепередача "Графоман":

        об истории русского верлибра К.М. ничего не знает (в
        институте ему ее не преподавали – иной семинар),
        а папа в период созревания юного К.М. всю свою бесценную
        библиотеку продал, так что мальчик остался с задатками,
        но без регулярного образования... -((((

        и уж как совсем справедливо заметила

        (...)

        Душа есть страсть.
        И отсюда отдалённо и высоко: "Аз есмь огнь поедающий" (Бог о Себе в Библии).
        Отсюда же: талант нарастает, когда нарастает страсть. Талант есть страсть.

        "Настоящая поэзия начинается за пределами поэзии. То же самое с философией, да и со всем на свете".

        Концерт был хорош, но иногда его течению не хватало вкуса. Дети, одетые под ангелов с серебряными крыльями, выглядели скорее умилительно, нежели трогательно. Безо всякого голоса, одетая, как боярыня, в золото, Зыкина пела о Боге и Божественном с той же пафосной задушевностью, как раньше пела о Ленине и компартии. В конце на вопрос телевизионной ведущей, вдруг оказавшейся в зале, о главном принципе объединения – заскромничав, как курсистка, Путин сказал: "любовь". Я помню, как я долгие годы неверно выговаривал фамилию Зюганова через "д" – Дзюганов.

        Вы разбираетесь в женской одежде лучше, чем в своей собственной. Я бы воздвиг вам на могиле памятником нижнюю часть женского тела. Чернышов не обиделся. Улыбаясь проговорил – Конечно – я – дурак – вогнал свою жизнь туда Но и вы мой юный гениальный друг – вгоняете её в другое. Ну не в женщину так в свои творения

        Идите вы к чёрту – сказал я ему. Посмотрите какая у меня двойная ведь венерина дуга на ладони. Я если б хотел – не хуже вас мог бы...

        Но вам же это скушно – мальчик мой! произнёс он с улыбкой. Да... согласился я... – Ну вот видите. Конечно что вы более высокого полёта. Вам удастся заполучить большее количество женщин чем мне. Вы умрёте и давно тихо желанно
        смешаетесь с землёй, а юные идиотки всё будут таять над вашими стихами Юные прекрасные идиоточки – цвет нации. Цвет. Старый дурак! – сказал я ему. Я чист а вы пошляк!

        Неужели вам не нравится то что вас будут любить много много головок не нашедших себе иного применения. Они будут умиляться на ваш портрет. А ваше тело ехидно ускользнув от них уже не существует. Вам всё-таки удалось подсунуть им свою душу

        Купил мясо на холодец, несмотря на пост, В.С. его любит, и судака, чтобы фаршировать.

        Замечательно много часов спал на даче. Замечательно сначала бегала по дачному участку, а потом спала Долли, моя собака. Ездили с С.П., он очень хорошо говорил о литературе и институте. Об институте мы говорим всегда.

        Удивительная, будто чуть надломленная, и в то же время мягкая и кавалерская пластика.

        Я думаю, что вся эта публика страшно обосралась с "Господином Гексогеном". И Трофименков, и Курицын, и банкир Коган, и многие другие через какое-то время будут вспоминать всю эту историю как страшный сон.
        Недавно произошёл один смешной случай.
        Аниса очень любит М.Трофименкова, это её любимый кинокритик.
        И вот я тут однажды как-то долго разорялся по поводу того, что Трофименков, входящий в жюри премии "Национальный бестселлер", проголосовал за эту прохановскую муру, я кричал, что эти "левые интеллектуалы" совсем с ума посходили, что сколько можно уже дрочить своей "левизной", что для них это просто способ лучше о себе думать, что вообще эта "левая", "некорректная" парадигма исчерпана в сегодняшнем мире, дышащем третьей мировой войной, и так далее.
        А через два дня появилась статья этого Трофименкова про мероприятие по поводу Бродского на Преображенской площади в Петербурге, на котором я читал, и в этой статье он написал обо мне какую-то глупую гадость (ну, как это часто про меня пишут – типа, чёрт знает что выдаётся за литературу и т.п.). И вот после выступления ко мне подошёл какой-то человек из толпы, сказал, что ему очень понравилось моё стихотворение и что мне наверняка очень близка работа Шестова "Апофеоз беспочвенности". Браво. Блядь! Я хуею!!! Известный радикально настроенный арт-критик ни хуя, ну просто вообще ни хуя не прорубил, а какой-то неизвестный человек по одному стихотворению всё понял.

        12 июня, понедельник. С упоением два дня занимался участком. Приехал из Германии Игорь, сын Володи Шимитовского, который уехал десять лет назад. Много с ним говорили. Он все в тех же дачных штанах с военным поясом – офицера-заправщика ракетного комплекса на космодроме. В Германии начинал с мытья машин и прочей самой черной работы. Теперь Игорь занимается посылочным бизнесом. Так сказать, выпускник Бауманского сменил специальность, но "обязательно каждый день ест какой-нибудь йогурт и выпивает литр фруктового сока".

        Прочёл в одной из биографий Александра Блока простые и глубокие слова о его угасании: "Сначала умолк смех, потом исчезла улыбка".
        Нас переживает только наш крик.

        июнь, 14
        Я равнодушен к тому, что называют "Европой". И, в общем, далёк от неё. Я люблю Россию и люблю Америку. (Конечно, в том виде и в той степени, в которой они мне доступны – то есть на уровне близкого мне искусства и какого-то идиотического национального размаха.)

        Вечером смотрел "Людвига" Висконти.

        Какое разнообразие тварей создал Господь. Случайно ли всё это или подчинено идее. С утра ходили в зоопарк, числящийся по программе. Возила нас в зоопарк Хелла, молодая женщина лет 30 с небольшим. Народу было немного, зверей только выпустили из клеток. Таких весёлых, незамученных и здоровых зверей я ещё не видел. Что-то изменилось в их содержании. Два мишки гонялись друг за другом и плавали в бассейне. Когда кто-то из посетителей подошёл к окну с собакой, Миша очень заинтересовался зверем и сопровождал его от окна к окну. Л.А. сказала тигру, отделённому от неё рвом: "Привет".

        __

        Помню, читал где-то про Фёдора Сологуба, который рассказывал кому-то, что ведёт дневник и очень боится умереть, не успев его уничтожить.
        Эксгибиционизм и вуайеризм.

        В ЖЖ все кажутся значительными, остроумными, литературно одарёнными и т.п., потому что несложно воспринять некий усреднённый стиль, уже выработавшийся там. Собственно, это то же самое, что этот постструктуралистский жаргон. (Кстати, подумал тут о том, что на Западе в последние тридцать лет поэзия ушла из поэзии, вообще из литературы, она ушла в философию. Что битники это был последний всплеск. Что дальше уже была не поэзия, а какая-то суходрочка. Стоп. Вот пример того, как работает моё "высказывание" – можно привести массу аргументов против последнего тезиса, можно списать его на мою неосведомлённость, но при этом нельзя не почувствовать, что в нём есть какая-то "сермяжная правда", как и во всём, что я говорю. (Не правда ли?) Так вот, Делёз, Фуко, Ги Дебор и прочие – вот у кого судьбы поэтов на самом деле. К тому же они создали (ну не создали, а развили и довели до совершенства) свой язык, на котором можно говорить о самых разных вещах, тот самый "жаргон", открывающий, с одной стороны, огромные спекулятивные, с другой – огромные "разоблачительные" возможности). А в жизни иначе – познакомишься с кем-нибудь, пообщаешься немного, и всё одно – убожество, задавленность, комплексы, комплексы, комплексы, доброта. Хорошо, если доброта. Меня всегда потрясала разница между тем, что человек пишет – неважно в каком жанре, – и тем, что и как он говорит. Я думаю, она и дальше будет потрясать меня.

        ЖЖ, как и психоанализ, – ещё одна неудачная попытка найти замену виду общения и очищения, единственно органичному русской почве, – общению за бутылкой водки, либо (в некоторых случаях, не для всех и не всегда) церковной исповеди. А уж выдавать свой дневник за художественное произведение – это есть такая высшая форма нарциссизма и самопотакания, которая свойственна современному искусству в его наихудших проявлениях.

        В 2 часа в институте состоялась встреча с послом Корейской Республики. Вечером был на заседании правления Общества дружбы с Ираком. Возможно, до Ирака никому никакого из присутствующих нет дела, но мы понимаем интересы России. Насолить Америке – это тоже интересы отечества. Сидел рядом с Валентином Ивановичем Варенниковым. По ТВ Горбачев организовывает какую-то социал-демократическую партию. С чувством восторга увидел за столом старых демократов, Ю.Любимова. В этом-то и заключается УЖАС СТАРОГО НЕВОСТРЕБОВАННОГО МЯСА.

        Блядь, как же бесят меня эти зажравшиеся, абсолютно развращённые ублюдки из СМИ, из газет, которые считают, что им всё дозволено, что они дорвались до каких-то невъебенных рычагов, что как они скажут или напишут, так всё и будет. Как Я скажу, так всё и будет.

        Шульпяков в своём репертуаре – вырезал из ваниной статьи о вечере в "Мухе" фразу "А Медведев – звезда" (?!). Ну, правильно сделал, в общем. Действительно, какая я звезда.

        11-е
        Шершавый, как кожа крокодила, язык контркультуры.

        июль, 27.

        Иногда посмотришь на это всё: ну, хорошо, а я-то какое имею ко всему этому отношение? К этой "литературной жизни", к чудесной, гибнущей, уходящей на дно, как Китеж, русской поэзии, к разговорам молодых газетных bobo (богема+буржуазия) по поводу того, как им обустроить Россию? А потом посмотришь ещё раз, чуть внимательнее, и скажешь себе: как же, как же, имеешь, ещё как имеешь отношение. Чувачок.

        Как бывает иногда мучительно невозможно однозначно отвечать на некоторые вопросы. Например, на вопрос, верите ли вы в Бога? Или, как по-вашему, существует жизнь после смерти? У меня недавно спросили, как я отношусь к загробной жизни, а я так и сказал, что есть вопросы, на которые невозможно ответить однозначно. И не потому, что я сомневаюсь и не могу определиться, а просто потому, что этот вопрос стоит для меня как-то совсем иначе.

        Вспомнил легенду, говорящую, что из двенадцати колен израилевых – десять проклятых, а два – святых.

        Символический капитал неудачничества. Напряжённый поиск и раздувание собственной отверженности, провала. Все стремятся быть неудачниками, потому что знают: настоящие победители это неудачники. Идея контркультурности, бунта – один из самых мощных поп-имиджевых двигателей, отработанных в 20 веке, и пользоваться ею сейчас, наживаться на ней так или иначе, не делая при этом никаких РЕАЛЬНЫХ ШАГОВ, – позор, позор, преступление.

        Мало кто хочет побеждать, все хотят быть жертвами, гонимыми и отверженными. Мы все окружены жертвами, неудачниками.

        (Я тоже, надо признаться, совсем не прочь несколько утрировать свою проклятость и отверженность и непризнанность, посокрушаться – сыграть на этом.)

        Мои мысли вопят – если они у меня вообще есть – это вой; они ничего не объясняют, они вопят.

        Бренер говорит, что поэт должен преодолевать искусство, а Некрасов говорит, что наоборот, мы защищены, мы остаёмся сами собой, пока остаёмся в нём, не выходим за его пределы. Это так, вопрос в том, до какого момента мы можем быть собой, а с какого момента мы уже не имеем права оставаться самими собой ни в коем случае.

        Взрослый модно стриженый пудель без какого-либо смущения ссыт на асфальт, а рядом стоит хозяйка с узким виноватым лицом, какое часто бывает у писающей собаки.

        8 января, суббота. Недавно у меня возникло такое соображение: в процентном отношении состав новой Госдумы наверняка выше, чем те же самые отношения – русские и евреи – в действующих войсках в Чечне. По отсрочкам и по негодности к воинской службе они кладут на лопатки русских. Что-то я не видел на телеэкране ни одного еврейского юноши.

        Купил коровье лёгкое, сейчас запишу несколько мыслей, потом пойду, буду внимательно рассматривать его, варить.

        То, что Бродский называл языком, есть, конечно, нечто большее, чем язык, то есть это, конечно, и язык, но в гораздо более широком смысле, это сила, которая движет тобой, как только ты туда попадаешь, действительно, в эти странные хитрые жернова, и те, кто тебя печатают, и те, кто тебя не печатают, и те, кто хвалит тебя, и кто ругает тебя (что-то я очень много думаю о тех, кто хвалит меня, и о тех, кто ругает), тут нет понятия: нужно – не нужно, плохо или хорошо, она использует нас, культура, соблазняет нас на каждом шагу, предлагая взамен какие-то фантомы, перемалывает нас в порошок, изнашивает, превращает в монстров, в алкоголиков, в трупы, вынимает душу, убивает ни за грош, кормит нас (подкармливает) друг другом, укладывает в какую-то общую могилку, одних раньше, других позже, и только нам, самонадеянным, ещё кажется, что мы участвуем в каких-то проектах, что от кого-то или от нас самих что-то зависит. По-моему, в культуре действует такая абсолютно языческая категория предопределённости, кармы, судьбы, можно называть это как угодно, и в этом она противостоит религии, автоматически предлагая статус культурного мифа взамен религиозного духовного личного самоопределения.

        13-ое июля
        Познакомился с Гронасом. Он показался мне довольно милым и светлым.
        Нас познакомил Глеб Морев. Это было очень трогательно: я сказал, что люблю его стихи, а он – что любит мои.

        КАМЕРА 16
        нос усы борода всё другое даже пенсне блестит по-другому движения сколько автоматизмов зубная щетка ножницы для усов щипчики для ногтей расческа вот наши вечные поработители и Деррида прав каждое автоматическое движение текстуально каждый текст тоталитарен мы в тексте а следовательно в тоталитаризме как мухи в меду а выход выход неужели только смерть нет молитва молитва и покаяние сегодня молился о путешествующих и невинноубиенных чадах до обеда читал записки охотника потом спал клеил коробки

        Дошли слухи, что Шапиро и компания платить мне деньги не собираются. Это означает, что мы никуда не поедем этим летом. Зарекался же я с этими буржуйскими журнальчиками дело иметь, даже стихотворение написал об этом, года два назад:

        русско-еврейские магнаты
        ненасытные жадные
        азиаты
        хозяева агентств журналов и корпораций
        бывший з/к гусинский
        тестирующий своих сотрудников
        на детекторе лжи

        и так далее

        И всё же я пытаюсь время от времени "служить буржуазии".
        (Какое условное понятие, но тут не надо ничего объяснять). Роман для "Иностранки", который я перевёл, он скоро выйдет, работа в "Виномании", вчера вот этот концерт в "Мухе". Нельзя сказать, что у меня это как-то особенно хорошо получается, и нельзя сказать, что я могу доставить какое-то особенное удовольствие "буржуазии". А она мне. К тому же она почему-то не спешит платить мне за мою службу. (...)

        Не очень-то мы ей нужны. (...)
        Кому нам ещё служить? Друг другу? Себе самим? Может быть, критикам? У меня иногда такое впечатление, что многие поэты под видом "вечности" служат каким-то будущим архивным крысам.
        Не дай Бог. Но кому-то служить надо же. Поэт, по-моему, всегда кому-то служил. Князю какому-нибудь или императору, или женщине. Буржуазии. Кому-то нужен наш хлеб. Какое прекрасное слово – ВОЗМЕЗДИЕ.

        ---

        Пауль Целан бросился в Сену. Тело нашли в прошлый понедельник.
        Необыкновенный, невозможный, беспощадный при всей своей бесконечной мягкости человек, которого я любил и вместе с тем избегал, боясь чем-нибудь ранить, потому что его ранило всё. При каждой встрече с ним я настолько сдерживал себя, следил за собой так внимательно, что через полчаса буквально выбивался из сил.

        По сути, меня подхлёстывает только пафос. От всего остального я начинаю зевать и бросаю перо.

        Шёл под аркой к вокзалу, через Пушкинскую улицу. Этот проход ещё не закрыли. Он стоит чёрной фотографией, негативом, памятник поэту. Валя ждёт покупателей из магазина п. вещей в платке и пальто. Поднимаемся наверх. Оля. Вадим. Их маленькая комната чулан, двадцать первая галерея. Разговор с наивной дурочкой в кавычках Никой. Бабочки, лиса. Она рассказывает о своём быте. Сторожит чужие огороды. Огород это чужая мастерская. Жила у музыкантов в их крохотной комнате между репетиций. Музыка, сор. Всякие окурки, объедки, остатки в стаканах. Волчий, лисий аппетит художниц. Сами лёгкие стрекозы, бабочки, кошечки, собачки, крыски.

        Ленин был абсолютно безлик, абсолютно сконструирован. У него не было никаких "предрассудков". Это оживший персонаж гоголевского бреда. Это абсолютная кукла, окончательно ожившая кукла, тряпичный Гоголь, совсем оторвавшийся от клейкого текста и колесом пошедший по городам и весям обречённого государства. В Ленине окончательно материализовалась идея русского языка. Набоков уподобил советскую Россию исполинскому плакату "с орущим общим местом в ленинском пиджачке и кепке". Ленин это орущая пустота нашего языка.

        С пятнадцати лет я был одержим гигантским тщеславием и собственной слабостью, я мечтал только об одном – "делать искусство". Лет восемь назад, сидя с Яном на парапете возле строившегося или реконструировавшегося тогда здания "Лукойла" на "Тургеневской", я сказал ему, что стану очень известным поэтом. В этом нет ничего особенного, многие говорят в этом возрасте такие вещи. Я чувствовал, что только в этом моё спасение, мой конёк, мой шанс, единственный шанс, что никак иначе я жить не могу и не буду. Первый национальный хит-парад Pepsi Chart со всей ответственностью заявляет – в конце лета ты оторвёшься по полной.

        28 мая

        Теперь рассказываю историю, которая свидетельствует, что Это надо отдиктовать. В воскресенье 7 мая состоится инаугурация В.В.Путина. По ТВ показывают новый президентский штандарт, изготовленный где-то под Ленинградом. Показывают убогую мастерскую, где вручную вышивают эту немыслимую геральдическую красоту. Невольно вспомнились крепостные времена с их контрастом золоченых кафтанов и курных изб.

        август

        Говорят, что каждая, даже самая безобидная моя строчка воспринимается как оскорбление. Мне это странно, хотя я чувствую это с самого своего первого чтения, когда, ближе к середине стихотворения, кто-то встал и демонстративно вышел из второго ряда.
        Д.В. это очень быстро почувствовал и всем объяснил.

        ---

        Природа наших литературных отношений с Д.В. лежит, конечно же, в области обоюдных психологических архетипов. Он для меня – такой старший товарищ-хулиган, от которого примерные и занудные сверстники советуют держаться подальше. У меня так всегда было. И у него там тоже полно всяких запутанных отношений с разнообразными "мистическими любовниками", которыми он подпитывается, или для чего там они ему нужны, я не знаю, всего этого очень много у него в стихах.

        всё как-то забывается.
        некоторое навсегда. самое важное – в первую очередь.

        да и хуй с ним.
        просто жалко.

        вот помню, ночь, бабочка бьется в лампочку, платье на мне, песок под ногами, ветер, голос говорит.
        а что все это значит – забыла.
        а мне же надо как-то быть дальше.

        важно, когда циркулем чертишь круг, удерживать острие на одном месте

        я заебалась сохранять комменты.
        ладно, пусть висит.
        ничего нового здесь больше не будет.

        Вечером неизвестный посыльный от неизвестного адресата принес мне золотой крест и золотой перстень. Я сопротивлялся этой передаче, как мог, а потом моя слабохарактерность победила. Я догадался, от кого посылка. Если бы был не крест, я бы ни за что не взял. Автора этой идеи придется отдаривать, скорее всего, надо будет что-нибудь привезти из Дании, из высокостоящего фарфора.

        Я поддаюсь всем соблазнам, организовываю их сам для себя и поддаюсь им, я принимаю все приглашения, читаю везде, где мне предлагают, я делаю, что хочу – это так непозволительно – это какая-то постоянная смерть, разрушение имиджа, и действительно – мне бы не хотелось создавать никакого имиджа, мне хочется только всё время разрушать его, я всегда оставался во всём до конца, последним, единственным, я принимал все соблазны. Думать об имидже, пытаться отделить одно от другого, приносить какие-то жертвы ради него, сохранять себя в тайне, уходить раньше времени с вечеров и вечеринок, а то и вовсе не ходить на них.
        Я всегда оставался последним и единственным на всех попойках и вечеринках (хотя с виду и не скажешь), и мне было очень трудно, мне было очень тяжело найти человека который мог бы и хотел пройти со мной все этапы этого странного алкогольного посвящения (послушания) до конца – когда ты чувствуешь, что от разговоров, вывернутых душ, и нелепых порнографических поступков тебя уже начинает задувать, тебя начинает как бы задувать на ту сторону стекла. Тебя затягивает за какую-то тонкую амальгаму, это было всегда, и в этом состоит моя избалованность, но в этом и состоит моя честность, мне никуда не деться от этого, и хотя имидж в принципе можно создать из чего угодно, но я чувствую, что здесь заложено какое-то противоядие тому, что называется словом "имидж". И вот в этом состоит мой скромный стилистический вызов этой культуре, или, я не знаю, цивилизации, которая уже вся завязана на имидже, только на нём. Только на нём. Имидж ничто, жажда – всё.

        Вчера объяснял Коле Виннику про стихотворение о 230 любовниках – я всегда всех жалел ("жалел всё, что движется" – сказал Коля), поэтому дело, конечно, не в любви, а том, что как только ты более или менее узнаёшь человека, ты начинаешь страшно жалеть его, а секс, или тем более любовь, просто усугубляет всё это во много раз. Коля сказал мне, что всегда в ощущении жалости чувствует некоторое самолюбование, а я сказал, что у меня нет такого, скорее наоборот, как раз потому что я всегда жалел всё и вся, даже неодушевлённые предметы, вплоть до цветов и фруктов.

        ---

        Почему кто-то считает В. настоящим трагическим поэтом, а меня – этаким литературным простачком, упорно описывающим своё заурядное мелкое существование, который в своём мелком хамском тщеславии принял "царскую" милость В., помогшего ему "создать репутацию"?

        Почему другие, наоборот, слышат в моих стихах какой-то абсолютно чистый и живой, пронизывающий голос, а всё, что пишет и говорит В., считают какой-то странной пластмассой, а его самого – манипулятором, который, почувствовав, наконец, реального конкурента, попытался подмять его под себя, использовать в своих целях, навязать своё толкование?
        (Правы, наверное, и те, и другие.)
        Почему я попросил его написать это предисловие.

        Для чего? Для "информационного повода"? Чтоб "говорили". Чтобы обсуждали и чтоб писали рецензии? Чтобы было о чем говорить. (О самих стихах – чего говорить?) Чтобы стать модным поэтом? (Я стал модным поэтом.) Да? Ой-ой-ой. Слышали бы меня сейчас мои любимцы, любимые поэты из андеграунда – неистовый и непримиримый параноик В.Н.Некрасов и очень очень серьёзный совестливый человек Айзенберг.

        14-е
        Вдруг очень захотелось зимы.

        Сформулировал две причины, абсолютно равнозначные, по которым я пишу. Они абсолютно равнозначны, я их записываю тут в случайном порядке.
        Вот они:
        а) Я пишу, потому что я хочу, чтоб меня читали, хочу, чтоб мне аплодировали, меня хвалили, понимали меня и тому подобное.
        б) Я пишу, потому что действительно чувствую, что своими словами могу сделать что-то для кого-то, помочь – не помочь, утешить, не утешить – не знаю; может быть, за кого-то что-то сказать, я чувствую, что нечто общее говорит во мне, наделён силой, возможностью говорить за кого-то.

        Эти две причины, всё остальное – включая решение каких-либо формальных задач и тому подобное – для меня третьестепенно, только эти два порыва, соревнуясь, соперничая и обгоняя и подавляя друг друга, руководят мной.

        В том, что я делаю сейчас, органично сплелись два моих образа, которые я давно в себе культивировал – проклятый поэт, всклокоченный, шизоидный, убегающий от людей, шмыгающий в подворотню, – и рок-музыкант, стоящий на сцене, играющий перед людьми.

        24-е
        Конечно, всё правильно. По-другому быть не могло. И всё, что будет происходить теперь со мной, – абсолютно правильно и закономерно.

        июль, 25-е
        Что-то очень важное говорит через В. и через меня, я чувствую, что наш с ним для многих странный (уже исчерпавший себя) "союз" был неслучаен.

        В последних циклах Воденников выстраивает какую-то новую имперскую логику стиха, это, конечно, уже никакое не прямое высказывание, и не постконцептуализм, отсюда вся эта как бы искусственность, имперская риторика всегда напыщенна и лукава, главное в ней – императивный, повелительный и в то же время доверительный пафос, прямого высказывания как такового там нет и не может быть, это даже уже не "лирика", это что-то подобное тому, как Сталин обращался к народу во время войны: "братья и сёстры".
        И вот эта претензия, даже если она необоснованна (а она обоснованна), которая может теперь только усугубляться в нём, и вызывает (и ещё будет вызывать) такое раздражение у интеллигенции и элиты.
        То есть мы с ним действительно два самых "конфликтных" поэта, хотя и по-разному, с этим ничего не поделаешь.

        Его желание опекать меня, всё время стоять и сидеть за моей спиной.

        2 августа

        И конечно для всей этой системы нужно было существование меня где-то поблизости, как пресловутого "частного человека", того, которого это всё завораживает и отвращает, и пугает, но которому нужно это так или иначе, нужно как некий притягивающий, но опасный полюс, полюс отталкивания, к которому можно приближаться на опасное расстояние и отбегать обратно, всё это опасные заигрывания с очень сильной, но приручённой, культивированной стихией, к которой я должен был приблизиться рано или поздно и которая, в конечном счёте, ни в ком не проявляет себя так сильно, как в В.

        Где-то рядом существуют другие – но что-то очень важное, может быть, самое главное в языке, в истории русской поэзии и страны проявляется сейчас в его и в моих стихах. Не могу избавиться от этого ощущения.

        Чем это всё закончится, я не знаю, но, по крайней мере, мы уже взяли друг от друга всё, что можно было взять.

        Интересно и то, что он очень укоренённый на формальном уровне и, в общем, непереводимый, а я, наоборот, такой сугубо "экспортный вариант".

        17 июня

        Абсолютно не знаю, где я буду работать, не могу писать статьи, переводить, работать в журналах, издательствах или на сайтах, ненавижу, не могу, не могу, не буду.

        14-е
        Мой кумир Александр Бренер написал стихотворение обо мне:

        <...>
        Нищета поэзии!
        Медведева гундёж!

        Наконец нашёлся достойный хулитель.
        Он ведёт какие-то политические семинары в Питере. В стихах он пишет: нам не нужна поэтика, а нам нужна политика. Он дико симпатичен мне, но при выходе на сколько-нибудь серьёзный опасный уровень его политическая активность обречена, и у него нет выхода. Его несводимый ореол трагического неудачника, обречённого борца с социальным злом. Уж если суперорганизованный и трудолюбивый Лимонов сидит в тюрьме, то что может сделать этот истеричный еврейский анархист, Бренер? Да и какой из него политик, организатор мировой революции?

        Какая в пизду мировая революция.
        Яна Токарева вернула мне книгу Роальда Мандельштама.
        С рецензии на эту книгу началось когда-то моё знакомство с К.

        Каждый человек, способный каким-то образом поколебать "мировые струны", становится ареной постоянной борьбы самых разнообразных сил.

        Вечером я неожиданно попадаю на концерт Шаляпина (вместо Серафимы Павловны Ремизовой). Красный диван у самой эстрады, Шаляпин в голосе. Просто, сильно, но так элементарно. Слушать хорошо, однако, особенно "слушай команды слова" (Беранже), былины. "Вниз по матушке по Волге". Знаменитая "Блоха" – что-то не очень. Лицо и фигура Шаляпина. М.И. и Е.И. Терещенко с двоюродным братом. Встретил В.В.Розанова и сказал ему, как мне нравятся "Опавшие листья". Он бормочет, стесняется, отнекивается, кажется, ему немного всё-таки приятно. С ним – похудевшая и бледная Варвара Дмитриевна. – Первый вопрос Розанова был: "отчего вы один, без жены?"

        27 апреля – важный день. После ожиданий и телефонов около 2-х пришёл А.М.Ремизов, а около 3-х – К.С.Станиславский.

        Когда ты предчувствуешь что-то, написать тебе об этом или просто сказать (или подумать) – неважно. Значит, слово всё-таки не порождает событие, а только выражает предчувствие его. Подозрительно простое решение этой сложнейшей метафизической задачи ("апории?"), но, по-моему, довольно логичное, и другого у меня нет.

        Всё это страшно интересно.

        Костя Рубахин. Девушка Настя.
        Китаец Минг.

        Подруга Кости Наташа.

        Саша и Слава – гомосексуальная пара из Воронежа.

        Если бы я умер сейчас, то стал бы легендой.

        [...]

        Всё утро допрашивал себя, не было ли у нас в семье душевнобольных, пусть среди самых моих отдалённых предков...
        Бывают такие белые ночи, каких не выдумает и самый одарённый мучитель. Выходишь из них измочаленным, оглушённым, отупевшим, без воспоминаний и предчувствий, не понимая, кто ты. Потому что свет ещё бесполезней и вредоносней, ещё хуже, чем тьма.

        Даже в сантандерских горах вдруг находишь затерянный кусочек родины. Несколько пастухов в кабачке затянули песню. Испания – единственный край в Западной Европе, где ещё существует душа.
        Все подвиги, все провалы Испании теперь – в этих песнях. Их секрет – в ностальгии, ставшей знанием. Наукой печали.

        Поймал по радио музыку венгерских цыган. Сколько лет я её не слышал! Вульгарность, разрывающая сердце. Воспоминания о трансильванских запоях, когда от невыносимой тоски я бросался пить с первым встречным. В глубине души я "сентиментален", как все мы, из Центральной Европы.
        Думаю о Сибиу, городе, который любил больше всего на свете, и о невыносимых приступах своей тамошней тоски. Воскресные дни, когда скитаешься по пустынным улицам или уходишь один в лес, в поле...

        Сопряжение начал в обществе. Связь элит и масс. Информационное, нравственное, духовное окормление целого, которое всё время распадается, разрывается и раскалывается.
        Задача по определению непосильная, поэтому и интеллигенция в России по определению жертвенна. В "нормальной" западной стране, где концы можно свести без столь дикого напряжения и без бунта, бессмысленного и беспощадного, интеллигенции нет. Там только элиты. Интеллигенция появляется в России в ХVIII веке по мере того, как власть, рванувшаяся модернизировать страну, всё более отрывается от народного тела, а православие, веками скреплявшее страну и народ, на глазах раскалывается при первой же попытке "исправить книги", то есть найти новые слова для идентификации новых явлений. Тогда-то в недрах православия обнаруживают первого интеллигента – Нила Сорского, и с его помощью назначают интеллигенции программу – нестяжание, то есть неучастие ни в какой государственно-хозяйственной деятельности, и поиск связи разлетающихся концов, как теперь сказали бы, идентификация.

        С чем идентифицировать себя, как самоопределиться нынешней русской интеллигенции – наследнице Нила и вечной противнице всяческого стяжания, будь то осифлянское стяжание монастырских имуществ или стяжание окраин империи под общекультурный колпак русификации, стяжание этнически чистого "русского духа" или имперской военной мощи.
        И вот четыре "печки", от которых предложено танцевать современному русскому интеллигенту: религия, культура, нация и империя.

        июль, 19
        Фильм Балабанова "Война". Аниса спрашивает, почему никто не напишет, что это плохой фильм. Никто не напишет, что это плохой фильм, потому что того, кто напишет, что это плохой фильм, назовут сопливым интеллигентом, а сопливые интеллигенты не хотят, чтоб их называли сопливыми интеллигентами.

        июль, 22
        Долой мещан и консерваторов от искусства.

        (А то, кажется, уже вот-вот тихонькое перещупывание инкрустированного приятными стилистическими крендельками сюжетца под трепетный шум дерев будет официально утверждено в качестве главного оплота "консервативных ценностей".)

        8-ое
        Долой метафизику кислых щей!
        Паскаль и Бодлер – вот два поистине страстных человека среди французов.
        Остальные или расчётливы, или безумны.
        Французская литература – самая головная. По-настоящему глубоко я привязан только к русской.

        Малларме хотел, чтобы из словарей вычеркнули слово "как".

        "Какой ужас! – говорит Аниса, лёжа на диване. – Какой кошмар!" "Что ужас?" – спрашиваю я. "<...>"

        Никуда не вступайте. Или вступайте, а потом сразу же выходите. Никакая общественная идея не должна привлекать вас надолго. Борьба бок о бок с единомышленниками делает человека счастливым, вам это не нужно. Ваша стезя – несчастье. Ваша сторона жизни – тёмная.

        С Ксенией на Срет. бульваре, пили пиво. Говорили о привычке видеть людей голыми – всех-всех, что бы они ни делали и что бы ни говорили, – в силу какой-то порочной привычки полная неспособность видеть их как-либо иначе. "Вот идут трое мужчин, – говорит Ксения. – Какой ужас!"

        Во мне есть славянское, венгерское и ничего латинского.

        Безошибочный инстинкт поэта.

        1970 г.

        Бесконечные спекуляции, передёргивания, ложь, жонглирование понятиями, терминами. Пустые скорлупы, выхолощенные оболочки идей. Складываются союзы из двух-трёх человек, потом они распадаются, и на их месте складываются новые. Почти никто не плавает в одиночку. "Фашизм". "Авангард".
        Что такое вообще, прежде всего, "авангард"? Авангард – это способность поэзии (речь идёт о поэзии) отвечать на вызов времени. Если нет "авангарда", значит, нет этой способности, и значит, этот язык и эта литература и эта культура обречены. Между тем, пока будет "авангард", то есть пока литература (если мы говорим о литературе) будет способна порождать новые мощные преломления окружающего и переполняющего нас изнутри кошмара, мы сможем не сойти с ума.

        ушибленные авангардом
        существует такой особый класс людей – ушибленные авангардом – все эти "Литературные газеты", уже фактически превратившиеся в филиалы "Завтра" (а вернее даже, в филиалы абсолютно позорной газеты "День литературы", которую я вчера купил в метро), эти журналы "Арион" и "Новые миры", – все эти "просвещённые консерваторы" – я называю их этих "ушибленные авангардом". И все живут прошлым. На выставках современного искусства до сих пор ощущение такое, что всё современное искусство съел концептуализм, что кроме советского прошлого ни у кого ничего нет, даже у молодых, у тех, кто практически не жил в нём. Какая странная, лживая насквозь идея – "реабилитировать советское прошлое". Советское прошлое было реабилитировано в тот момент, когда все вспомнили о водке за два восемьдесят или сколько она там стоила, или о колбасе.
        На этом уровне "реабилитация" уже давно произошла. И вся страна живёт какой-то беспомощной ностальгией. Отвратительный нарыв, бунт пассеизма во всём, в политике, в масс-культуре, в самых разных областях.

        Явление беса всегда означает ломку старых форм, неслыханную свежесть и полноту чувства, как будто раскрылась роза или свершилось чудо, – это вызывает почти религиозный восторг. У арабов явление беса в музыке, танце, песне или элегии приветствуют страстными выкриками: "Алла! Алла!" – "Бог! Бог!!." Почти такими же, как на корриде: "Оле! Оле!" – и, быть может, это одно и то же.
        В песнях южной Испании появление беса в песне встречают криком: "Жив господь!" – это возглас из глубины души, человечный, любовный, всеми пятью чувствами, всем существом своим человек обращается к господу. Бес вообще не приходит, если не видит поблизости смерти, если знает, что ему не придётся кружить у её дома, если не уверен, что сможет всколыхнуть те ростки в нашей душе, которым нет и не будет утешения. Идеей, звуком, жестом борется бес на краю пропасти в честной схватке с художником. Ангел и муза, держа скрипку и компас, спасаются бегством при виде смерти, бес же наносит рану, и в лечении этой никогда не закрывающейся раны заложено необычное и чудесное изобретение художника.

        ---

        На чём держится эта "русская цивилизация", как и кому она может противостоять, и в чём состоит её духовная и военная мощь – в отожравшихся коррумпированных попах, в дурных красномордых генералах или, может быть, в русских писателях-патриотах, ни хера вокруг себя не видящих, живущих в своём исконном-посконном засаленном мирке, говорящих и пишущих на своём тошнотворном вымороченном диалекте, ненавидящих жидов больше, чем любящих кого или чего-либо <...>.

        Ненавидят жидов больше, чем любят берёзки.
        17 августа

        Это что касается этих старых дряблых геморроидальных патриотических жоп.

        -

        А вот и рассказ Алеши, восемнадцатилетнего мальчишки, которого Ю.М. предлагает мне в институтскую охрану. Это какой-то его знакомый. Он работает после ПТУ токарем в Измайлово на военном заводе. Зарплата – 1000 рублей, 500 из них отдает матери. Встает в 4 часа 50 минут, если нет сверхурочных (они до 8 вечера), то он возвращается домой в 6 вечера, ест, смотрит телевизор, спускается во двор, играет во дворе многоэтажки со своими сверстниками в салочки. При сверхурочных зарплата достигает 2000 рублей. В 9 вечера ложится спать. Ничего не читает. Как правило, на заводе ничего целый день не ест. Если есть деньги, идет в столовую: суп – 5 рублей, гречневая каша с котлеткой – 3 рубля 60 копеек, картошка, размазанная по тарелке, и сосиска – 4 рубля. Эти цены он знает наизусть. Через год он уходит в армию. Это не жизнь, она лишена каких бы то ни было перспектив, это рабство. Я понимаю датского или шведского рабочего, который так же целый день вкалывает, но у него хотя бы есть деньги раз в неделю напиться и съездить в отпуск.

        Известные слова Паскаля в ответ сестре, укорявшей его, что он о себе совсем не заботится: "Вы не знаете всех бед здоровья и всех благ болезни". Эти слова, которые произвели на меня сильнейшее впечатление, я впервые прочёл в книге Шестова. Помню, я чуть не вскрикнул. Мне исполнилось тогда семнадцать, это было в Бухаресте, в Королевской библиотеке.

        В час дня уже был на студии документального фильма – Саша Шаталов снимает своего "Графомана". Вошел в студию, а там Мария Васильевна Розанова. Говорили об интернете. Был рад повидать Сашу. На этот раз сплел что-то любопытное. Саша это подтвердил. Саша попутно отметил, что с профессорами и научными работниками иметь дело очень трудно, у них слово плетется за слово и нет информативности.

        29 июня
        Насколько же долго нужно было читать всех этих бунтарей, как долго нужно было увлекаться ими, чтобы, наконец, сейчас, когда все эти увлечения прошли, понять, для чего всё это нужно, и насколько это важно – какими-то оголтелыми (или, наоборот, продуманными, аккуратными) выпадами взрывать, расталкивать какие-то застои, омертвевшие зоны, тромбы в сосудах коллективного сознания.
        Конечно, это не самая высокая и благородная цель, но всё же очень важная.

        Поэтому я где-то симпатизирую всем, на кого набрасываются коллективно, эту миниатюру можно было бы посвятить всем, кто так или иначе вызывает огонь на себя, кто бежал с беременными женами по млечному пути, всем гениям пиара (смерть – лучший пиар), всем, кого травят и в кого грамотно стреляют, кто чуял и чует пулю между глаз.

        В мыслителе меня интересует писатель, в писателе – темперамент. Теперь я могу читать только то, что меня "переворачивает". (Прочитав есенинскую "Исповедь хулигана".)

        Чтите философов, но не подражайте им; ваш путь, увы, иной. Он неотделим от невроза. Пути поэзии и невроза пересекаются и чаще всего на последнем этапе сливаются – поэтическая струя почти неминуемо растворяется в кровавом потоке невроза. Но выбора у вас нет. Другой дороги тоже.
        Постоянная работа со своими навязчивыми идеями и состояниями в конце концов доконает вас, превратит в недееспособную развалину, снедаемую тревогой или опустошённую апатией. Но, повторяю, другой дороги нет. Вы должны достичь критической точки. Войти в смертельный вираж. И создать несколько стихотворений, прежде чем разобьётесь о землю. На миг вам откроются необозримые дали. Всякая великая страсть ведёт в бесконечность.
        Как любовь разрешает все проблемы, так великая страсть в конце концов выводит в пространства истины. В пространства совершенно иные, где находиться мучительно, но где взгляд обретает зоркость и ясность. Где вещи предстают в первозданной чистоте, в прозрачности истины.

        Вернулся ночью в Москву полуразбитый, и от Красных ворот поехал домой на метро.
        Воскресенье, 9 апреля. Утром занимался оздоровительными мероприятиями и, кажется, перепарился. К вечеру добрался до студии "Человек", о которой так много говорили. Это модный современный жанр трагикомедии, общее впечатление традиционного для современной драматургии плоскостного видения: обязательный "ход", обязательное "решение" и некие приблизительные и условные персонажи. Автор С.Бодров, тот самый, который делал "Кавказского пленника" и который давно живет в Канаде. И еще некий Г.Слуцкий.

        И чего все привязались к О. с этим пиаром? По статьям вообще невозможно определить, кто искренен, а кто нет. Почему, собственно, я должен отказывать О. в искренности? Я не знаю его лично. Если б знал, тогда

        Это не только его проблема – это общая болезнь – здесь всё идёт от головы – я хочу сказать, существуют какие-то особые фильтры, которые отсекают непосредственное личное восприятие чего-либо, будь то музыка, книга или фильм или просто какие-то события, что угодно. И вот эти фильтры определяют не только как нужно высказываться на эту или иную тему, но и как тебе вообще относиться к ней. То есть тебе будет казаться, что это твоё непосредственное, основанное на чувствах и, не знаю, интеллекте, мнение, а на самом деле оно уже отфильтровано вот этим всем: конъюнктура, мода, эпатаж, мораль и т.п. Это как иному поэту кажется, что он пишет кровью сердца, а на самом деле он пишет вообще хрен знает чем. Критиков, и вообще интеллектуалов, способных обходить эти фильтры, говорить действительно от себя, от первого лица, очень мало.

        К удачам дня я отношу и то, что на спектакле была королева датская, ее гостья королева Норвегии и муж датской королевы принц-консорт.

        Атмосфера здесь, в дельте, искрит, как лейденская банка; Время от времени я выдавливаю из себя стихи, темно-серые, с прослойками жира – как плохой бекон. Но запах секса и смерти в здешнем воздухе стоит так густо, что трудно дышать. Время от времени наезжают какие-то большие шишки, ничего не замечая, ничего не чувствуя, по уши погружаясь в полуденную грезу о деньгах; есть масло, есть виски и кофе по-венски.
        ЕДИНСТВЕННАЯ ТЕМА ДЛЯ РАЗГОВОРА – ДЕНЬГИ. Даже о любви рассуждают исключительно в финансовом ее выражении: "Так ты с ней поладил? У нее десять тысяч собственного годового дохода". Шесть сотен жирненьких миллионеров в фесках истекают потом и мечтают об очередной затяжке гашиша. И на каждом лице – крик отчаяния, одиночества и безысходности. Тот, кто сможет написать о здешних делах хотя бы одну-единственную строчку и чтобы пахло от нее человеческим духом, тот и будет – гений. (Л.Даррелл)

        Анисин начальник видел: по воспетым мной районам идёт человек, нелепый, полусумасшедший, наполовину выпавший из реальности, фактически мой герой, и читает мои стихи в красной книжечке. Вот история, которую я не умею осознать до конца. Всё замкнулось.

        Нужно как можно меньше рассуждений о себе и своих стихах, потому что простому, нелитературному читателю это не нравится, его от этого тошнит.

        Анет кормила запеченным в духовке рубленым мясом с картошкой и соусом. Салатом из яблок и капусты и дивным молочным кремом. Сбиваются в миксере полтора литра сметаны и сливок и три яйца, добавляется немножко сахара. Все это посыпается корнфлексом. Я побезумствовал. Но все равно помню горячий паштет и селедку прошлого года. На Анет все та же кофточка с белым воротничком и брошка, но зато в прошлом году они всей семьей съездили в Австралию. Это при том, что Пол целые дни сидит в своем подвале за компьютерами и переводит техническую литературу.

        15 января

        Никогда не мог общаться с иностранцами – они, за редким исключением, кажутся мне холодными и непроницаемыми, без какой-либо искры божьей, без огня в глазах. А я, по-моему, кажусь большинству из них каким-то уморительным русским дурачком.

        К тому же эти омерзительные заискивающие интонации Ольшанского в его статье про Бродского в "Завтра". В том духе, что, мол, и в Америке бывает правильная литература. Кошмар.
        В юности я хотел быть рок-музыкантом, а у них гораздо проще с некоторыми вещами. У них если тебя не слушают и ты не вызываешь никакой реакции, значит, ты неудачник. Поэт может надеяться, что он гений и его оценят через сто лет. Это меня как-то раздражает, не могу понять, почему. Поэт должен жить с ощущением постоянно надвигающегося апокалипсиса. Он не должен иметь никаких иллюзий по поводу "вечности" и т.п. Ему должно казаться, что вот-вот всё рухнет, и поэтому нужно как можно скорее очищаться самому и помогать в этом другим. Если это кому-то нужно. (Примерно это я хотел сказать на телевидении.)

        15-е

        <...>

        В пизду, пизду.

        Откуда такое чувство? От чувства вины; и ещё от глубокого чистосердечного сознания, что я не был хороший человек. Бог дал мне таланты: но это – другое. Более страшный вопрос: был ли я хороший человек – и решается в отрицательную сторону.

        Хотел ли бы я посмертной славы (которую чувствую, что заслужил)?
        В душе моей много лет стоит какая-то непрерывная боль, которая заглушает желание славы. Которая (если душа бессмертна) – я чувствую – усилилась бы, если бы была слава.
        Поэтому я её не хочу.

        Сатана соблазнил папу властью; а литературу он же соблазнил славою...
        Но уже Герострат указал самый верный путь к "сохранению имени в потомстве"... И литература, которая только и живёт тревогою о "сохранении имени в потомстве" (Добчинский) – естественно, уже к нашим дням, т.е. "пока ещё цветочки", – пронизалась вся Геростратами.

        Ни для кого так не легко сжечь Рим, как для Добчинского. Катилина задумается. Манилов – пожалеет; Собакевич – не поворотится; но Добчинский поспешит со всех ног: "Боже! Да ведь Рим только и ждал меня, а я именно и родился, чтобы сжечь Рим: смотри, публика, и запоминай моё имя".

        Сущность литературы... самая ее душа... "душенька".

        15 января, суббота. Ходил в баню и там, на сидении нашел сегодняшний номер "Коммерсанта". Мне достался листочек с рубрикой "Культура", и здесь очередная статья лихого Михаила Новикова. Он рассуждает о результатах опроса: первые имена в литературе и культуре ХХ века. Статья любопытна и фактами, и самим бесплодным, но злобным и антирусским общим ходом. Вглядывался в маленький портрет: что за парень? Он наш выпускник, обязательно возьму его личное дело. Скорее всего, он неудачливый прозаик, перешедший на журналистскую критику. "Так, первым поэтом назван Есенин, художником – Репин, артистом – Никулин, артисткой – Мордюкова".
        Это пишет Новиков. Но вот что интересно: все это художники, в своем творчестве несущие народное начало, решающие свои образы приемами реализма. Это все Новикова раздражает, и он анализирует другие данные." ...над листом изящной словесности я позволю себе пролить более подробную слезу. (Очень хорошо и очень с подробной слезой по-русски, – С.Е.). Прежде всего вот он сам, этот скорбный список национального недомыслия. Вслед за Есениным в нем поименованы Михаил Шолохов, Василий Шукшин, Михаил Булгаков, Максим Горький, Алексей Толстой, Анна Ахматова, Владимир Маяковский и Александр Блок". Принцип у "голосующих" все тот же, народность и восприятие народа как русской данности. А вот Новикову это не подходит. Ему бы что-нибудь поизящнее. Его, видимо, любимые писатели третьего и второго ряда сюда не влезают. Поэтому какие убийственные замечания. "Горький, конечно, скучища и посредственность, но он настоящий писатель, и его роль в культуре – положительная. (Именно в его газете Зиновьев и Каменев напечатали знаменитое письмо против восстания, – С.Е.). О роли Шолохова такого не скажешь, и у меня лично он ничего, кроме ненависти, не вызывает, но писания его все-таки обладают всеми признаками литературы". Что, интересно, сидит в душе этого Михаила Новикова, что он там промысляет, какие именно статьи требует от него этот самый "Коммерсантъ", какая степень личной литературной неуверенности заставляет его так концентрированно мыслить?

        Меня в этом списке смущают только Шолохов и Алексей Толстой. Правда, я ни того, ни другого не читал, только "Пётр I" Алексея Толстого читал. А так вполне нормальный список, по-моему. Вот что писал про Репина Р.:

        Какая ложная притворная жизнь Р.: какая ложная, притворная, невыносимая вся его личность. А гений. Не говорю о боли: но как физически почти невыносимо видеть это сочетание гения и уродства.
        Тяжело ли ему? Я не замечал. Он кажется вечно счастливым. Но как тяжко должно быть у него на душе.
        Около него эта красивая женщина, его поглотившая – как кит Иону: властолюбивая, честолюбивая и в то же время восторженно-слащавая. Оба они погружены в демократию и – только и мечтают о том, как бы получить заказ от двора. Точнее, демократия их происходит от того, что они давно не получают заказов от двора.

        Купил суп "с хересом" в пакетике, мороженое (точнее, фруктовый лёд "с вермутом") и кефир. Анисья теперь любит кефир.

        Субъекты высказывания всё делают осторожно, они думают, а если я вот это скажу, то что такой-то об мне подумает? А если я такого-то лягну, то что мне от такого-то за это будет? За этим всем очень интересно наблюдать. Что такое вообще идеи и идеалы? С одной стороны, это хорошо, у людей, наверное, должны быть идеи и идеалы. С другой, если так получилось, что от природы ты в этом смысле абсолютно, абсолютно пуст, то лучше тебе не хвататься ни за какие идеи, идеологии и идеалы, ведь всё равно, сам пустой, бездушный изнутри, ты сумеешь ухватишь только её мёртвую бездушную оболочку.

        В нашем подъезде живёт поэт-графоман, который ведёт внизу возле лифта "уголок для души", вывешивая там разные стихи (в основном Пушкина, Лермонтова и Тютчева и время от времени свои). С недавних пор он, кажется, открыл для себя модернизм, и вывешивает теперь, в основном, Ходасевича, реже Северянина, а себя вроде как-то перестал.

        Мне очень нравится, что идет новое "негибкое" поколение.
        Особый эпизод – защита Юры Роговцева. К счастью, я давно приучил себя к предательству учеников. Я выработал в себе здоровое чувство не обращать внимания на легкие предательства учеников, я бы даже сказал, что это их долг. Внимания не обращаю, но сердце иногда саднит. Я сочинил довольно точную, как мне кажется, и объективную рецензию-представление. Из недостатков указал на крайний субъективизм и вследствие этого неумение структуризировать тексты. В общем, Юра меня не послушал и сдал огромную работу, в которой прекрасные куски перемежались с невнятицей.
        В конце защиты, когда соискателю предоставляют слово, Юра вспомнил мне все, а особенно то место в моей статье, когда я представлял его рассказы в "Домашнем чтении". Там я рассказывал, что взял его в институт практически из жалости. И это действительно было так, потому что я не имел права брать абитуриента с Украины. Потом я его перевел на очное отделение, потом он попросил отдельную комнату, привезя справку из психдиспансера.
        Днем занимался организацией ломоносовской конференции и бумагами. В Москве метель, зима компенсирует пропущенное.

        18 июля
        Поэзия не может быть сложной или простой, разделять поэзию на простую и сложную – это какой-то культурный расизм, это всё равно что вымерять объём лба таким специальным циркулем. Поэзия может быть только живой или мёртвой, точнее говоря, поэзия может быть ТОЛЬКО живой. Я должен был появиться для того, чтобы снова стали возможны разного рода формальные и смысловые восхождения в стихах. Должен был появиться голос, заново говорящий о "простых" элементарных вещах, таких как любовь, смерть, голод. Разные виды голода. Чтоб было от чего отталкиваться в поисках новой глубины, однако уже на каком-то новом этапе. Так что ищите теперь свои глубокие смыслы, господа. Уже можно. Я есть уже. Разрешаю.

        Вскормленный темнотой, но наделённый речью
        и перетирающий ту же безвкусную жвачку мрака,
        неимущий, бессильный, опершийся на руины дождя,
        я держусь за то, в чем вправе не сомневаться,
        за своё сомнение и, жилец нежилого мира, не устаю смотреть
        и берусь говорить наперекор смерти
        под её же диктовку. Я и среди крушения не закрываю
        глаза и вижу весь блеск моего крушения,
        всю отдалённость земли,
        всю глубину времён с её слабым
        светом, нестерпимую нежность,
        крыло под тёмным покровом туч.
        Темнота придаёт мне зоркость,
        и невозможное, подступающее из самых глубин дня,
        и победоносный, наглый, убийственный пепел,
        врывающийся
        из самых глубин души, не лишают меня речи,
        а диктуют, за неимением лучшего, новые
        фразы, и вот я нащупываю путь сквозь давно
        отзвучавшие слова,
        сквозь разруху давно отзвучавших строк,
        где нет ни малейшей поддержки, нет ни малейшей
        вехи –
        только возможность ошибки
        только немая тьма без единого огонька

        Пушкин. Те, кто чувствуют какое-то его очарование, тем не надо ничего объяснять, а те, кто не чувствует, тем лучше молчать и не позориться, а они наоборот: начинают лезть в бутылку, неуклюже что-то доказывать. Такой позор!

        Вот этот Гаврилов – вместо того, чтобы поверить девушке и уже успокоиться на этом, затеял какой-то позорный эксперимент, взял зачем-то моё стихотворение, записал его в строчку, и был рад, когда его приняли за простую запись-"постинг" и начали реагировать на него так, как на постинг. Главный редактор!

        Спрашиваю вчера у Тани Р. "Таня, как вы думаете, почему они все так разволновались, ну что я такого сделал?" А Таня сказала: "Ну, как же, Кирилл, они уже укрепились все в определённой системе, а вы разрушаете её! – Что это за определённая система, чем я её разрушаю, какой бред!" Неужели...

        Всё тот же парк с мрачными глыбами условных скульптур, галереи музея, спускающиеся по холму. Человек всё время пытается отгородить и присвоить себе часть природы. Сейчас в ночи в парке вместо электрических фонарей горят, видимые через стёкла, газовые факелы в стеклянных колбах. И тут взгляд не хочет обшаривать скульптуру, а пристально пытается сосредоточиться на живом пламени.

        С моей публикацией в "Нашем современнике" что-то застопорилось. Я говорил об этом в пятницу в институте со Станиславом Юрьевичем Куняевым. Он также сказал мне, что я напрасно умягчаю в вёрстке еврейскую тему. Объяснять, что деталей больше, чем диктует хороший вкус, бесполезно. Здесь правота не одного дня дневника. А общей картины. Задержка с публикацией, видимо, связана с обилием других обязательств. Мои дневники не защищены ни связями, ни экстренной ситуацией, в них только мой заблуждающийся голос. Я тихо делаю ставку на книгу – "Дневник ректора".

        В Интернете существует такой ресурс – Живой Журнал, где все ведут такие публичные дневники. Я несколько дней внимательно изучал его, пытаясь понять, что движет людьми помимо обычного желания общаться. Это способ убежать от себя, изобразив себя в каком-то искажённом зеркале и показать себе и другим: вот я такой. Дневник, по самой идее своей – мощнейшее средство личного освобождения, а здесь – происходит подмена этой функции, на первый взгляд лёгкий сдвиг, а на самом деле абсолютная подмена, она выворачивается наизнанку, и получается дневник, как бы изначально ориентированный на публику, то есть фальшивый дневник.

        Это ещё одна степень вытеснения человека из самого себя какой-то безличной силой языка. Дневник для себя хорош ещё и тем, что писатель может позволить себе писать в нём неумно и плохо.
        Когда я перечитываю свои дневники, мне становится очень плохо, начинает тошнить, но, проходя сквозь все эти завалы внутреннего какого-то мыслительного и бытового мусора, я очищаюсь. Это очень сильная и нужная терапия, не только для писателя. И это гораздо круче, чем эксгибиционизм и вуайеризм. Вообще, ощущение от ЖЖ такое, что многие люди, одержимые каким-то сильнейшим эксгибиционистским порывом, трагически НЕ МОГУТ реализовать его. Второе ощущение такое, что записать для себя (кроме функциональных каких-то бытовых вещей) человеку становится нечего. А может быть, и сказать себе. Это ужасно.
        Есть ли мне чего сказать себе.

        Это правда, да, правда, что все эти заметки, "записные книжки писателя", заготовки, наблюдения – жанр неудачника.
        Мол, вернусь ещё, слюной склею, языком залижу.
        Вот и здесь, в старой стамбульской тетради – одни обольщения, потуги. Но "турчанки в балахонах с окошками для лица разглядывают на базарном развале груду ажурного белья.
        Soft porno? Мягкое? Нежное? Упругое?"
        И сейчас пробирает.

        И когда я пропускаю сквозь своё сознание этих странных людей, живущих здесь, как тени, как существа, не рождённые матерями, кажущихся состряпанными в своих мыслях и поступках как попало, представляющих какую-то окрошку, я особенно склоняюсь к мысли, что такие сновидения заключают в себе таинственные истины, которые наяву рассеиваются во мне, как впечатления красочных сказок.
        Тогда во мне оживает загадочная легенда о призрачном Големе, искусственном человеке, которого однажды здесь в гетто создал из стихий один опытный в каббале раввин, призвав его к безразумному автоматическому бытию, засунув ему в зубы магическую тетраграмму.
        И думается мне, что, как тот Голем оказался глиняным чурбаном в ту же секунду, как таинственные буквы жизни были вынуты из его рта, так и все эти люди должны мгновенно лишиться души, стоит только потушить в их мозгу – у одного какое-нибудь незначительное стремление, второстепенное желание, может быть, бессмысленную привычку, у другого – просто смутное ожидание чего-то совершенно неопределённого, неуловимого.
        Какое неизменное испуганное страдание в этих созданиях!

        Мамлеев, Лимонов, Сорокин – вот, кажется, какая сейчас вырисовалась главенствующая триада в русской прозе. Я, в общем, согласен. Лимонова и Мамлеева я люблю уже больше десяти лет, а вот Сорокина никогда не любил. Я думаю, его вообще невозможно любить. Его можно ненавидеть, это великолепный, очень тонкий мастер, но абсолютно, абсолютно холодный, зато очень интеллектуально-чувствительный к разным предметам и тенденциям. Вот он сейчас написал роман "Лёд", про каких-то "говорящих сердцем", явно почувствовав, что приходят такие белокурые и прочие бестии (вроде меня, нас), разговаривающие сердцем. Надо бы прочитать роман.

        Леонтьев по 1-й программе долго говорил о Дзержинском и красном терроре. Об этом красном терроре, как о некотором чистом, как из колбы, изобретении большевиков. Детали вроде бы точные, причина открытия террора – это убийство Урицкого и рана Ленина, скрыто, что белый террор возник также не стихийно, а продуманно и директивно. В его разговорах было мало внутренней снисходительности и исторического прощения. Я прощаю истории ее молох, ломающий жизни, без этого не просуществуешь. Я прощаю ей своих родственников и себя. На углях истории не прожаришь ни одной свежей и искренней мысли. Все это кровавая шелуха человеческой жизни. Мало читаю.

        Модные мальчики теперь хвалят роман Проханова и объясняют жалким эстетам на пресс-пати, что литературы без политики и без идеологии не может быть. На каких таких фронтах, в каких муках и лишениях, вообще КАКОЙ ЦЕНОЙ они выносили этот бесспорный тезис?

        Есть ещё довольно популярная идея, что в Вологде, на самом деле, не хуже, например, чем в Париже. Это умилительно – те, кто говорят это, явно прежде всего себя стараются убедить в этом, или им кажется откровением – то, что они вдруг поняли это. Для всех же нормальных людей это, по-моему, очевидно и так – действительно, в Вологде может быть по-своему не хуже, чем в Париже.

        "Модный" дискурс – этот такой дискурс, в котором ты совершенно бессилен, обречён, совершенно. Потому что если тебе в какой-нибудь беседе говорят: "Я Наталью Ветлицкую люблю", что ты можешь на это ответить? Что тебе, не знаю, Башлачёв ближе? Объяснять, за что тебе ближе Башлачёв и почему тебе не интересна Н.Ветлицкая? Глупо же. Нужно переключать регистр.

        Я вспомнил про Башлачёва потому, что именно такие разговоры я вёл десять лет назад в Университете. А. тогда читал Проханова, усердно впаривал мне его и очень удивлялся, когда я говорил, что П. – это говно. Вообще, этот К. был во многом гениален, я теперь вижу, что он опередил своё время на десять лет. Уж тогда-то он выглядел много независимее и оригинальнее, чем отстаивавшие "общечеловеческие ценности". (И я в том числе.) От этих общечеловеческих ценностей, правда, уже и тогда подташнивало, на слух. Начинал он с "Памяти", но быстро понял, какой это всё тухляк, потом работал у Дугина (изучал всю эту дугинскую мистагогию, публиковался, считал себя его учеником), потом у Лимонова в "Лимонке", а потом отошёл от этого всего, работал пресс-секретарём Бари Алибасова и писал тексты песенок для группы "На-На". Сейчас он, по слухам, главный редактор какого-то глянцевого мужского журнала. Вообще, это довольно типичная судьба интеллектуала моего поколения – все они в юности хотели стать бунтарями, бескомпромиссными философами или художниками, а потом система вдруг как-то резко востребовала их, внушив, что любого рода бунт, фронда это что-то такое детское и незрелое, и все они превратились – ну нет, не в яппи, конечно, а вот именно в таких bobo.

        Думал о Башлачёве. В нём, при всем этом фальшивом блеске "судьбы русского поэта", особенно растиражированном (как водится) после смерти, был настоящий, сильный, укоренённый и то же время очень современный талант, проявившийся в некоторых вещах, например, в песне "Егоркина былина".

        Как горят костры у Шексны-реки,
        Как стоят шатры бойкой ярмарки.

        ...
        ничего не жаль,
        продаю свою расписную шаль.
        А цены ей нет,
        четвертной билет.
        Жалко четвертак,
        ну давай пятак.
        Пожалел пятак –
        забирай за так
        расписную шаль.

        ...
        То не просто рвань, не ушаночка,
        то судьба моя лопоухая,
        понапрасну вся прокопчённая,
        нараспашку вся заключённая.

        То не просто вонь, вонь кромешная,
        то грехи твои, драки-пьяночки...
        ...

        <...>
        Презирать весь мир – и принимать похвалы первого встречного.

        Вечером ходил на выставку Ильи Глазунова. Конечно, выставка ошеломляет. Этот-то человек всю жизнь не просидел сиднем. Многое здесь мною видено ранее. Художник этот, конечно, крупный, оставивший свой отпечаток в жизни общества. Его почерк идет не от неумелости руки или глаза, а как осознание своего способа выражения действительности. Есть виртуозные рисунки и ранние картины, которые по пятну повторяют Серова. Надо говорить еще и о специфике народного видения истории. Его философия – эклектична, но искренна. Мне понравилась его последняя картина "Разгром храма в пасхальную ночь". Особенно верхняя ее часть, связанная с интерьером и интерпретацией церковных фресок. Она менее однообразна по цвету в сравнении с прежними его картинами-гигантами. Здесь надо стоять и вчитываться в художественные тексты, т.е. расшифровывать иносказания художника.

        Четыре куска батавского мыла.
        Две сотни льняных фильтров для больших кувшинов.
        Две сотни десертных ложечек.
        Вавилонские вышивки.

        Рождество. Снег. И в моём сознании всплывает детство.
        Вчера на рынке слышал такой разговор: "Что-то холодно". – "Это ничего. Лишь бы снега не было".
        Нет, я решительно из другого мира.

        Омерзительное русское кликушество. Помню вечер памяти Губанова в 97 году, в ЦДЛ. На сцене Алёна Басилова, Битов, не помню, кто-то ещё. Атмосфера вязкая, отвратительная, зал наполовину состоит из собутыльников Губанова, наверное, на треть из его любовниц. Какие-то чудовищные заросшие люди, полупоэты, полухудожники, полудрузья – "богема": кто-то нарочно громко разговаривает, кто-то вскрикивает с места... Кто-то из зала же пытается осадить уродов, объясняя им, что они находятся на памятном вечере, а не в пивной, и тогда кто-то из них хамски отвечает: "Мы пришли на вечер Лени Губанова!"
        Басилова со сцены рассказывает про тех, кто заставлял Губанова выпивать стакан водки перед тем, как читать стихи: "Ты же русский поэт!"...
        Чудовища, какие-то отвратительные бездарности, неудачники, которым знакомство с этим легендарным анфантерриблем, гением incorrect, как бы даёт право плевать на пол на его памятном вечере.

        июль.
        Все продаётся, все покупается.

        Все действительно продаётся, все покупается, это не пустые слова. Мы живём в эпоху, когда продаётся действительно всё, и забота, допустим, об ущемлении свободы творчества трогательно и органично шествует рука об руку с заботой о собственном кошельке. Какие-то молодые уроды сжигают книги Сорокина и подали на него в суд за порнографию. Издатель Сорокина Иванов и прочие начинают кликушествовать об ущемлении свободы творчества. Что за хуйня.

        Художник, безусловно, абсолютно свободен. Но это свобода именно не санкционированная обществом, не санкционированная никем, потому что кем-то санкционированная свобода это не свобода. А пафос защитников Сорокина сводится, по-моему, к тому, что писатель должен иметь официальное право делать то, что он хочет. Не должен писатель иметь такого официального права! Каждый шаг писателя и вообще художника – это риск. То, что писателя отдают под суд и тащат в тюрьму за его творения, за его неразрешённую, самовольную свободу, – это НОРМАЛЬНО. И если у писателя Сорокина другие представления – это его проблема. Художник должен отвечать за свою свободу, а не прятаться за свой статус "свободного писателя в свободной стране" и кликушествовать об атаке цензуры в ответ и тому подобное. В этом смысле те, кто заступаются таким образом за Лимонова и Сорокина, служат им плохую службу. Не это ли имел в виду Лимонов, когда говорил, что его защищают не с той стороны, с которой ему надо?
        Лимонову надо, чтобы за ним пришли и физически освободили его из тюрьмы и подняли на броневик, а не чтобы это сделали, доказав, какая он невинная, какая абсолютно безопасная для государства овечка на самом деле.

        Ехал вчера в электричке и увидел надпись "Свобода Лимонову" на гараже, и тут же, буквально через две минуты – такую же надпись на поезде "Абакан-Москва". Был почему-то удивлён. Как бы в новом масштабе увидел всю эту историю.

        17-е
        Лимонов

        Люди типа Лимонова, которые каждым своим очередным поступком как бы говорят тебе: "ну, со мной-то понятно всё, я гад, государственный преступник, а вот ты-то как, нормально поживаешь? По-крупному не проиграл? Пишешь по-прежнему? В монахи не ушёл, на дуэли не убит, не покончил с собой? Поэтический дар божественный не разменял на фуршеты да на конференции писательские, да на выпивончики уютные с друзьями-поэтишками на кухне, а?" Вот какие вопросы как бы задаёт своим существованием Лимонов. Поэтому Лимонов – это в каком-то смысле такая общая писательская совесть, как ни крути. И поэтому он многих так раздражает. Я о поэтах и писателях.

        (И в "Книге Мёртвых" он, я думаю, всё правильно написал – и про Сапгира и Холина, которого я очень люблю, и про Бродского.
        Недавно забрал у З. и перечитал "Русское".
        Почему никто его не издаёт, удивительно. Прекрасные стихи и проза – и это ведь всё из одного контекста с Харит., Улитиным и др., "Русское" Лимонова нужно воспринимать в одном ряду с ними.)

        В комнате жуткий клинический беспорядок, хлам. (Хорошее название для поэмы – "хлам".) Видел пирожные "Есенинские" в магазине. Купили первый в этом сезоне арбуз.
        Какое красивое имя – Груша, Грушенька.

        Крепкие, солнечные, соляные, травяные сны. Упадочность Петербурга. Его терпкий аромат разложения. Ритуал отдыха и технологии досуга. Полубеспризорники на Невском, совсем молодые девушки – то ли проститутки, то ли ещё нет. Все питерские люди ненавидят Москву. Есть за что, конечно. Я люблю П., но такое впечатление, что вот этого надрыва, возникшего, когда людей бросили на эти болота, и из которого и прорастала вся его культура, хватило на триста лет. Это ощущаешь физически, кто бы что ни говорил – весь сегодняшний "петербургский текст" существует вообще вне времени, либо он ретроспективен. Говорили об этом с Кононовым.

        Сегодня – такое услышал мнение от кого-то из молодняка во дворе, когда гулял с собакой. Дедовщина и голод в армии были организованы специально, чтобы армию развалить и чтобы в неё никто не шёл служить. Теперь в армии кормят хорошо, по крайней мере, лучше, чем дома. Из разговоров я ещё понял, что весь быт молодняка сконцентрирован во дворе, в подъездах, в каких-то близких оврагах, где они справляют свои дни рождения, тусуются, где им отдаются девки. Картиночки интересные.

        В Израиле я видел этот, конечно, болезненный, но всё же довольно впечатляющий подъём, национальное единение. Я всё же из тех людей, у которых мужчины, а тем более женщины в военном камуфляже и с автоматами вызывают эстетический восторг.
        Именно это понравилось мне больше всего в Израиле. Где-то я уже писал об этом.

        Служить в армии, безусловно, должно быть почётно. Конечно, ничего не было организовано специально, я думаю, это вина этих одуревших, зажравшихся военных ублюдков, что армия настолько дискредитирована. Конечно, тяготы и жестокость были всегда – у Бенедикта Лифшица в "Полутораглазом стрельце" хорошо описаны нравы русской армии, но всё равно же – он, еврей-интеллектуал, пошёл в армию, пусть даже по каким-то не патриотическим, а своим личным, карьерным причинам, но пошёл! А сейчас что?
        Очень противны мне все эти откосы, дутые справки от врачей, инсценированные самоубийства, всё это, как минимум, очень, очень некрасиво.

        Вернувшись из Питера, мы с Анисой шли на следующий день по Москве, и я впервые почувствовал, насколько позитивна Москва, что это город будущего на самом деле, настоящий геополитический форпост, перевалочный пункт между Азией и Европой. Чудесный полузападный-полувосточный город-базар, с громадами зданий (мне хотелось бы, чтоб это были небоскрёбы), нависшими над полуобвалившимися, маленькими трущобами центра. И наши тени, ютящиеся в старых дворах, в обнимку с особняками, на чёрных лестницах, в заброшенных голубятнях.
        Тут будет сконцентрировано очень многое.

        Костя Рубахин любит слова М.П.Нилина: "Существует только собственный опыт, всё остальное пиар". Да, это правда. Михаил Павлович подарил мне книжку Ходасевича "Камер-фурьерский журнал", это его только что изданные дневники, где он с такой шизофренической скрупулёзностью фиксирует свой быт, например:

        12, четверг. К Тумаркину. В Murat (Оллиан). К Жуковскому.
        13, пятница. В Возрожд.<ение>. В банк. В Royal Printemps (Нина, Макеев). В Возрождение (Поль)./ У Вольфсонов (Нины, Апостолы, Пети)./

        Мих.Пал. иногда говорит очень ценные вещи, но уж слишком упорно обычно защищает свою мысль. Это всё-таки свойство людей, которые высоко ценят свой интеллект. По-моему, люди, действительно уверенные в том, что говорят, не защищают свою мысль настолько упорно.

        Какая-то новая национальная (или скорее государственная) идеология, в которой бы уместилось всё, которая бы требовала бы ото всех что-то, но и была бы ко всем терпима. Если вдруг Россия каким-то чудесным образом породит такую идеологию, она будет спасена, а если нет – тогда сожрёт себя (и нас) снова.

        15-ое
        Впечатления последних дней – огромные чёрные сливы у метро в ларьке. Слова типа "пиар", "сабвей", "мизогиния". Увидел сегодня очень красивую азиатскую пару на выходе из метро.

        Мне очень нравятся стихи М.П.Нилина.

        <...>

        Я стою посреди анекдотов и ласк.

        Я стою посреди анекдотов и ласк
        Только (...) , только ревность пребудет
        Белый конь моих глаз, белый конь моих глаз
        Кто-то влюбится в вас и овёс напридумает

        Только ты им не верь, не ходи до конца
        В тихий траурный дворик "люблю"
        Ведь на медные деньги чужого лица
        Даже грусть я тебе не куплю

        Осыпаются люди, идут по домам,
        Низкорослые, песни поют
        Люди сходят с ума, люди сходят с ума,
        Но коней за собой не ведут

        Снова лес обо мне, называют скупцом,
        говорят, что смешон и скуласт
        И стоит как свеча над убитым лицом
        Белый конь, белый конь моих глаз.

        Я беру кривоногое лето коня
        Как он плох (...)

        Ади говорил о "проклятье родиться венгром".
        Каково же тогда родиться румыном?
        Венгрия хотя бы существует или существовала – Румынии не существовало и не существует. Что тут скажешь? Только одно: "Несчастье – родиться румыном".
        Я могу сказать о Сибиу или о Париже то, что Ахматова сказала о Ленинграде: "Тень моя на стенах твоих".

        Она полулежала в машине протянув на полтротуара тонкие длинные ноги, он сидел на капоте в просторных джинсах и майке. Оба моя погибель – китайцы, худые китайцы.
        Как будто брат с сестрой не любовники, а близнецы.
        Я бы выебал их обоих за милую душу, за гибкое длинное тело, прямо там на машине, начав грубо с нее, чтобы он через стекло целовал ее узкоглазые губы, ее раскосые пальцы, бесцеремонно вторгаясь в ее азиатское тело, я смотрю на его восхитительный ужас и ужасающий трепет содрогающий плечи его и рукой возбуждающий толкая свирепей и глубже я кончаю в нее почти доведя ее до оргазма.

        Даже самые раскрепощённые люди сейчас имеют представление о книге как об этаком сосуде вечности – этой мании подвержены все – политические журналисты, критики и даже художники-акционисты, всем нужно так или иначе запечатлеться в ней.

        На выставке я много думал о масонстве, образы и символы которого часто упоминаются в его (Глазунова) картинах. Оно не могло прижиться в России из-за своей линейности, логической сухости, из-за стремления игнорировать саму жизнь, ее внезапность. Я еще не написал, что встретив, Глазунов меня поцеловал. При всем прочем, при всех своих несогласиях и временных раздражениях я сознаю, что это один из известнейших художников нашей русской эпохи.

        Представим, что через слуховое окно чердака, из тёмного места, видел всё здесь происшедшее – еврей. Мы бы отвернулись или не обратили внимания. Но не к тому призвало его "обрезание", которое он несёт на себе; и не так, а совсем иначе оно поставило. В противоположность нашему отвращению, у него разгорелись глаза. Он вылез. Бала ему не нужно, и на бал он не пойдёт. Его место – здесь. Он уносит к себе миску, остерегаясь расплескать из неё воду. И, тоже запершись, чтобы никто его не увидел, – поставил её на стол и вдруг зажёг множество лампад (начало лампад в Египте) вокруг и, закрыв голову покрывалом, как бы перед глазами его находится что-то, на что он не смеет смотреть, стал бормотать слова на непонятном языке.
        Он творил молитвы и заклинания.
        Это – юдаизм.

        И молитвы эти – добрые. Еврей молился: – "Пусть они танцуют. Эти глупости пройдут. Я молюсь о том, что им нужно будет в старости, – о здоровье, о продлении их жизни; о том, чтобы самая жизнь была свежа, крепка; вот чтобы не болело у них, и никогда не болело то, что они сюда погрузили и здесь омыли. Ах, они теперь не знают, потому что влюблены, – и говорят о службе и чинах. Я прошёл все чины, и мне ничего не нужно; я знаю, как жизнерадостность зависит от того, чтобы в этом месте ничего не засорялось у человека, не помутнялось и не слабело, а всё было ясно и честно, как хороший счёт, и обещающе, как новорождённый младенец. И я им всем чужой: но молюсь моему Тайному Богу, чтобы у всего Мира, у всех их, Он сохранил и благословил эти части, на вечное плодородие мира и на расцвет всей земли, которую Он, Благий, сотворил".

        Национальность для каждой нации есть рок её, судьба её; может быть даже и чёрная. Судьба в её силе.

        "От судьбы не уйдёшь": и из "оков народа" тоже не уйдёшь.

        Может быть, я и "дурак" (есть слухи), может быть, и "плут" (поговаривают): но только той широты мысли, "неизмеримости открывающихся горизонтов" – ни у кого до меня, как у меня, не было. И "всё самому пришло на ум", – без заимствования даже йоты. Удивительно. Я прямо удивительный человек.

        Кажется, что существо литературы есть ложное; не то чтобы "теперь" и "эти литераторы" дурны: но вся эта область дурна, и притом по существу своему, от "зерна, из которого выросла".
        Дай-ка я напишу, а все прочтут?..
        Почему "я" и почему "им читать"? В состав входит – "я умнее других", "другие меньше меня", – и уже это есть грех.

        Есть ведь и маленькие писатели, но совершенно чистые.
        Как они счастливы!

        Только блевотина, ебля и матерщина.

        Только блевотина, ебля и матерщина.
        Он и женщин ненавидит, Нельсон.
        Он бьёт своих женщин, Гарольд.
        Гарольд, он же быдло. Почему его книги покупают?
        Потому что его читатели – быдло, которых большинство!
        Ну да, он же пишет об играх, пьянках... бесконечно, снова и снова.
        Он знаменит по всей Европе, а теперь ещё и в Южной Америке раскручивается.
        Метастазы тупоумия, Гарольд.
        Он не умеет писать, Нельсон.
        Зловредное чтиво, Гарольд.
        Грубое и зловредное, Нельсон.
        Самодовольный болван. Настоящий кретин. Ненавижу его.
        Почему его книги читают? Почему их покупают?
        Потому что он элементарен и поверхностен. Многие боятся глубины.
        Мы с тобой создали несколько величайших стихотворений XX века, а этот кретин Ебловски получает аплодисменты!
        Подлец.
        Фальшивка.
        Как женщины могут целовать его мерзкое лицо?
        У него зубы – жёлтые.
        Господи боже мой, чёрт бы их всех побрал...
        Ну-ну, зато нас будут помнить через сотни лет после его смерти...

        ДА ТЫ ЧТО, НИЧЕГО НЕ ВИДИШЬ? ВСЁ ИЗМЕНИЛОСЬ! МИР ВОТ-ВОТ ВЗОРВЁТСЯ, КАК ЗАМИНИРОВАННАЯ ЖОПА! МЫ НИКОГДА НЕ БУДЕМ ВОСТРЕБОВАНЫ!

        23 марта, четверг. Уже сам ничего не успеваю для себя сделать, Мне бы часов 4-5, чтобы доделать главу о Троцком, которого я отчетливо себе представляю. Но вынужден все время читать то документы, то студентов. Сегодня, к защите переводчиков, с утра в библиотеке, читал Медведева. Огромный, как и у Юры Роговцова, интересный, но без внутреннего отбора, без умения взять на себя ответственность, диплом. Это стихи и кусок романа Чарльза Буковского. Отчетливо представляю, что потянут на диплом с отличием, но переведено все значительно хуже, чем в "Глаголе", да и предисловие самого Кирилла Медведева предстает с некоторыми заимствованиями из Саши Шаталова. Скорее, больше понравились стихи. В прозе Медведев не справился с бесконечными соитиями, с описаниями любовных и половых актов, со всем тем, где русская литература начинает стыдиться себя. Нам это очень несвойственно. Сам по себе русский язык, который держит наш изощренный мат, – не держит в своем пространстве нецеломудренных описаний, где физиология должна бы сливаться с духом, физиология для нашего языка невыразительна и неинтересна. Здесь достаточно чеховского высказывания: "и он стал целовать ее лицо, плечи, грудь". Я довольно удачно 15 минут проговорил на защите, потому что надо было дать знать кафедре, что переводчики – это не только как бы их собственное решение. Здесь должен быть уровень всего института, а не вежливый уровень оппонентов. Моя заинтересованность Кириллом была связана еще и с той немыслимой силой, с которой его отец внедрял мальчика к нам в институт после второго (кажется) курса МГУ, и с кучей мелких провинностей, среди которых главной была дисциплина и неявка на лекции, что характерно было для Кирилла до 5 курса. Мне отмщение. Аз воздам.

        Иногда кажется, что девушкам, за очень редким исключением, недоступна чистая красота. Что они реагируют либо на что-то более или менее "декоративное" (ну, это понятно и естественно), либо на что-то этакое душевно-"задушевно"-сентиментальное. То, в чём есть какая-то первобытная, бесчувственная красота, очень редко доходит до девушек, по крайней мере, до девушек иудео-христианской культуры. Всем девушкам иудео-христианской культуры больше всего нравится Джо Дассен, хотя некоторые из них почему-то это скрывают.

        Спор с Анисой о том, кто должен больше получать – пролетариат или интеллигенция. Я говорил, что пролетариат. Аниса говорила, что это у меня от типично интеллигентского страха перед пролетариатом.

        * * *

        Дорогая родная земля
        Я скажу тебе русское "бля"
        До чего в тебе много иных
        Молодых и нагих

        Так зачем же тебе я – урод
        народившийся из тёмных вод
        подколодных ночных берегов
        городов

        Так зачем я тебе от стены
        Где всегда раздвигали штаны
        Где воняет безмерно мочой
        Так зачем я тебе городской

        Краснощёких возьми деревень
        У них поросль растёт каждый день
        Зачем я тебе с тонким лицом
        Со здоровым возись подлецом

        Отвечает родная земля:
        – Ты назад забери своё "бля"
        Только ты мне и нужен один
        Ты специально для этих равнин

        Ты и сделан для этой беды
        Для моей для травы-лебеды
        И для шёпота ржавых ножей
        Я ищу бедной груди твоей

        Но за службу я щедро плачу
        Твоё имя свиваю в свечу
        И горит же она всё горит
        Тебя каждый из русских простит

        И поймёт, всё поймёт
        Шапку снимет и слёзы прольёт

        За столом я спросил у Пола: "Я видел столько музеев, разных интересных мест, где всегда находил детей, я увидел, что власти делают все, чтобы развить молодежь. Однако она не такая, какой мы хотели бы ее видеть. Где происходит сбой?" Пол безапелляционно ответил: "Школа. Учитель. Нет неуспевающих учеников. Все стараются заменить учебный процесс игрой. Недавно показали двух учительниц: обе не могли назвать ни одного датского писателя, наконец, одна смутно припомнила Андерсена, а другая сумела выговорить фамилию Кьеркегор".
        Поговорили о национальных корнях воспитания, почему все так ополчились против них? Лично я думаю, что нивелировка в воспитании и обучении – это стремление поскорее получить квалифицированных рабов для производства. У которых нет никаких духовных задач.

        Тут Сергей Николаевич, конечно, абсолютно прав, я с ним полностью согласен. Вообще он бывает мне очень симпатичен в некоторых высказываниях. Однажды я видел материал, какое-то интервью с ним, которое было почти полностью посвящено болезни его жены. Это был очень странный материал. Мне рассказывали такую историю про Есина: однажды он сидел в какой-то пустой аудитории и читал работы абитуриентов, поданные на творческий конкурс, а в это время мимо проходил человек, который мне всё это рассказывал, и вот он якобы слышал, как Есин сказал: "Ну и хуйни понаписали".

        10 января, понедельник. Перевез на две недели в Матвеевское В.С. Все время за нее болит сердце, то она разольет варенье, то рассыплет лекарства. Вчера вечером собирал ее чемодан, все ее вещи вышли из моды, все такое маленькое, старомодное, как бы из иной жизни. Оба ее меховых жакета: и из норки, и из черно-бурой лисы – стали сечься, шкурки кое-где лопаются. И жизнь и вещи вокруг нас ветшают.

        Я всегда чувствовал себя чужим среди своего поколения – поколения фотографов, снимающих какие-то предметы, кубы и холодные металлические поверхности, музыкантов, ди-джеев, журналистов модных журналов, копирайтеров и др. Я имею в виду поколения в целом, я не имею в виду отдельных людей, отдельные люди мне симпатичны, но всё равно – какой-то особой связи я с ними не чувствую. Я ощущаю связь с какими-нибудь крикливыми московскими или питерскими подпольными поэтами 60-70-х, нелепыми, полусумасшедшими литературными неудачниками, живыми анахронизмами, забубенной богемой вроде Губанова или Роальда Мандельштама.

        Четыре года, и ни единого человека вокруг, который интересовался бы чем-то другим, кроме как заделать бабе или накрутить деньги: это немного слишком, и я почти успел разучиться выражать себя. Впрочем, я несправедлив к Цыганке Коэн – странной, поразительной темноглазой женщине, которую я нашёл здесь в прошлом году, и всё в ней именно так, как должно, – каждый жест; и настоящий, человеческий, врождённый стиль – и она совершенно чужая в этом продажном и провонявшем деньгами болоте. Единственный человек, с которым я мог по-настоящему поговорить; мы с ней живём здесь, как беженцы. Она часами сидит на кровати и подбрасывает мне куски сырого, непереваренного опыта – половая жизнь арабов, извращения, обрезание, гашиш, засахаренные фрукты, удаление клитора, насилие, убийства. Босоногое детство, семья тунисских евреев, мать-гречанка из Смирны, отец-еврей из Карфагена. Я до сих пор не верю, что мне удалось отыскать женщину, у которой желание поднимается буквально от самых ступней, – и безо всей этой разъедающей душу романтической англосаксонской чепухи. Она вылечила меня от привычки к англичанкам на всю оставшуюся жизнь – и слава богу. <...>
        (Л. Даррелл)

        Подумал о том, что было бы, конечно, клёво сделать какой-нибудь коллаж из критических статей обо мне (нечто подобное когда-то сделал Д. Бурлюк – под названием "Позорный столб русской критики") и писем читателей, но теперь это уже, кажется, совсем моветон. Нет, нет, ну его, не буду ничего такого делать. Сказал Кононову, что получаю много писем, а он сказал: "ну и что", и рассказал про автора то ли какой-то книги про лекарственные растения, то ли учебника фокусов, который тоже получал мешками письма от читателей. Вот так.
        И всё же для меня это очень важно. Очень хочется как-то поблагодарить их всех, тем более, что я далеко не всем отвечаю.

        Удачно пошутил: долго рассказывал Анисе про то, что арбузы, которые она жрёт каждый день, полны нитратами, она меня не слушала, а потом говорит: вот, арбузы в прошлом году стоили 6 рублей, а в этом 10. – А я говорю, – ну да: "нитраты подорожали". Как говорит Винник, "смеяться после слова "лопата".

        Вспомнил почему-то, что на уроках литературы, когда мы проходили "Горе от ума", то девушки, которые обычно более продвинуты в этом возрасте, чем мы, говорили в связи с Чацким, что он был дурак, что жить нужно для себя, для своих детей и так далее, а учительница, такая советская бабуля, объясняла им, что, ну, всё-таки человеку больших масштабов этого мало, и я, в силу своего позднего созревания, понимал тогда, что она права, права, мало – понимал.

        Ещё один, похожий на предыдущие, провинциальный город. Какие-то художники, вроде бы великие. Но разве можно быть великими в ХХ веке после Сезанна, Ван-Гога, Шагала, после импрессионистов? Ещё раз я столкнулся с тем, что человек всегда пытается последовать за общественным мнением вместо того, чтобы мыслить самостоятельно, и в том, что искусство всегда должно соответствовать настроению и степени образованности потребителя. Но сначала о границах между Балтийским и Северным морями. Это минут 10 езды от Скагена на машине. Доты, побережье, дот в глубине, куда мы с Сашей ходили по нужде, и музей художников.

        Сам мыс – это вымытые пески побережья с тусклой растительностью дюн. В море вдаётся небольшая коса, над которой идут постоянные схватки волн. Вода разного оттенков, как бы разные наречия одного языка. Над неглубоким дном ходят сильные струи воды, причём существует два течения: одно из Балтийского моря, другое из Северного. Дует сильный ветер, срывая шарфы и шапки. Всё это производит какой-то мистически-таинственный вид, но точно такой же, какой в своё время произвёл на меня, когда я вышел за стену Кронберга, замка Гамлета, находящегося под Копенгагеном. Как всё-таки сильно влияет на наше восприятие литература. Тот же самый свист ветра, и та же самая пушечная пальба волн, сквозь которые прорываются слова.

        Истина скандальна. Но без неё ничего не выйдет. Наивная и честная картина мира – уже шедевр. В свете этого требования оригинальность мало что значит. Не заботьтесь о ней. В любом случае оригинальность неизбежно проявится через сумму ваших недостатков. А ваше дело – просто говорить правду, вот и всё.

        Невозможно любить одновременно правду и наш мир. Но вы уже сделали выбор. Теперь проблема в том, чтобы от него не отступать. Призываю вас не сдаваться. Не потому, что вам есть на что надеяться, нет. Наоборот, предупреждаю: вы будете очень одиноки. Люди, как правило, приспосабливаются к жизни, иначе они умирают.
        Вы – живые самоубийцы.

        июнь

        Перевожу поэму "Кадиш" для бит-антологии. Пытаюсь продраться сквозь все эти жуткие заклинания, иудейско-битнический бубнёж, косноязычную риторику, невразумительность. Это единственный раз за последнее время, когда я дал слабину насчет "перевода", и, в общем, не жалею, это самое лучшее и самое важное для меня из того, что написал Г. Всплыло и скоро выйдет "Disco-2000" – рассказы, странные, которые я переводил почти три года назад. Я уже почти и не помню их. Так вот, сейчас, переводя поэму, я как бы ещё раз пережил то, чем мог бы жить, если б остался переводчиком. И как-то это всё очень тяжело.

        По мере приближения к истине ваше одиночество будет всё более и более полным. Прекрасный, но безлюдный дворец. Вы ходите по пустым залам, где эхом отдаются ваши шаги. Воздух чист и неподвижен, все вещи словно окаменели. Временами вы начинаете плакать, настолько чёткость очертаний невыносима для глаз. Вам хотелось бы вернуться назад, в туман неведения, но в глубине души вы знаете, что уже поздно.

        Продолжайте. Не бойтесь. Худшее позади. Конечно, жизнь ещё потерзает вас, но вас с ней уже мало что связывает. Помните: вы, в сущности, уже умерли. Теперь вы один на один с вечностью.

        Хорошо говорили Патриарх и Путин. Последнего, как всегда, выручал или его редкий ум, или редкий такт, проявляющиеся и в крупном, и в мелочах. Путин на этот раз был в чёрном костюме, который он не любит. Но это, однако, сочеталось с чёрной мантией Патриарха. Патриарх у нас тоже умница, но и народ придаёт его словам какое-то более глубокое значение – все скучают по знакомым словам церковных книг, по возвышенной риторике, по иному, не бытовому слову.

        Слова кого-то из мусульманских мистиков, достойные Майстера Экхарта: "Если истина не сокрушает тебя до кости, это не истина".

        Телевидение похоже на большую больницу, когда тебя проводят по длинным и гладким коридорам, некоторое время готовят, потом кладут на койку, быстро и терпимо больно делают что-то над тобой, потом отпускают и говорят: "Ну вот, а ты боялся... Молодец".

        ---

        Всё же это был очень хороший опыт – появиться перед другими людьми, перед этими телевизионными дамами, для которых ты никто – не перед знакомыми, родственниками и всеми теми, для кого ты, так или иначе, "поэт К.М.", а перед людьми, для которых ты никто – вместе со всей твоей неувядаемой славой – и имена твоих учителей Некрасова, Сатуновского, Айзенберга (эти имена ты стал перечислять в ответ на вопрос о любимых поэтах и учителях) для них такой же пустой звук, как и твоё собственное имя. То есть ты для них не то, что для тех, кто тебя просто не знает, наоборот, они знают, что ты вроде бы поэт, и не последний, а, наоборот, первый – им сказали об этом, когда они позвонили в пресс-центр фестиваля Маяковского. Но ты существуешь для них в каком-то совершенно другом мире, никак с их собственным не пересекающимся. Они смотрят на тебя не как на одну из тех знаменитостей, которых они регулярно снимают в своей утренней программе, и в то же время не как на безымянную, совершенно бесполезную для них единицу, они смотрят на тебя как на какой-то реликт, реликтовое существо, которое чудом сохранилось, затерявшись в каких-то складках мироздания.

        "А чем занимаются современные поэты, – дворники, наверное, или сторожа, в котельных...?"
        "Да нет, – говорю, – скорее наоборот: на радио, на телевидении, в рекламе, в газетах, в журналах, в банках..."
        "Да-а, как интересно..."

        Выше всего я ставлю сухую, как скелет, прозу, сведённую судорогой.

        Известные слова Маяковского, где он всё честно и достойно сформулировано:

        Я хочу быть понят моей страной,
        Не поймут меня, ну, что ж –
        По родной стране пройду стороной,
        Как проходит косой дождь.

        Я не хочу, чтоб вы спутали моего беса с теологическим бесом сомнения, в которого Лютер с вакхической страстью запустил чернильницей в Нюрнберге.

        Думаю о том, с кем можно было бы сильно выпить сегодня вечером. За окнами – туман, весь город, даже центр, в дыму, говорят, что где-то под Москвой горит торф. Предложения принимаются.

        У Владимира Нарбута был, кажется, такой сборник стихов "Косой дождь"