* * *

Устав от свадеб и поминок,
От красных зданий, серых крыш,
Начать и кончить поединок
Или зачать тебя, малыш.

За ветхостью отринуть дольник,
Банальным почерком писать
Скабрезные стихи в тетрадь,
Как будто ты наивный школьник.

Быть столь любимым, не любя,
Быть ироничным, не пытаясь
Шутить. Не понимать себя,
Рассудком вечности касаясь.

ЛЬЮИСУ КЭРОЛЛУ

Я не покончу с собой.
Из брезгливости, от неуменья.
Я надеюсь на милую смерть,
Любящую меня, как ты, аметистовая пичуга.
Вы посмертно поймете, что я -
Результат умножения
Кольриджа на Ленинград,
Апельсина на снег,
Врага на друга.

Всё, что будет со мной,
Лучше того, что было.
Бесконечное танго трамваев, идущих вспять.
Слияние рынка с заводом "Электросила"
Возбуждает желание смеяться и рисовать.

Все, кто будет со мной,
Тебя и добрей, и чище.
И поэтому ты напрасно живешь со мной.

И дрожат над нами уродливые ручищи
Безнадежной родины, Великой и Неземной.

ПЕР ГЮНТ НА МОГИЛЕ СОЛЬВЕЙГ

Мой изысканный друг был Джоан Марагаль,
А подругой была только ты.
Он любил меня. Кожи блестящей эмаль -
Нежный отсвет его смуглоты.

Он кормил меня хлебом и рыбой речной,
Он учил меня верить и ждать.
Моя девочка! Голос таинственный твой
Не войдет в мои окна опять.

Говорят мне соседи, что нужно стонать
И оплакивать черный свой дом.
Я привык изменять, я привык умирать,
А вот плачу и верю с трудом.

Толстых птиц скандинавских размеренный крик
Мне дороже успеха стократ.
Но вели меня золото - мерзкий старик
И тщеславие - вечный солдат.

Обо всем говорил. О себе горевал.
Заблудился в количестве дней.
Наконец-то вернулся. Ужасно устал.
Может, высплюсь в могиле твоей.

* * *

Пестро шитая шапочка.

Сафо

Измены беспечной
Вскормили меня молоком.
Но гордое дали названье.
Струящейся речи
Ласкали меня языком.
Опасное образованье.

Обидно, что люди меня научили стыду,
Борьбе, несвободе.
И как хорошо, что я в странную школу иду,
Внушая природе
Нахальство презренья к любому предмету и к ней -
Всеобщей подстилке.

Задачи решать несравненно точней и умней,
Чем грабить бутылки.
Лишать содержимого так, как лишают слепца
Ученой собаки,
Гораздо приятней, чем в жирной похлебке лица
Изыскивать знаки,
Рассматривать силы горения и пустоты,
Паденья и взлета.
Нерадостной жизни неясные вижу черты,
Как нефть с вертолета.

* * *

Так любовь глубока,
Что становится темной и вязкой.
Как в июле река
Покрывается глупою ряской.

Покидаешь опять
Эту пресную, клейкую жижу.
Повторять, повторять:
"Презираю. Боюсь. Ненавижу".

Пресыщаясь легко
Одиночеством, ждешь и жалеешь
Чувство, белое, как молоко,
Золотое, как свет, который продлить не умеешь.

* * *

Розы цветут... Красота, красота!
Скоро узрим мы младенца Христа!

"Снежная королева"

Мне видеть довелось два глаза, в которых не было печали.
В них было так темно, и звезды в их черном небе не горели.
В них из-за желтоватой пленки все отраженья замирали.
Зато в них был знакомый голос, и в них мяукали свирели.

Там подражатель неумелый свои стихи читает гёзу.
Там до сих пор смеется Вагнер и плачет музыка его.
Там соловей короткохвостый поет о том, что любит розу.
И все кричат, и все курлычут. Никто не видит ничего.

Наощупь там играют в карты. Наощупь пишут там пейзажи.
Наощупь ночью там находят высокий лоб и мягкий рот.
По краю пропасти наощупь там уезжают экипажи
Подальше от неумных фрейлин и непродуманных острот.

ДАНЬ ФРАНЦУЗСКОЙ ПОЭЗИИ

Стрекозы любят друг друга.
А люди? Люди стреляются, думают, изменяют.
Потому что моя подруга уезжает,
Потому что ты снишься мне
Маленькой птицей убитой.
Даже грим твой. Он стекает.
Слишком горячее сердце.
Я клянусь тебе всем, что запомнила:
Зевсом, Изидой, -
Что теперь не шучу.
Слишком горячее сердце.

Любят друг друга улитки
И медленно рвутся к любимым.
Мы много крупнее,
Но и нас разделяет пространство.
Эти стихи о тебе называются гимном.
И это не сентиментальность и не мещанство.

Даже бабочки, лошади, львы.
Только мы не умеем.
Ради гордых сестер девяти
Мы гнием и стареем.
Золоченый Амур коварным становится змеем.

То, что было любовью, становится смертью, и люди
Сочиняют предания, чтобы себя утешать.
Стали черными розами юной египтянки груди,
И лежать ей с любимым, до скончания мира лежать.
Тот, кто нами играет, мне евнуха напоминает.
Чтобы было так плохо - на этой Земле не бывает.
А пока еще солнце, сквозь камень цветок прорастает.
А пока я пишу, мой возлюбленный не умирает.

ЧАПАТТИ

Продали при свете дня
Я тебя, а ты меня.
Я - раздавленная кошка.
Ты - пшеничная лепешка.
Ты - пустой, высокий дом.
Я - веселый, рыжий ром.
Ты - стакан, в котором я,
Я - притон, в котором ты.
И в компании ворья -
наглый образ чистоты.
Ты ушел, и я уйду.
Я - признание в бреду.
Я - чумной воздушный шар.
Ты - игрок и суперстар.
Каждый - мир, и каждый - мор.
Каждый - суд, и каждый - вор.
Словно музыка во мне,
Словно ратуша в огне.
Словно Бог упал на камни,
Поднимаясь по стене.

РАЗЛУКА

Лицо, которое люблю я,
Несовершенно, как судьба.
Морщины Цезаря, раба
Боятся слёз и поцелуя.

А горше всех, мрачнее всех,
Почти что капли на могиле,
Сверкает смех, танцует смех
И кондор властвует над Чили.

То экзальтация забавна,
То прямота смешней всего.
Потустороннее родство
Соединит меня и фавна.

Кто виноват, что я курьез.
Природы дикая помарка.
Меня среди беседок парка
Придумывал Исус Христос.

    Мы вместе никогда не будем,
Не покидай меня вовек!
    Бесстрастный век, веселый век
Необходим жестоким людям.

* * *

Долго жарилось мясо тоскливых речных журавлей,
А бездумные зяблики замертво падали в травы.

На реке на Каяле Иосиф поил лошадей.
И ему поклонялись болотные розы-купавы.

Христианские души взлетали, как пыль или пух.
Спал Иосиф, и руку ему щекотал одуванчик.
Плыли радуги, грохотал поднебесный жестянщик.
Для того, чтобы стронуться с места, не хватало лишь двух

Дальнозорких людей, разноглазых оракулов звука.
Для того, чтобы жить, зверью не хватило испуга.
Будет ночь, будет Нюкта, как тусклый фонарь, близорука,
И потянется к свету, как тянется сладкая нуга.

Но куда они делись, красивый Иосиф не знает.
Он устал ожидать, и холеные кони устали.
В мельхиоре воды он странные знаки читает,
А глагольные рифмы всё тонут и тонут в Каяле.

* * *

И.Б.

Когда он умрет, я приеду к нему.
Я желтое тело увижу.
Я то, что останется нам, обниму
И прочее возненавижу:

Надменную душу, которую в рай
Не пустит апостол надменный.
Не страшно: Эдем - это только сарай,
Ютящийся во Вселенной.

Душа его вступит на вечную соль,
И звезды оценят усталую стать
Его восьмистиший и басен.

Когда он умрет, я возьму его боль
И с нею создам человека опять,
И будет он так же прекрасен.

* * *

Мой боярышник, черный подросток, колючий слуга живодера,
Слышишь запах больничной заботы?
Поддельной смерти нытье?

От изогнутых пальцев, от чудесных усмешек
Меня отделяют штора,
Немного воздуха и трусливое сердце мое.

Милый боярышник, язвительный друг морескьера,
Ты корнями привязан к песку. А ко мне - пустотою, ничем.
Ты не слишком бездомен. Ведь наше жилище - пещера
Пустых размышлений, брюзгливых и толстых систем.

Сальвадор, его мозг, его зависть - густая похлёбка
Для любителей крепких напитков и слабых стихов.
Эти волосы мягче любви, мягче детских болезней и хлопка.
Ты, боярышник, кличка, созвучие. Для дураков.

* * *

Красных сосен басовые струны.
Китайские глаза изумленной белки.
Вдалеке взлетает волан
                             нижней юбкой у акробатки.
Детская спальня. Маленькие кроватки
                                                  и ночники.
Надгробный памятник сквозь оперенье чёлки
Серого мха смотрит на остальные.
Теплые иглы, медные и стальные,
Да комары с длинным порочным жалом.
Пахнет сортиром, тлением и пожаром.
Рядом с почетной покойницей прочая смерть поблёкла.
Разрываю штанину и разминаю стёкла.
Прочь описание постыдного интерьера!
Розовый всполох белки, праведный гнев терьера.
Не доверяйте тайн ни дневникам, ни детям.
Гордых покойников вы оскорбите этим.
Не запивайте таблетку яда стаканом сока.
Живому на кладбище стыдно и одиноко.

ДНЕВНИК СУМАСШЕДШЕГО ВАЦЛАВА

1

Я был шахтером. И лилась вода,
Мои глаза седые заливая.
Моя сестра смешная и живая
Пасла великолепные стада.

Я был солдатом. Я боялся жить.
Погибнуть у меня не получалось.
Ко мне царевна в хижину стучалась
И подарила колдовскую нить.

Когда в трубе мелодия кончалась,
Ее клинок пытался повторить.

Я был рабом. Пылала госпожа
Преступной страстью к сумрачным славянам.
Закат зеленый мне казался странным.
От горя на помосте деревянном
Я танцевал, шатаясь и дрожа.

2

Ро́мола, я снова вижу небо.
И оно прекраснее меня!
Голого сияющего Феба
Нежный профиль в полыханьи дня.

Я тебя состарил и измучил,
Но когда мы встретимся в аду,
В пасти самых безобразных чучел
Для тебя жемчужины найду.

А пока, как малого ребенка,
Ты меня в кроватке покачай.
И скажи мне весело и звонко,
Что не яд несешь, а только чай.

Я прозрел, но это не навечно.
Ничего я в жизни не узнал.
Гениальность так бесчеловечна,
Как великосветский карнавал.

3

По комнате ходят духи.
По шелку гуляет мышь.
На книгах сидят старухи.
Я думаю, что ты спишь.

Целую твою походку.
Целую твое чутье.
Сотку из артерий лодку
И в сердце столкну ее.

И я обрету пространство,
Где вечно смогу играть.
Где будет счастливой мать.
И радостным - христианство.

Я розовый шелк пуант.
Я липкая краска грима.
Я счастье и маркитант,
Который проходит мимо.

* * *

Если ты победишь меня, будем квиты.
Ты узнаешь разницу между смехом
Ночным, непотребным эхом,
Почетным постом любовника Афродиты.

Сладострастных формул сложенья слов, вычитанья истин
Обретешь холодное утешенье, если ты меня победишь.
Как ты мне ненавистен!
Ты постигнешь Закон величия без движенья.
Ты прикуёшь себя к бесплодным пространствам суши:
Ты им обязан картофелем и заботой.
Если ты меня победишь, на тебе будет столько туши
И пудры, сколько во мне ржавчины, позолоты.

Тебе придется терпеть осень, весну и лето.
Отдавать предпочтенье пейзажам, уродуя натюрморты.
Станешь слугою времени и его предателем. Это
Неприятней ножа на теле сонной аорты.
Любовь к себе перейдет все мыслимые пределы,
А похоть будет преследовать и пытать.
О тебе позаботятся сапожники, виноделы,
Портные. Если ты победишь. Опять.

Каждое утро придется ласкать учебник
Географии, химии, сложности, простоты.
Здесь твои друзья закроют глаза и рты.
Среди них найдется и твой преемник.
Старательный мальчик, хитрый без болтовни.
Способный мальчик с рассудочным даром зренья.
Если ты меня победишь, они отомстят. Они -
Мои строгие вирши. Детские повторенья.

* * *

Вcё богатство мое - совпадение мысли и плоти.
Созвучие линий, запахов, голосов.
Забвение смысла. Остановка часов.
Будто младший ребенок тревожного Буонаротти,

Светлоглазый Давид, стройный, маленький, грустный, лукавый,
Обретенный случайно. Сокровище ростовщика.
То нежнейшею ямочкой радостно вздрогнет щека,
То фломастер прижмется к руке. И раздастся гнусавый
Голос старых учительниц, умышленно порванных книг,
Зажигаясь отчаяньем. Презрением застывая.

Так продолжится жизнь. Подруги устроят пикник.
И опустится бабочка, мертвая или живая.

Темно-синяя бабочка. Та, что спасает в конце
От маньяка красавицу и мудреца от ошибки.
Что же спрятано в этом чужом и банальном лице,
Кроме страшной судьбы и отсутствия всякой улыбки?

БАЛЛАДА

Кого пожалеть? Ведь они промолчат.
И воют вокруг сквозняки, и мычат.

Темнеют картины. Пожитки Востока
Собой развлекут прихотливое око.

Зеленая женщина спит на ковре.
Испачкана кожа ее в серебре.

Он молча ушел. Он любил, не крича.
Он сдул ее рыжую перхоть с плеча.

Серебряный воин вернется опять
Домой, чтобы рукопись править и лгать.

Отныне Любовь заменяют Судьбой,
По краешку кладбища быстрой ходьбой.

Отныне законные муж и жена
Смирятся. Виденьями окружена,

Зеленая женщина пьет молоко
Свое. Только сердце ее высоко:

В глухом закоулке просторного рая
Серебряный воин смеется, играя.

* * *

Вот ошибка, оплошность, неверный шажок,
Мысли остро заточенной грех.
Хочешь смерти, болван? Не получишь, дружок.
Ты не лучше, не праведней всех.

Ты за всех убиенных наешься дерьма,
И за всех оскопленных Земли
Ты в несвежих объятьях лишишься ума,
Станешь липким флаконом Charly.

Здесь живут не для радости, а для труда,
А свобода, как сон, неверна.
И осклизла надёжность, и нежность тверда,
Как латунная кожа зерна.

И поэтому выход закрыт на замок.
И собаки Всевышнего злей.
Что так сыро? Был дождь. Ты, я вижу, промок.
Полотенце. Живи. Не болей.

ЖЕЛАНИЕ ВСЕГДА ПЕЧАЛЬНО

Из края в край мерцающего тела
Переливаю бесконечный бой.
И нету этой близости предела:
Я рождена. Я спасена тобой.
Мне наплевать, какой тоскливый гений
Меня состарит и меня убьет.
А что паденье, если это взлет?
А где конец убогих превращений?
На красный пол, на мякоть покрывала
Ложась от боли, прячась от стыда.
Пушистая законченность овала.
В железной кружке горькая вода.
Под желтой кожей голубые нити,
Слова проклятий, волосы сирен.
Так тихо дышите, так сладко спите,
Когда по скользким трубкам ваших вен
Несутся кони, ратников сминая,
Любовники благославляют крюк
В стене. Срезает солнце мая
С изогнутого стебля старый друг.

* * *

Молитвы не сеют! Гимны не жнут!

Блейк

Быть несчастным стыдно.
Нет шума вульгарней плача.
Благодарной смертью предложена нам задача:
Сохранить свой мозг младенческим мягким слепком,
Сделать сердце бодрым, взгляд безучастно-цепким.

И все это без пользы. Словно лучи и ветки,
Наши победы хрупки. Жизнь оставляет метки
На безобразных пальцах сгорбленных белошвеек.
Жизнь подметает ветром выцветший перешеек.
И не дает простить глупость и запаршиветь ложью.
Не остается времени проверить страховку божью.

Слишком невзрачен срок,
Выкупленный у снега.
В гулком пространстве бега
Остановись, зверок,
Выпрями белый ус.
Вымой рябое ухо.
Помни: невзрачность духа -
Это постыдный груз.

* * *

От жажды умираю над ручьем,
Его вода, вонзаясь, зубы ломит
И обжигает горло, обесцвечен,
Как сахар в кипятке, последний снег:
Пожертвованье церкви, новобранец.
Хочу я ртом прильнуть к подвижному стеклу,
Но всё ж боюсь увидеть отраженье
Кондитерское, гипсовую маску
Или шкурку, кириллицей проеденную.
Я рукой хочу коснуться талых вод, но ощущаю
Впалый крен щеки, колючий подбородок.
До пуговицы мне не дотянуться.
Чтоб жажду утолить, придется оторвать
От берега и тело, и довесок
С деепричастным именем "душа".
Чтоб н а д ручьем не мучиться от жажды,
Я, задохнувшись, сдохну п о д ручьем.

РОЗОВАЯ ПИЖАМА

Мэрилин Монро

Бросок реминисценции на шею
Случайному калеке.
Кормилица, зачем я хорошею?
Зачем цвету румяными цветами?

Вон тушки дохлых уток под мостами,
Вон черви роют ход в оранжерею.
И, черт возьми, пылись, письмо любви,
Как образец издевки над природой.
От тела сперму не отмоешь содой:
Не плачь безмолвно, душу не трави.

Меня избрало для своих приманок
Несовершенство. Я его нарыв.
Аккорды равнодушных перебранок,
Движенье выжженных грудей и сальных грив -
Край феминизма, лагерь амазонок,
Нашедших выход из бескрайней лжи.

К тому же вы, ученые мужи, -
Ценители автомобильных гонок,
Балетоманы с влажными руками,
Седые покровители футбола,
Амуры переменчивого пола.
Ах, Гитлер, Гитлер! Что он сделал с вами...

Мы все навек извращены друг другом,
Английским парком или русским лугом,
Невольным взглядом, обращенным вдоль.
Теперь мне все равно, кто будет первым.
Не валерьянка озверевшим нервам -
Настойка для великой Капулетти.
Кормилица, не виновата ты.
Рифмуются не строки и не звуки,
Но силуэты, волосы и руки
И ощущенья светлой тошноты.

"ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ТОТ, ЧЬЕ ИМЯ НАПИСАНО НА ВОДЕ"

Беспристрастный свидетель - пиявка,
Приросшая к бурой коряге, -
Помнит утро, похожее на вязкий желток похвалы.
Дети молча спустились к реке наполнить прогорклые фляги.
Их следы на песке были неглубоки и малы.
Мальчик в грязной рубашке вдыхал дребезжание зноя,
Предвкушение вечера с влажным рубцом на щеке.
Гибкий мальчик ощупывал небо в лимонных подтеках, резное
Украшенье Земли. Лишь соленая сыпь на виске
Выдавала работу желёз, лишь воинственный блеск лихорадки
В бирюзовых глазах, напряжение смуглого лба,
Одинаковых волн безразличные грядки
Говорили о том, как уныло-банальна судьба.
Погружаясь на дно не кривлялся не рвался обратно
Он хотел только смерти.
Причем здесь короткая боль?
Он смотрел как мелькают небесные желтые пятна
И губами ловил пузырей голубую фасоль.
Жить нельзя.
                         И никто никогда не окупит затраты
На пеленки, учебники, презервативы, ограды.
Никакое смирение не помогает не лечит
Всё вокруг причиняет страдание юродствует душит калечит
Простодушно рождение. Но не оправдана память
Поглощая зрачок собеседника я не сумела слукавить
И от этого мир поперхнулся
                                                 Закашлялся громко.
Тополиная вата.
                              Поземка. Поземка. Поземка.

* * *

Вот английский язык: по полям и со сворой борзых.
Желтозубые женщины и безбородые лорды.
Вот французский язык. Это самый здоровый язык,
Не имеющий органов, кроме желудка и хорды.

И куда Ломоносову, если уж надо воспеть
Тридцать три мирозданья, сродненных одною плитою,
Разлученных навеки кавычками иль запятою.
Тридцать три ощущенья. Куница, тушканчик, медведь.

В дождь, как в палевый обморок, падает с шумом земля.
Полюбивший купальщицу плаванью учит торговок.
Расслабляя конечности в виде вареных морковок,
Фаворитка готовит бефстроганов для короля.

Значит, каждое - каждому. Значит, свое - своему.
Праздность очень приятна, когда вдохновенье на взводе.
Вот он, русский язык. Но нету конца в хороводе.
Я немногого стою, свою охраняя тюрьму.

ВТОРОЕ ПИСЬМО ЕКАТЕРИНЕ ДМИТРИЕВОЙ

Города повсюду одни и те же.
Полные мусорных баков и опозданий.
Иногда семейства гермафродитов
Выезжают за город играть в волейбол и в кости.
И на мокром песке их маленькие собаки
Кусают себя за хвост от восходящей злости.

Двое подростков из подлежащих зданий
Видят друг друга в общем непристойном сне.
Кофейный венок свиданий
Остается висеть на разжиревшей Луне.

Нашим страданием можно наполнить бочки,
Плошки, картонки, контейнеры и мешки.
Можно изгладить впадины, бугорочки
На лицах, изрытых оспой. Вафельные рожки
Будут взлетать, издавая такие звуки,
Что запрут в подвалах братья невинных дев,
Что гондолы близости через канал разлуки
Поползут. Пересохшие руки
И прически скручены в львиный зев.

И земля, и снег: крупная соль с корицей.
Кухня после визита террористов бледна.
Отражаешься в луже, не имеющей дна,
Растираешь пространство грубою рукавицей.

РАСА БРЕЗГЛИВЫХ

Темные струпья черешен
Под желтой струей ночника.
Квакают нервно сороки.
Хрюкают тихо щенки.
Сквозь кисловатые волны
С кончика материка
Видно, как дышат и тают
Лунные островки.

Сидя на языке у моря,
Ощущаешь рядом с собой
Настороженный маятник
И оскорбленный гобой.

Иллюзия одиночества
Словно промокший плед.
Слышно, как воет морская птица,
Запястье точит браслет.

В час, когда лучшие графоманы
Стеарином портят паркет,
Отвечают слугам: "Нет! сколько можно! нет!" -
Изобретая цвет водки, запах марихуаны,

Над морским покрывалом собираются знатоки
Этой жизни. Их извиненья кротки.
Признания коротки.
Их шутки бесят, как чертик в конце бутылки.
Их слезы тянут на дно в известковый плен.
Только здесь можно встать на колени и не вставать с колен,
Не имея на то резонной причины и мягкой подстилки.

Между собою связаны древней постыдной мукой
Наивного мужества, горького озорства.
С ними становишься сильной и близорукой.
Слышишь, как засыпает щенок, как тарахтит листва.

Примечания

Джоан Марагаль - каталанский поэт рубежа XIX-XX веков.

Чапатти - лепешка (хинди).

Ром - муж, мужчина (цыганск.).

Морескьер - исполнитель морески - старинного испанского танца.

Сальвадор - Дали.

Вацлав - Нижинский.

Ромола - жена Вацлава Нижинского.

"Желание всегда печально" - фраза из рассказа Сомерсета Моэма "Дождь" (пер.И.Гуровой).

"Здесь лежит тот, чье имя написано на воде" - эпитафия Джона Китса.