Сборник стихотворений М.: МАИК "Наука/Интерпериодика", 2000. ISBN 5-7846-0038-9 127 с. Текст книги заново просмотрен и исправлен автором.

КВАДРАТНЫЕ ОКНА

* * *

Александре Петровой

Прийти с невестой в южный городок,
Дойти пешком до маленькой кофейни,
Где кофий воскуряется трофейный,
Вплетаясь в моря тонкий холодок.
Стать незаметней, чем ее наряд:
Все эти стёжки, выточки и строчки,
Сводившие с ума по одиночке,
Теперь они пусть сводят всех подряд.
Здесь рядом звон гитары, скрип шаланд.
Гортань матроса вздулась, как акула.
Вот девочка на пуфике уснула,
С нее забыли снять огромный бант.
Мы в ней находим собственный талант,
Мы встали по бокам для караула...

Мы медленно читаем ее сон,
Как черно-белый сказочный гербарий.
Постой. Прости. Мы рождены в кошмаре.
Оставьте нас. И все отсюда вон.
Не плачь. Беги. Вчитайся между строк.
Вот крики солдатни, обрывки арий.
Вся философия осталась в будуаре.
Вот тебе – Бог, а вот – порог.

Лишь дурачок картавит на гитаре:
"Прийти с невестой в южный городок".




* * *

Как бродяга, волочился за тобою листопад.
Ты загадывала числа и звонила наугад.
И в измученных конторах каждый правильный мужчина
отвечал "совсем не занят; и к тому же очень рад".

Как чумные тормозили по обочинам такси,
предлагая вместо денег прокатиться за "мерси".
Ты же скромно отвечала то, что царственность походки
демонстрируется лучше без резиновых шасси.

И витрины превращались в перекрестный ряд зеркал.
Манекены виновато прикрывали свой оскал.
И за стойкой в темном баре мимолетный взгляд подруги
плавно рассыпал цикуту в твой недопитый бокал.

По кирпичным переулкам дул кофейный ветерок.
В каждом городском отеле был похожий потолок.
День тянулся ровно столько, сколько нужно для кокетки
сохранять от посягательств фильдеперсовый чулок.

Я ведь все прекрасно знаю про забавного себя.
Что я мог всем им ответить, старый шарфик теребя,
как бы смог я насмехаться над шикарными жлобами,
если б в этот миг со мною рядом не было тебя?

Если хочешь, подарю тебе ужасный красный бант.
Если хочешь, напророчу, напрягая весь талант,
что тебя, как приживалку, скоро выгонят из дома,
Но на счастие подарят бесподобный бриллиант.

У любых людских историй есть родимое пятно.
Мы сегодня уезжаем, и, должно быть, не грешно
Поглядеть в окно вагона, как далекие деревья,
Словно злые человечки, побегут в немом кино.




* * *

Из Набокова

Поезд, качнувшись, входит в сезон дождей.
Мы в чем-то ошиблись, прощаясь на полпути.
Вдоль перрона проходит контурный мир смертей,
Раздвигая наше безмолвие впереди.

Окна вагонов прошли, как ряды белья,
Лица стали белее твоих простыней.
Разодрав занавески, из них показался я,
Ты побежала, ты оказалась ясней,

Сопричастней повальному ливню, на каблуках.
Выдергивая из воды ряды перстней
Вместе с пальцами в перламутровых жуках.
От которых, барин, не покрасней.

Потом ты упала. И я пробежал
За вагоном одним, пробежал четвертый вагон.
Ты рыдала, скомкалось платье, и я продержал
Свой ужасный поклон.

Я вернулся в купейное, вытащил туз крестей.
Познакомился с девушкой в шерстяных чулках.
Поезд, качаясь, катился в сезон дождей.
И жизнь моя покатилась в других берегах.




* * *

родителям

Окруженные грозами и горами,
Мы войдем в приусадебный планетарий.
Со страниц разлетится живой гербарий,
Смешается с расколотыми мирами.

В кои веки мы вместе. Неотличимы
Чужими в молчании голосами.
Так пустой и зовущий огонь лучины
Спорит с солнечными часами.

Мне достаточно одного желанья,
Через восемь лет на вас обернувшись.
Осторожного оживанья,
В телефонной трубке проснувшись.

Когда молнии шаркают, словно спицы,
По кремнистым вершинам далеких горок.
И на луне никому не спится
От скрипящих людских каморок.

Окруженные грозами и горами,
Мы уходим к уюту родного дома
Черно-белым портретом в семейной раме,
Как в глубины прозрачного водоема.

Забывая далеких и объяснимых,
Обладая лишь одним талантом -
Возвратиться на землю, как фотоснимок,
Обронённый рассеянным экскурсантом.




НАРВА-ЙЫЭСУУ

Что на море тихо и в памяти нету былого,
Беглянка шептала, и город названия Таллинн,
Как мальчик на ялике, был старомодно печален,
Дразня огоньками излучину мира иного.

И мы проходили большие послушные воды,
Навек расставаясь с привычною болью земною,
И где-то под звездами легкие птиц перелеты
Мне часто казались затейливой шуткою злою.

Но я был владелец изысканно скрученной розы,
И, словно увидев ребенка дикарского юга,
В животном ее аромате толпились матросы
И, чисто дыша, тяжело согревали друг друга.

А утром мелькали червленые туфли по сходням,
И медные стрелы горели на выбритых скулах,
И сто фотографий заморских красоток в исподнем
Ломились губами в моих крокодильих баулах.

А вы всё шептали и кутались в нежную гриву.
Я знала, что счастье теперь никогда не вернется.
Запомнила только, что музыка – это красиво,
А хлеб из печи на холеных ладонях не жжется.




МОНОЛОГ ДЕВУШКИ

Мой любимый актер,
Офицер из старинного фильма,
Я устану прощаться,
Но разве за тысячу миль
Не легко полюбить
Романтической девушки стиль,
Если все-таки вспомнить,
А женская память бессильна.

Если все-таки выжить,
Хотя бы для добрых гостей,
Для какой-нибудь свадебки,
Ветреным духом воспрянув,
Возвращаясь домой
Мимо тихих в порту великанов,
Что сажают на плечи
Уснувших под утро детей.

Что еще, кроме старости,
Я не узнаю о вас?
То, что ваших мечтаний
Случайно хватило на многих?
Что, мерцая дождем
На своих голенищах высоких,
У дверей казино
Вы навек растворились из глаз?

Я устану прощаться
Уже наравне с тишиной,
Только слишком уж долго
Идут облака в киноленте...
Как вы были любимы
Своею прекрасной страной,
И всё так же несчастны
В торжественный миг после смерти,

Мой любимый актер,
Мой киношный, мой самый родной...




* * *

Ну а если в Ливадии снова не будет зимы -
Если в синем батисте и легким плащом не укрыты -
Чем еще недоступнее, тем никогда не забыты -
Словно вправду несчастные, тихие около тьмы -

Если прямо с базара, не хлопая настежь дверьми -
В дорогую аптеку, встречая немые гостинцы -
У сухого прилавка со скрученной ниткой мизинцы -
Не сердись, это роза, хотя бы на память возьми -

Говори о минувшем, хоть в памяти нет ни души -
Желторотая шельма свистящей дворовой элиты -
Наши лучшие годы как будто из бочки умыты -
Вспоминай, это чайная роза из царской глуши -

Вспоминай, будто мальчик про черные очи поет -
В тишине, на коленях какой-нибудь жалобной тетки -
Будто катятся в Ялту тяжелые рыжие лодки -
Только эта, под парусом, раньше других доплывет -

Вот и всё... и быстрее... я тоже хочу навсегда -
Может, нас, ненаглядных, хотя бы бродяга полюбит -
С золотыми перстнями красивую руку отрубит -
И уйдет, и уедет, и горе пройдет без следа -

И уйдет, и уедет, хоть страшные песни пиши -
Ни дороги... ни тьмы... ни пурги... неизвестно откуда -
Словно срок арестанта всегда в ожидании чуда -
Но еще недоступнее, если любить за гроши -

Но еще недоступнее, чем у тебя на груди -
В разноцветных нарядах, чужая, сезонная птица -
О тебе, о тебе, замороченной в вечном пути -
Наша лютая ненависть синему морю приснится -

Подожди, это роза, в Ливадии нету зимы, подожди.




* * *

из Набокова

Сосновый лес вставал по берегам,
Отточенным во мгле форпостом мрака.
И на бегу лохматая собака,
Играя, прижималась к сапогам.

Откосы в норах смолкнувших стрижей
Прохладно гасли и, закрыв глазницы,
Туман легко слоился на зарницы,
Напоминая спицы ворожей.

Мы шли вослед течению реки,
Поскольку направление побега
Несчастных женщин создано от века
Согласным мановением руки.

Пытаясь вспомнить, в чем я виноват,
Я уходил во тьму первопричины,
Но ликованье нашей доброй псины
Заманчивей притягивало взгляд.

Я знал, что нас согреет и спасет,
Хоть на песке ни слез, ни отпечатка.
Пусть жизнь пройдет, но Ирма принесет
В зубах твою крахмальную перчатку.




РУССКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК (1)

Перепорхнув над синими лесами,
цикада заселяет старый флигель.
И на устах злодейки трель да гибель
альпийскими ликует голосами.

И горожане, кутаясь в постели,
уходят в тайны прошлого щекою.
И только нас ее пустые трели
зовут не верить в искренность покоя.

Они торопят ночь, будто цитата.
И в ней никак не вычислить подвоха,
когда во тьме не видно циферблата,
но наступила новая эпоха.

А вот и церкви звонницы качнули,
по городкам летя в иные дали -
как будто мы кого-то обманули,
раз до рассвета очи не смыкали.

И даже не надеясь на беседу,
мечтая в нежный Цюрих возвратиться,
мы принесли цветы на двор поэту -
и Лафатер запомнил наши лица.

И я, простившись с вечностью в долине,
ушел к мельканью ласточек в утесах,
забыл молитвы, грешные отныне,
и отпустил по ветру легкий посох.




РУССКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК (2)

Мимо лестниц, мимо мокрых простыней
длится старый, длится новый коридор.
В лабиринтах жизнь становится длинней,
перед тем, как снова выйдешь на простор.

И на глупую прогулку в сотый раз,
кое-как набравшись храбрости во сне,
ты пускаешься, не поднимая глаз,
чтоб не видеть прорезь неба в вышине.

Ничего тебе, увы, не говорят
эти вывески и стрелки по углам.
Ты не веришь, что воротишься назад,
но идешь как бы по собственным делам.

И расслабленно теряясь в пустоте,
в тупиках уныло путаешь следы -
все равно вот-вот протиснешься к воде...
Ни одной нет больше лодки у воды.

Лишь касаясь постаментов и витрин,
волны что-то предвещают вразнобой.
То ли гвельфы встанут с шелковых перин,
гиббелины в город ринутся гурьбой.

То ль над ухом жадно щелкнет хищный клюв,
полыхнет вдогонку ветреный пожар,
то ль в огне раскрытой двери стеклодув
твое прошлое вдохнет в прозрачный шар.

Бедный варвар, убежавший от своих,
разоривший Аквилею в пух и прах,
все мечтаешь, как остаться бы в живых
в этих тонущих, бессмертных городах.




МИРСКИЕ СТРОФЫ (1)

Рыбачий воз к деревне подкатил
И дышит, словно озеро под шубой.
И вдоль до неба улицею грубой
Народ калитки новые раскрыл.

А дома греют в печке медный прут,
Воруют горы сахару в запасы...
Теленок родился – и все бегут...
Скользят мастикой рыжие террасы.

И девки преют, словно мухомор,
Исподтишка заглядывая в двери,
Пока у ног плутающие звери,
Мурлыча, прошмыгнули в коридор.

– Ужели наша панночка больна? -
Так медленно играла на рояли -
И вот перебирает у окна
Своих волос тяжелые спирали.

Ей чудится столица при свечах,
Где туфельки блестят в персидском ворсе.
И осторожный взгляд
                    на бельведерском торсе
Сияет в удивительных очах.




МИРСКИЕ СТРОФЫ (2)

В низких печках стало холодно и чисто.
Светит днищами шарга капустных кадок.
И жилище записного анархиста
обретает неестественный порядок.

Отстучав рождественским стаканом
вразнобой с пустой столичной байкой,
завершились шашни с тараканом,
перебранки с доброю хозяйкой.

В целом мире кончились чернила -
даже царь указа не подпишет...
Ну и пусть... И даже очень мило,
что теперь всех нас никто не слышит.

Снег растет, любуясь сам собою,
будто спорит с давним снегопадом.
Вот и стало правильной судьбою
все, что оказалось где-то рядом.

Не скрипят ночами мерзлые пороги.
Не раскатан путь пролетным санкам.
И с постели встать легко, будто в дороге,
подъезжая к незнакомым полустанкам.

И любовь, решив быть соразмерней
с предвенечной медленною дружбой,
вдруг прошла в глуши твоих губерний
воровской заутренею службой.




КУЗБАССКИЙ ПОСЕЛОК
(ОТЦУ)

На белом свете, в дальнем далеке,
на празднике цветов в шахтерском городке,
где птицы с горьким щавелем дружили,
где плачет мастерица в туесок
и пестрая лошадка греет бок,
а нас поцеловали и забыли,

и мы гуляем с куклой на полу,
и так тепло – и скоро быть теплу,
неслышному, как матушкины слезы;
на станции гармоника дурит,
и возле костыля сапог блестит,
черно и жадно дышат паровозы.

Все так давно, и будто не про нас.
Мой милый, добрый день – веселый час,
нам снова ждать то счастья, то парома;
и плачется и верится едва,
и нет ни простоты, ни воровства.
Была война. А мы остались дома.




* * *

Василию Лупачеву

Ты однажды приедешь в пустынный дом,
что, как сказочный лес, стал тебе дремуч,
но в густой паутине над косяком,
как и прежде, лежит серебристый ключ.

Где-то здесь, отвязав на дворе коней,
ты был должен остаться и вечно жить.
Ты войдешь в шаткий мир нежилых теней,
для того, чтоб хотя бы цветы полить.

Вряд ли что-то теперь вызывает страх,
что случайно найдешь непростой ответ.
Все осталось стоять на своих местах,
потому что ты не включаешь свет.

И не нужно таиться нечистых сил,
услыхав сладкий запах ее духов,
все равно ты не любишь и не любил,
заглянул на минуту – и был таков.

Иль отыщешь перчатку, трухой шурша,
в сундуках, где немыслим заветный клад,
будто в ней и хранилась твоя душа,
что оставил лет десять тому назад.




* * *

Как по городу под шорохи метлы
похожденья старой штопальной иглы,
так и катится по жизни прежний страх,
все пытаясь что-то вспомнить впопыхах.

То закатится в засохший водосток,
на подошве проскрипит будто песок,
то, сверкнув железной дужкой за углом,
прикорнет у глупой птицы под крылом.

То ли просто ночью с неба упадет,
наугад к знакомой улице прильнет -
к стертым камушкам и лестницам пустым,
рассыпаясь прежним звоном золотым.

Тихой шуткою, что вечно на слуху,
давней славой, извалявшейся в пуху, -
все мы что-то обещали, да ушли,
потерявшись где-то в уличной пыли.




MEMENTO НА ДАЧНУЮ ТЕМУ

Ежик, ежик, мы умрем?

Мне сказали, что я добрый.
Из земли уходит лето.
Остывают пятаки.

Нас отпустят по воде.
Я лицом на скатерть лягу.
Ты свернись в цыганской кепке.
Поплывем и поплывем.

Осень, бедная вдова,
разбросай свою солому
всем охотникам под ноги,
дождевых червей укрой.

Мне сказали, что я злой.
Мне, наверно, повезло.

Я уехал не простившись,
не поверил, не признался.
Я случайно соль рассыпал
в вашей даче на столе.

Я не помню, что когда-то
говорил с печальным зверем.
Черно-белый фильм вертели,
длинный черно-белый фильм.




ИМЕНИННИК

С пьянки-гулянки – в ночь по черному ходу,
разбредаясь по лестницам, как на длинной дороге,
аукаясь между собой, прислоняясь к стенкам,
слушая разных друзей разговоры-звуки,

склоняясь на миг над какой-нибудь жуткой бездной,
жалеть, что не время исполнить арий заморского гостя,
бренча стеклопосудою по коленкам,
влачиться ко дну под тяжестью сумок-сеток,

глядеть чересчур напряженно себе под ноги,
различить, что на них до сих пор домашние тапки,
но в конце концов ты выбрался на природу,
на дворик детских площадок, спортивных клеток,

что давно уже кружишь по-над смешною поляной,
не ищешь скамейки бросить усталые кости,
не сгребаешь кусты акаций себе в охапки,
на пути к качелям во тьму выпрямляя руки,

что движешься по песочку, чудной до боли,
переступая холодные тени огромных веток,
что вспомнил много зряшного, а в итоге
отозвался на голос: на птичий, на бесполезный,

и теперь стоишь под какой-то звездой, без шапки,
разминувшись со всеми, один на великой воле,
подойдя к столбу-стояку, решив – деревянный,
едва не плача, почуяв, что тот – железный.




МАМА В АВГУСТЕ

Бродит август по Даниловскому рынку,
залезает глазом в глиняную крынку,
отражаясь в молоке, что подороже,
вдруг на миг становится моложе.

Закатившись тихо в заросли укропа,
все лежит, почти что до озноба
вспоминая о траве нездешних улиц,
о цветных камнях в желудках куриц.

Впрочем, мы с тобою тоже бродим,
на лотках что-то знакомое находим.
Будто это все когда-то было...
Только мамка ко столу купить забыла.

У тебя сегодня снова день рожденья.
Георгины, эти страшные растенья,
я внесу и в главной комнате поставлю,
с ними вместе на всю ночь тебя оставлю.

Чтоб ты понял, горько плача под сурдинку:
твое сердце, даже сердца половинку
с той поры, как в первый раз его разбудят,
охранять потом никто не будет.




УДИВЛИВЕНЬ
(Пьяница и дождик)

1.

Старик вбегает в стаи голубей,
Порхая синей майкой вроде крыльев.
Вдруг на асфальт садится, обессилев,
Становится загадочно глупей.
Швыряет деньги, собирает их.
Потом почистит туфельку у дамы.
Перечисляет солнечные граммы
Осенних подметенных мостовых.
Развитие, – смеясь, глаголет он,
Становится пособием познанья.
Потом молчит. В нем что-то обезьянье.
И в бороде его гуляет слон.
И рядом башня. И напротив храм.
И в храме бьется колокол гудящий,
Он деду слышен душу леденящей
Прелюдией небесных мелодрам.
Гроза все ближе, все темней, вот-вот,
Над городом скопившись, облаками
Тряхнет над всеми нами, дураками,
И спичкой деревянною сверкнет.
И небом наполняется живот.
И каждый захотел обратно к маме.
И дед все ждет с поднятыми патлами,
Как дирижера молния убьет.

2.

Мы с ним лежали с видом на вокзал,
на Павелецкий. Тот пейзаж наивен.
Старик сказал: все это "удивливень",
А впрочем, "удивлевень", он сказал.




РОБИН КРУЗО, ДЕДУШКА

Робин Крузо, мой бедненький Робин Крузо,
в инвалидной коляске, скрипящей от тяжкого груза,
ты катался по кругу, укрытый коричневым пледом.
Жарким летом, тем жарким беспамятным летом.

Починяльщик будильников, печатных, швейных машинок.
Слушатель самых модных пластинок.
В мире, где все держалось царями, волхвами, смердью.
Перед твоей, путешественник, смертью.

Ты подъезжал к окну и глядел, словно мальчик,
Как студенты щипали студенток, играя в мячик.
Ты уже не умел говорить ни единого слова,
Но мычал – продолжение жизни уже готово.

Контрабандист, ты легко засыпал на мшине,
Как подобает вдумчивому мужчине,
Пока через тебя не перепрыгнет заяц
Или не перешагнет с кремнёвым ружьем китаец.

Я выучил русскую азбуку вместе с тобою.
После этой науки я мог бы прожить с любою.
Моя жизнь, к сожалению, стала тебе ответом, -
Жарким летом, совсем беспамятным летом.

Глаза твои были темные, цыганские были.
Никто не вспомнил тебя, чтоб потом не забыли.
Робин Крузо, мой родненький Робин Крузо.
Главный герой Советского Союза.




1991-ый

Тоскливей, чем пыльный аквариум в детской тюрьме...
Нелепее книжной закладки на первой странице...
Загадочней старого глобуса, что в полутьме
привычно мерцает единственной в мире Столицей...

Пронзительней крика речных недостреленных птиц,
взметнувшихся дикой гурьбой над прогулочным судном,
несущим по черной реке сотни жалобных лиц,
у круглых окошек забывшихся сном беспробудным...

Цветастее стирки горы кружевного белья,
по мыльной воде дорогие недельки листая,
конфузясь смешному намеку на общность жилья
с послушными девами всех территорий Китая...

Роскошней тирады, что нужно сказать напрямик,
хотя бы она и была – и пустой и порожней,
но только б добралась на дальний, чужой материк,
скользнув по стальным турникетам советской таможни...

Спокойнее смятой перчатки, упавшей из рук
в надежде найти для себя безопасное место,
скатившись куда-то под лавку за стертый каблук,
уже не являясь ничьим продолжением жеста...

Страшнее, чем в ржавом замке повернувшийся ключ,
как будто возможен какой-то хозяин снаружи...
Досаднее окрика друга "давай, не канючь",
хотя это больше подходит к нему самому же...

Весь год, как отчаянный спор с Человеком дождя,
которого то проклинаешь, то снова голубишь...
Он вряд ли оглянется, сгорбленно вдаль уходя.
Пока не расстанешься, то ни за что не полюбишь...

И это, пожалуй, вернее народной мечты,
что вечно теряется в странных, глухих многоточьях,
когда, оставаясь один посреди пустоты,
он сходит на нет. И уже не отличен от прочих.




ДУШ ЗИМОЮ

Вот ты уехала, вот теперь стало хуже.
Наступила зима с колокольным звоном.
Я часами стоял в бестолковом парящем душе,
ощущая себя частью воды, эмбрионом.

Я оставил снаружи все голоса эфира,
звуки жилья, створоженных улиц.
Мы легко забываем загадочность мира,
если вышли к стене и уже разулись.

Я стоял, закрывая глаза, я уверовал в вечность
бытия, заключенного в кокон живого пара,
будто сравнивал хлористую сердечность
с глубиною промерзлой земли, тротуара.

Это было заменой человеческой грусти,
Теплотою любви в ожиданье ареста,
фонарем на задворках вселенной, в захолустье,
под которым стоишь, и не двинешься с места.

Это было геройством очнувшегося бродяги -
улыбнуться, посмотреть себе в ноги.
Мечта о зловещем и красивом шаге
становилась ничем в этом хлюпающем итоге.

Это было свойством зимы поскорее согреться.
Но тебя уже не было, как и всего остального.
Если что-то порою стучало в сердце,
то только излишек спиртного.

И я пробирался из ванной в пути к стакану,
будто лунатик, спешащий в иные дали.
Дома шла жизнь по другому плану,
и меня, может быть, в отместку не замечали.

И я пугался, случайно увидев родные лица.
И глядел, различая сквозь пелену,
как по серому небу спокойно летели птицы.
На соседнюю улицу, а не в другую страну.




ОЖИДАНИЕ

Т.Б.

Я привез сюда твои лучшие платья
и теперь натыкаюсь на них, бормочу "извините",
случайно раскрыв дверь платяного шкафа,
заглянув мимоходом в пустой футляр от гитары.
У вашего брата, о жестокие братья,
если была интуиция – то исчезла,
он больше не в силах узнать, где стоит ее поезд,
в какой непонятной стране, на какой таможне...
Похоже на то, что он стал безнадежно старый,
стыдится играть с собой в чародейского графа,
он ходит по кругу в самом ужасном виде,
и дымится в его руке кофейная джезва.
Когда это кончится? Кто-нибудь, помогите!
Только семь оборотов телефонного диска -
и жизнь его будет намного длинней и возможней,
тем более если ты окажешься близко.

Я действительно очень люблю тебя и беспокоюсь.

1988




ПРИЗНАНИЕ

Я бывал холостым, когда ты находилась в дороге.
Ненадолго, только до первого сеанса связи.
Собирая трактирную кодлу в свои чертоги,
Опускался с ними вместе "из князи в грязи".
Такие провалы времен.
                                    Хочешь, смейся.
У меня по-другому произрастала совесть.
О, сколько глубин таилось в задержках рейса!
О, в каких черных дырах исчезал твой поезд!
О, мистический опыт движенья!
О, относительность выбираемой точки отсчета!
О, я ощущал бодрящее головокруженье!
О, в меня вселялось чувство полета!
А сегодня, лишенная плавности и таланта,
Душа моя все ощутимей уходит в пятки.
Амстердам... Лондон... Нью-Йорк... Атланта...
Сердце отстукивает твои пересадки.
Царь Кащей, от страха лишась рассудка,
В угол забился, отсчитывает втихомолку:
"Пристрелили медведя.
                                    Поймали зайца.
                                                                Достали утку.
Вот-вот разобьют яйцо
                                    обломить иголку..."




ИЗУМРУДНЫЙ ГОРОД

Ночь нарастает, царит, довлеет.
Лоб о тяжелые окна студит.
В доме у мужа жена болеет.
Никто не знает, что дальше будет.

Муж бродит один по пустому дому.
В глазах его бродят чуткие звери
Ко всему неизведанному и чужому.
Он одну за другой закрывает двери.

На кровать садится, берет ее руку,
Но гадать по линиям не умеет.
Как разогнать им тоску и скуку:
В доме у мужа жена болеет.

Он читает ей старую, детскую книгу.
И мурашки бегут за его ворот.
И вдруг прозревает, сходя до крика:
"Мы должны идти в Изумрудный город".

И они кладут провиант в корзину.
Уходят удаче своей навстречу.
И горящие окна глядят им в спину,
До тех пор, пока не догорели свечи.




РОЖДЕСТВЕНСКАЯ СЧИТАЛКА

Дороги завязаны в узелок,
                            в еловый венок
                                            у наших дверей.
Походные трости встают в уголок,
                            глядят в потолок
                                            на поводырей.




Легко забывается давний зарок
                            пускать на порог
                                            лютых зверей.
Дай им еще маленький срок,
                            и кто был жесток,
                                            станет добрей.

Пока, заблудившись, летит на восток
                                            утлый челнок
                                                            в пучине морей,
у мира родился любимый сынок.
                                            Пока он не Бог,
                                                            его и согрей.




КВАДРАТНЫЕ ОКНА

Квадратные окна стояли напротив, квадратные окна...
Лишь черные, мертвые окна на каменных стенах...
Луна обходила по кругу огромные стогна,
И город в ночи утопал в полицейских сиренах...

Я жил в старомодной гостинице жарким тем летом.
В какой-то столице, в какой-то бескрайней столице,
Где стоит легонько укрыться коротеньким пледом,
И тут же прильнешь к неразборчивой модной девице..

И только с утра понимал, что прошедшее рядом.
Уткнувшись глазами в сухие паучьи волокна,
В упор на меня неживым немигающим взглядом
С фасада напротив смотрели квадратные окна...

И я уходил на весь день в человечью спешку.
Но знал, что они непрестанно глядели мне в спину.
Я знал, что навек заслужил эту беглую слежку,
Я вышел из прежней игры, сошел на витрину...

Я жил перед зеркалом – экая невидаль-небыль.
Великой столицы стояли пустыми квартиры,
Перемещая глазницами старую мебель, –
Небрежно рисуя по бедрам цветные пунктиры.

Чтоб я, просыпаясь на полке в солдатском вагоне,
Когда тьма вокруг, и в глазах воспаляется охра.
На ощупь искал ни земли, ни лица, ни ладони,
А только лишь окна, простые квадратные окна.




БОЛЬШОЙ ВАЛЬС

Откровенья жадной флоры,
плющ, снующий без разбора
по замшелым стенам, крышам,
синим скалам по пути
в предрассветный мир, в котором
откровенья не в чести.
Так что больше не шути.
Не жалей ночного вора.
Дай мне горсть прохладных вишен,
штопай платье, вальс свисти...
На часах уж без пяти...
Век кончается. Вот слышен
тихий звон стекла... фарфора...
Мы с тобой узнаем скоро,
что успели обрести.