Одноногий человек идёт по дороге.
Из пункта А в пункт Б.
И думает: "Удивительный край – Таджикистан!
Анаша продаётся рубль закрутка,
в чайхане можно переночевать
под тем же паласом, на котором спал днём,
рикши бегом возят пассажиров,
в сентябре тридцать градусов тепла".
Одноногий человек – бухгалтер районного центра Яван,
живёт в глинобитной кибитке метр на два,
проводит регулярные ревизии бюджетных средств
и прекрасно знает, что́ сколько стоит:
суп с гуляшом 20 рублей,
порция пельменей (5-6 штук) 15 рублей,
килограмм хлеба 3 рубля 20 копеек,
литр молока 3 рубля,
килограмм картошки 8 рублей,
мешок кизяка 30 рублей,
часы "Победа" (женские) 600 рублей,
рубашка из поплина 200 рублей,
хлопчатобумажный костюм 150 рублей,
ведро воды 5 копеек,
бутылка арака 25 рублей 50 копеек,
переплёт документов 1 см² – 5 рублей,
проект коровника – 13 тысяч рублей,
кладка печи 13 тысяч рублей.
Его оклад 640, судьи 790,
прокурора 950, киномеханика 350 рублей.
Лето 1952 года. Жара. Единственное место у нас,
где растут деревья, – двор военкомата.
Но вход туда запрещён.
По ночам с потолка в постель падают скорпионы.
Председатель разговаривает с колхозниками с помощью камчи.
Отремонтировать ручные часы некому.
Суфа – это глиняные нары.
Одноногий человек идёт по пыльной дороге
и сочиняет письмо товарищу Н.А.Булганину:
"Дорогой товарищ Булганин!
Как работник финансов со стажем хотел бы внести рациональное
предложение в усовершенствование порядка сельхозналога для
улучшения общего механизма социалистического хозяйства.
Прошу узаконить сбор подписей и один чек на весь колхоз.
В итоге они в расчёте, а райфинотдел имеет право перечислять
учреждениям.
С заботой по процветанию социалистической Родины
инспектор по бюджету Яванского райфинотдела
                                                С.А.Кокошин".
Одноногий человек идёт по дороге.
Костыль впился под мышку,
кожа пятки как кожа крокодила,
чикль-дыкль,
                чикль-дыкль,
                                чикль-дыкль.
Жарища,
как будто тащишь солнце на горбу.
Речка с утробным гулом
толкает подводные камни.
Скоро Яван.
А там что?
Ссыльная татарка взяла воду из следа копыта заварить чай,
оказалось, что моча коровы.
Пожарный Шевченко стреляет в горах кабанов
и продаёт по знакомству по 30 рублей за кило.
Кандидат в депутаты Верховного Совета
поэт Мирзо Турсун-заде
снимает на вечер клуб,
и все желающие смотрят кино.
Сторож дизельной станции Жора Колозоркин
свихнулся от курения анаши
и бродит в лохмотьях по улицам Ленина и Сталина.
В феврале видели, как с севера на юг от горы до горы
пролетел огненный шар
величиной с лунный диск.
Одноногий человек идёт по дороге.
Из Орджоникидзеабада до перевала Чормазак
он доехал на цистерне бензовоза,
а до места добирается пешком.
На его лице улыбка сменяет думу, дума улыбку,
в руке подарки – новые сандалеты сыну
и штапельный платок с кисточками жене.

Иногда приходят люди: Анна Нефф –
плачет ровно двенадцать минут, рассказывая
о гулящей дочери и сумасшедшем внуке,
медленно ест бутерброд
и неизменно нагадывает
одиночество, болезнь и казённый дом.
Кошатник – построил, как образ бытового безумия,
над крышей то ли ящик с дверцами, то ли воздушные домики,
а когда соседей спросили, что это,
они ответили: "Это, наверно, для кошек".
Гордеева нет – после операции катаракты
получил квартиру и стал так обустраиваться –
белить, красить, подмазывать, – что отслоилась сетчатка.
Гордеева уже нет.
И я, один, одинокий, словно последний житель Земли,
которому семьдесят лет.
За трое-четверо суток до смерти жены
из её тела пошла грязь.
Я запускал пятерню во влагалище,
вычерпывал нечистоты
и бормотал:
"Господи, спаси! Господи, спаси! Господи, спаси!" –
но ничего не помогало.
"Алёша, дай воды,
Алёша, не могу,
Алёша, горит,
Алёша, мой Алёша".
И вот, сколько бы ни длилось, сколько бы ни длилось время затем,
продолжается, как бы продолжается всё тот же один день
после конца света.
И я брожу по пустым комнатам, как лунатик по руинам,
по руинам разрушенного города.
Тот свет входит в человека страхом, болезнью, утратой,
охватывает душу
и цепенеет –
корни пущены,
и ты со временем
видишь себя путешественником
в кущи? – да, в кущи иного...
Но первый день после конца света продолжается.
Иногда приходят люди:
Студентка (это её фамилия)
вспоминает детдом,
морщится: "Мне-то свои, свои дети
надоели, как черти.
Уеду под Борисоглебск,
в село, где одни окна и петухи".
Сосед Локтев – молча покурит,
оставит журнальчик о Сталине и Жданове
и уходит, словно отдав поклон.
Я же смотрю на него, как с другой стороны улицы,
как бы на Дом политпросвещения без вывески.
Иногда приходят люди – другие,
выжившие среди других руин.
Глухой огонь в суставах, иголка в сердце,
пелена в глазах –
однажды я взойду по верёвочной лестнице прямо на Луну
и упаду, опьянённый озоном, в зелень трав.
Вот тогда-то я и услышу наш пароль:
"Алексей, пусть всё останется как есть:
гитара,
шкаф, стол, этажерка,
не заводи опекунов и наследников,
соблюдай чистоту,
молчи,
я всегда остаюсь с тобой.
Прости, что умерла раньше".

Е. И. Осетрову

– Но гроб оказался маленьким, –
обнажает жёлтые зубы Васька Кусок, –
поэтому я отрубил ноги и положил под мышки.
Васька Кусок штукатур первый класс:
раствор падает квашнёй на стену
и через минутку превращается чуть ли не в паркет.
Васька Кусок видел, как расстреливали его односельчан под Барановичами,
служил сначала матросом на флоте,
потом куском на суше,
заскорузлой рукой добывал сланец на Севере.
Васька Кусок нигде не числится,
но работает на совесть, когда мигнут на шабашку.
Васька Кусок пьёт и рассказывает,
когда зайдётся, такую хреновину,
которая сама по себе ходит на четырех костях.
Васька Кусок показывает мозоль на пальце,
которую заполучил от ручки,
когда работал в конторе РСУ семь лет назад.

Это произошло на первом курсе.
Он признался в любви Ленке Синьковой,
а когда получил отказ, напился как чёрт знает кто
и давай плавать в хаузе в сквере гостиницы,
как бегемот в луже.
А напоследок, ещё раз подтверждая свою любовь,
потушил сигарету о щёку.
– Мартын, – кричали мы, – приди в себя, Мартын!
Но ему всё было по фигу.
И вот встреча пятнадцать лет спустя.
Ленка вышла замуж за военного в два раза старше себя
и уехала в Ленинград.
Мартын успокоился на диссертации и трехкомнатном кооперативе.
Мартын отпустил бороду народовольца.
Мартын ушёл в философию.
Взгляд мимо тебя, и слова, полновесные, как зимние яблоки.
Такси подъезжает не раньше и не позже.
Мартын блуждает по Кёнигсбергу, Константинополю и Афинам.
Мартын безвозвратно ушёл от нас.
Мартын безвозвратно ушёл от нас.
Мартын безвозвратно ушёл от нас.
Бегемот.

Уехать! Уехать была его затея.
Уехать в горы, высоко в необитаемые горы,
и завести ульи.
Жить вдали от цивилизации
и продавать мёд в долину.
Всё рухнуло, когда развёлся с женой.
Потом была поездка к дяде в Америку,
где он заколачивал доллары мойщиком автомобилей
в компании лысого негра и худющего наркомана.
Потом было возвращение.
Мы раскупорили литр водки, потрепались о том о сём,
а в конце он начертил схему,
как воровать электроэнергию в счётчике.
– Рвать когти, – сказал он, – рвать когти из Союза,
только я ещё не решил – в Западный Берлин или Израиль.
По телевизору бесился кордебалет,
когда он натягивая серый плащ.
– Бывай!
– Бывай!

Матвеевна отдала Богу душу.
Два года назад я приходил к ней,
просил Библию,
но она отказала, рассказала о бесах,
которые пляшут на сцене с гитарами,
о пользе душицы и зверобоя, о том,
что за эрой Воды придёт эра Света,
что несколько лет перед этим
к ней приходили три коммуниста
и просили перекрестить:
– Камень, Матвеевна, тяжёлый камень
гнёт нас до земли. А держится он
на тонкой-тонкой ниточке,
которая режет шею.
Звали этих коммунистов Брежнев, Косыгин и Подгорный.
Говорят, что колдуньи и знахарки тяжело умирают, но нет,
Матвеевна спала, спала, потом
проговорила: "Вот и всё", обмочилась
и отдала Богу душу.

Продолжение книги