М.: Наша марка, 1998. Обложка Идзуми Обихиро. ISBN 5-87118-309-5 82 с.

Полный текст книги




КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ОДИССЕЯ

Лене Исаевой

Он говорит: моя девочка, бедная Пенелопа,
ты же совсем состарилась, пока я валял дурака,
льдом укрыта Америка, битым стеклом Европа,
здесь, только здесь у ног твоих плещут живые века.

Милый, пока ты шлялся, все заросло клевером,
розовым клейким клевером, едким сердечным листом,
вольное время выткано, вышито мелким клевером,
я заварю тебе клеверный горький бессмертный настой.

Пей, корабли блудные зюйд прибивает к берегу,
пей, женихи вымерли, в море высокий штиль,
пей, сыновья выросли, им - закрывать Америку,
пей, небеса выцвели, пей, Одиссей, пей!

Сонные волны ластятся, льнут лепестки веером,
в клеверной чаше сводятся сплывшей отчизны края -
сладкий, как миф о верности, стелется дух клеверный,
пей, не жалей, пей, моя радость, бывшая радость моя.




* * *

Дождь начинается, дождь начинается,
первые капли смывают лицо,
дождь разгорается, пышет, старается,
вертит всевышнее колесо.
Рано, светло и почти невозможно.
Хочешь, не будем окно закрывать:
свежее облако - божья таможня -
очень похожее на благодать.
Помнишь, как тянет вода золотая
под гору, в лапы к цеплючим кустам,
как я спешила, не попадая,
вверх - по твоим по горячим следам:
гром, никого на распластанном пляже,
катится солнце назад на восток,
в тапочках плавится красный песок,
вспышка - и дождь догоняет и вяжет.
Вспышка - уже за стеною дождя
контуры наши, размытые остро,
вспышка - но только сквозь стену пройдя -
мы своего настоящего роста.
Пыль на земле оседает, и зрячий
мелкий нахохленный ливень сквозной
косит прозрачные лица, дурачит,
слышишь, не надо - пройдет стороной.
Гул наливается, облако мается,
по подоконнику - белая дрожь,
сердце горит, колесо накреняется,
мама, не плачь, я жива, это дождь.




* * *

...родина, говорю я, родина,
и осекаюсь неловко -
вымерзлая болотина,
петли проселочной, бровка,
маковки, провода,
смятый листок суши,
выжатая вода,
снятые ветром души,
дебри вселенной, отшиб,
щебень платформы, кулички,
оклик - похожий на всхлип
режущей тьму электрички,
звяканье чашек в углу,
дрожь...
           и все ближе, чаще -
сдавленный чирк по стеклу
ветки, с ума сходящей...




* * *

Кто говорит на языке
а кто - обходится иначе
не держится в земной строке
прошел за оболочку ночи
и покатился налегке
не опасаясь темноты
чуждаясь явных объяснений
не затевая отношений
сквозь безымянные кусты
чтоб вылетая на дорогу -
шлагбаум степь ночная Керчь
послушать как любезна Богу
цикадная прямая речь




ПЕРЕПРАВА

Ходит мартовский бора проливом.
Начинается ледоход.
Электричка в соседние Фивы
хвост веселого века везет.

Над ревущей проливной полоской
пляшут втемную брызги судьбы,
льдины черной волны и азовской
расшибают соленые лбы,
море давит зеленые глыбы,
оглушительная толкотня,
кверху брюхом разбитые рыбы,
Боже мой, посмотри на меня,
не смыкай берега, дай мне спичку
и поджечь это море вели,
может я догоню электричку
на другой половине земли.

Хорошо полыхает держава!
Красен облак ее, сладок чад.
Колыбельная плещет отрава,
колыхаются доски состава,
и счастливые искры летят.




* * *

...под утро где-нибудь часам к семи
когда полоска света под дверьми
краснее чем "Стрела" из Петербурга
ты может быть прочтешь меня подряд -
снег
      едкий клевер
                        черный виноград
подумаешь лениво что жила
как бабочка которую достала
прожгла адмиралтейская игла
что час восьмой и смысла нет ложиться
что поздно слава богу жизнь прошла
что все бывает именно потом
что крылья отсыхают под стеклом
хотя куда видней из-за стекла
что я была занятным экземпляром
в коллекции твоей
что я была...




* * *

Вперед - на верблюде, готовом
раскачивать время вперед.
Вот жирная Азия пловом
по сбитому локтю течет.

Клубы конопляного плана
да плешь на переднем горбу,
дымится строка из Корана,
что свежая рана во лбу.

Светило невиданной масти
ехидно окинет на раз
базарные дынные страсти
и пьяного дервиша пляс.

А гомон, а счастье, а давка -
и голову нечем прикрыть,
а мусорный пир у прилавка,
где спросит Аллах прикурить!
Ворона с восточным акцентом,
в кипящем арыке - слюда...
А труп мой в снегу под Ташкентом,
где я не была никогда?




* * *

Я могла бы уже превратиться в сосульку - по Фаренгейту,
а у нас - запахнись и ладно, дело к зиме.
Развести очаг или настроить флейту -
и всего вполне, и воздушно-весело мне.
Этот воздух ясен и сух, прозрачна свобода,
жарко пляшет в глазу блик годовых колец.
Вот, играя палицей, спускается Воевода:
Да тепло ли тебе, девица, наконец,
да тепло ли тебе, рыжая,- горячится,
снегом кутает, целует до синевы.
Здесь торопятся жить и петь, а чтобы не спиться -
каждый день - последний над прорубями Москвы.
И еще теплей, и еще, и мороз крепчает,
здесь в порыве тепла индевеет, обычно, дом.
Позвонить кому-нибудь или согреться чаем, -
здесь музыка свищет сама себе подо льдом.
Здесь на сорок зим было целых три лета
в соляном зрачке, воеводиной правоте, -
мне почти тепло, но к губам примерзает флейта,
и горят мои слезы в косматой его бороде.
А вода в полынье - ни мертвая, ни живая,
и зрачок июля - солнечный беспредел,
золотая легкость, - ликует кровь, застывая:
Хорошо, родной, хорошо. Утешил. Согрел.




* * *

Белый звук, слуховая накладка,
дудка стужи, невнятный толчок,
стукнет форточка и по лопаткам
холодок побежит, холодок.

Дикий ветер, норд-ост посторонний
мог случайно задеть в темноте
шкуркой льда остекленные кроны
в их осиновой наготе.

Или посвист невидимой плетки,
или беглой души мотылек
притянулся на сонный короткий
беспричинный полночный звонок.

И по слуху - на дудку метели -
ты разинешь оконный проем:
белый снег забивается в щели,
белый свет набивается в дом.




* * *

Пока господний куст парит,
как провода в окне,
пока горит, пока болит -
помедли обо мне.

Душа висит на волоске,
кустарна тишина,
и в невозможном пиджачке
ты куришь у окна.

Курится лирными людьми
придуманный покой,
еще воздастcя по любви,
успеешь, дорогой,
на склоне пыла и хлопот,
без попеченья муз
стеречь всевышний огород,
посвистывая в ус,
полоть былье, считать зверье,
окурки собирать,
да имя стертое мое
за здравье поминать.




СКАЗКА

Александру Смогулу

За лесами, на тайном отшибе,
за горами, под бездною вод
ненаглядная подлая рыба
от меня мою смерть стережет.

Больно ноет нога костяная,
невозможно пристроить ее,
ах ты, младость моя огневая,
угорелое сердце мое,
ретивое, как старая рана...

Сквознячок прибирает огни,
и немедля, в красе окаянной,
из угара всплывают они.

Выпить мертвой, послать за второю,
ясны соколы, взвейтесь! - налью,
дилетанты, поэты, герои,
до чего же я всех вас люблю.

Трубы воют, погода глумится,
растекаются теплой волной
эти, ставшие близкими, лица
за столетия съеденных мной.

А ненастье взыграло, зараза,
сердце бухает, как огнемет,
и Яга, как полковник спецназа,
всю отставку не спит напролет.




* * *

Все утопить.

ФАУСТ

Поднимает трубку и дышит как леший царь -
это ночь мешает слабость, любовь и злобу,-
и летучая мышь обнимает размякший шар,
запуская когти в подрагивающий глобус.

Поднимает трубку, прижимает ее к лицу,
видит лес октябрьский - поднимает его, как роту,
и деревья, ломая корни, бегут в лесу -
золотая рота -
                     к обрыву -
                                "солдатиком" -
                                                       в воду.

Но река ушла. Телефон отключен. Уймись.
В пересохшем русле дрова загребает мышь:
сучья, письма, стволы да листья - обломки дров,
ходит ласковый коготь блестящий по кромке снов.

Поднесешь спичку - и землю обнимет дым.
Мышь отпустит, вспорхнет бесшумно - почти голубка.
А глаза слезятся - потому что всегда не спим,
и шипит провод, и бьется в гудках трубка.

* * *

Гармония во всем.
Цветы ее просты.
Земля сияет прибранная чисто.
Гармонией бездонной налиты
отверстые зеницы гармониста.

Жизнь вытекает змейкой из виска
и красит им воспетую природу,
за что и был убит, наверняка,
а также - чем любезен был народу.

Однако он, любовно матерясь,
не прекращает пения, играя,
затем, что не утрачивает связь
со всем живучим от земли до рая.

А в небе - полный утренний парад:
интриг высоких строгие начала,
гармони разномерные висят,
и раздраженно ангелы следят,
как русский ад цветет ромашкой алой.




АЛАТЫРЬ

Укачала город речная зыбка,
спит гранит по краям ледяной простыни,
но глядит на меня государыня рыбка
волчьим оком из ломаной полыньи.

Раздувает жабры и -
                                     наплывает
в фонарях перебитых Нагатинский мост,
поздний поезд едва проскочить успевает
в черных водах осколки толченых звезд.

Все ей мало - грянет об лед волчицей,
перекинется, ринется в полную прыть,
и пошла белокаменную столицу
красноснежною кашей в асфальт месить.

Сколько можно выть, моя золотая,
по ночам залетая из полыньи -
это мертвая зона, здесь лед не тает,-
я исполнила все желанья твои.

Голый город. Белый горючий камень.
А на дне Москва-реки в мутной войне
водит рыбка царственными плавниками -
спокойной ночи желает мне.




* * *

Спит луна, похожая на лиса,
спит и видит в крест окна - меня,
и во сне проводит вдоль карниза
языком зеленого огня
мягко, никого не беспокоя,
чтобы мне - прозрачной и ничьей -
проскочить бегущею строкою
по карнизу - к Радости моей,
чтобы мне, как всякой райской твари,
сразу все сокровища...
- Смотри:
отчий дым,
                    мерцающий лунарий,
                                        сладкий запах серы,
пузыри.