Часть первая
Коричневый отсвет на городе...
Ржавеющий вечер сквозь дымную кровлю,
О как же обнять листву и ослабнуть
под тяжестью тени земной
В щедрости прежвечерней.
Но поздно сжимать этот отблеск у листьев
И закатной вытертой кровли ржаной,
Поздно, ты слышишь, поздно.
Поздно уже говорить.
Поздно шептать
И лимонные дали гасить
И наконечники стрел ссыпать
Ржавой звенящей струей в карманы
Из распавшегося кургана.
Сухость бетонных столбов с виноградной лозой,
Медных ночных проводов
И зелень латунная под ногами,
Кирпичный отсвет тел наших,
Дарующий в подземной теми метро
Осенние георгины.
Первая ночь наступила,
Ветер еще не болел,
И горечь в садах не осела.
Ночь вторая ожиданий зыбких на набережной
недвижной
И сирени, сметаемой слабым скребком с реки.
И сырая глубокая во влажной и ломкой
ржавчине черной
Уходящая ветром третья ночь.
Вечер, вечер предлетний
Шепоты осени дня...
Когда люди глядят под землей друг другу в глаза,
И метро размежает их мимо
Угасающих глаз иных.
Но не хочу я и сна ночного
Под раскрытыми в моющим свете огнями,
Нет, не хочу я остаться во сне,
что хрупким своим молоком
мне веки спечатал.
Шепот, смежающий веки, и кивающий ветер...
Город прощального солнца,
Весь притянутый из длинной рельсовой влаги росы.
Нет, не хочу я и смерти дневной,
Словно пламень медлительный в вещи погасшей
Только приникнуть ко взгляду уже постороннему,
Только облачка на весу тополиного пуха коснуться
Волосяного, с тайнозелеными меркнущими
зернами в глубине.
Слабые лици уходят.
И светлая ночь видна.
Но не хочу засыпать я
В предгориях града земного.
Нет, не хочу угасать я
У подножья лучей его георгинов,
В пыльных подземных каналах его.
Знаю, в молочной листве
сонными губами ты проведешь над собой
в крошке угольной мокрой,
ты прикоснешься ко мне,
и я уже без сна тебя провожаю губами.
Город земной, облаченный в легкие
огненные облака
из фо́льги смытых огней,
из предстоящих еще путевых зарниц
в хрупкой руке, обведенной
огненной чернотой.
Сонный текучий металл пред поливом,
пред одеваньем водой,
Когда вены твои развевает город
в ночи.
Сон подступает, и отбыванья рессоры вздымающих парков
в витых птицевидных отблесках ослабели,
часы витые мускулы отпустили во тьму.
Нет, не хочу угасать я
Вместе с другими вещами.
Но сладостный слабый глоток -
Взгляд твой, на коленях держащего руку,
Нас разводит по города талым огням -
лабиринтам открытым его.
Ночь! Это ночь... -
Лето,
Бесшумное лето вещей.
Здесь между дальних прочерченных линий
И в кранах воды посторонней
Вещи не спят.
Из гигантского солнца своих соцветий
Устремились они
Под мостами стульев и кресел.
Ножниц, брошенных в бегстве,
Двойные лиманы
На блеснувшем столе.
Брошены в ночь поезда...
И книга закрыта земная.
Лечь у ступеней ее -
У страниц ее сжатых
В городе, - щекой на страницы
закрытых ступеней ее.
Что же,
Меж пылью вещей проходить
Бдением, а не бытием?
Все мы в светящей ночи не спим,
Ведь тьма на вещах - наш сон.
А мы с каких этажей
Даже взглядом и в городские сады
не выходим.
Только контур вещей увидеть - их пылевой горизонт
И отсвет стены, хранящей дрожание тени гвоздя,
И в заброшенной комнате
Струны ракетки ночной
Отпить эту пыль от паркета
сквозь прозрачные прутья,
Сквозь гибкий их звон
В зарешеченной тайной гитаре.
От мягких комков мячей,
Что лежат в глазах
Редимыми пятнами белизны на полу.
Город свои очертания смыл,
Но не проходит над грудью моей,
Серпом совлеченный, парус рубашки
земной.
И в памяти смутные лица и облака зацветают
над городом в небе ночном.
Город, -
Дочери это твои.
То, что прошли и приснились мне
Летнею полночью дне́вной.
Я бы ночью такою ж хотел...
Тающим краем ножа
Медвяную снять смолу бытия со всех...
Снять с марли трепетной,
И между промытых повернутых
косточек инструментов...
В просветленных приемных покоях,
Где мокнут браслеты мужские...
Но дочери твои
В парусинных прохладных одеждах
Отвели мне глаза
На юг этой ночи
И на север их трепетавших волос.
В просветленных покоях,
Где за ушедшими двери ребро звучит
и тихо колышется на свету,
Прильни ко мне, светлая грудь клеенки.
Дочери это твои...
В летних ремонтных лесах библиотек промелькнувших,
За пряничной па́тиной белых одежд,
След их над цитаделью ступеней
Во тьме растворяя...
Из теплых книг дождь смежающих книги ресниц,
Из бережной будущей вечности...
Книгу хоть в этот конверт из распавшейся
газеты закутав.
И летнею ночью в открытых пространствах
квартиры
Вас прижимая
К плоской карте темной груди своей
Без окон светящихся города
средины жизни.
Жизни чужой?
Нет, не моей...
Ведь не время сейчас часов металлических
и других - с передвижным этим театром,
и точек черных в глазах -
цифр зеленоватого макового московского неба.
Дочери... Сестры слез милосердных,
тронутый парус материи вашей,
словно грубым шнурком продернут в ночи,
и прослышан звонок прохладный.
Это площадь средь мира,
в которой я пробуждаюсь,
я иной,
Но веет все та же прохлада за вами.
Нет, из сна этой ночи уже не вернуться...
Под ее небесами цветными
Ты прошел.
И он все сидел, взгляд свой подняв
От бритых сандалий
До ступеней циклопичного зданья
в зените,
Ломая в руках лучи золотые,
Хоть солнце заката ушло.
И вот говорит он:
"Хватит, пора поквитаться,
Милые символы века".
Чтоб начертить в огненном небе
Математики буквы иной.
Кто же их пишет их прахом белым,
И камень-орешек в руке царит,
Кто же царапает доску беззвездную
И мыльной зеленой водой
Смывает буквы со стекла зверозубого?
Нет этой ночью
Не надо больше сжимать
Мел это - крупитчатый снег,
Чтобы где-то в другом берегу
"Мене", "текел" прочли.
Но все же
Ужель это только обманная маска -
Зеленая поросль и сеть ускользающих букв,
Лишь теневое письмо
В блистательной режущей кромке под солнцем,
Зазубренной голубизною клена?
Знаю, настанет пора,
И из этого века
Грозные вычтут слова,
Как знаки ночные, скользящие вверх по реке.
Город остался за прежней чертой
За вершинами гребней своих
и каймой светящего тела...
Все оружье его, все ржавые солнца гербы
и доспехи
Разошлись в огнях путевых.
Ветер вошедший гремит и кружит тебя,
забывшего лечь на мгновенье.
Рваться из комнат, из комнат и комнат...
В воздухе смятом, затрепетав на перекрестке его,
Превращая дали пустынные переходов
В коридор бесконечный вагона.
Рваться сквозь сон этот
С раскаленными дырочками поддона
вагонного,
Чтобы снизу прошла обугленная родная кора.
Раскаленные тьмы и трубные ливни...
Слово свое мятным приступом речи забудь...
Слово и речь... И речные его промежутки
за стыками рельс и паузами проступят.
Запахов поздних в проре́женной ночи
вздыманье -
Это последняя нашему телу преграда.
Поезд, ветрам открытый,
И пройденный ветром тоскливым
из конца в конец.
Темные струи его,
Как имена, между вещей ваших хрупких,
Обвившие заводи ледяные.
Все воздушные этажи, промывы,
Где вещам уготованы ниши,
Только в вагоне пустом -
Черешни косточка в оболочке воздушной
И кукурузы изъеденный тенью початок,
Что проходит на плитах наклонных
дощатого пола.
Вот открытая до истока вещь,
Ты меня ждешь
Томительней тени от лестницы,
прислоненной за дверью.
Темной щетиной темноты заплаканной
ощупать вас.
Во всем открывшемся грушевом запахе
загнившего моря...
Тыльной стальной стороной руки отбросить
Ладони иных людей и вещей ледяных
Редкость нательных запахов оживит
эти стылые двери-поля́,
Уйди к себе, теплый нескончаемый вихрь,
Где венчик вещи открытой -
изгиб лишь предскажешь.
Вторая часть поэмы
