Долгота дня: [Стихи.] СПб.: Пушкинский фонд, 1998. Серия "Автограф", [вып.25]. ISBN 5-89803-003-4 64 с.

* * *

Лучшее время - в потемках
утра, после ночной
смены, окно в потеках,
краткий уют ручной.

Вот остановка мира,
поршней его, цепей.
Лучшее место - квартира.
Крепкого чая попей.

Мне никто не поможет
жизнь свою превозмочь.
Лучшее, что я видел -
это спящая дочь.

Лучшее, что я слышал -
как сквозь сон говоришь:
"Ты кочегаркой пахнешь..." -
и наступает тишь.




* * *

Мост с пятого мне этажа,
за ним еще один запомнить,
пространство больше, чем душа,
болящая его заполнить,

шпиль солнца пылью золочен,
бухгалтерские счеты Биржи
стоят ребром, стоят плечом
к плечу дома, ничто не ближе

тебя, мы в воздухе одном,
тебя, на что оно без слова,
пространство, данное вверх дном
в реке, для пущего улова,

поэтому так разрастись,
как свет, себя переполняя,
идет, как если бы он вниз
шел, больший свет припоминая,

а мыслимое все, тобой
став и озвучив, словом то есть,
как рыба с порванной губой,
срывалось бы, на миг удвоясь.




ЦАПЛЯ

Сама в себя продета,
нить с иглой,
сухая мысль аскета,
щуплый слой,
которым воздух бережно проложен,
его страниц закладка
клювом вкось, -
она как шпиль порядка,
или ось,
или клинок, что выхвачен из ножен

и воткнут в пруд, где рыбы,
где вокруг
чешуй златятся нимбы,
где испуг
круглее и безмолвнее мишени
и где одна с особым
взглядом вверх,
остроугольнолобым,
тише всех
стоит, едва колеблясь, тише тени.

Тогда, на старте медля,
та стрела,
впиваясь в воздух, в свет ли,
два крыла
расправив, - тяжело, определенно,
и с лап роняя капли, -
над прудом
летит, - и в клюве цапли
рыбьим ртом
разинут мир, зияя изумленно.




* * *

Полдень всяких городков таких,
белых, известковых, развесных

пятен света, поворот песчаной
ни души-дороги, полдень чадный,

но прохлада дома изнутри
ощутительней вдвойне - смотри:

там уроки музыки дают,
вдовствуют, по-тихому сдают,

навсегда там убрана одна из
комнат, по утрам не растемняясь,

время закупорено в часах,
на пюпитре пьеса в трех частях

остановлена, сухая птица
в доме вдовствует, на жизнь скупится,

и не слышит собственные шарки,
и не видит поворот дороги жаркий,

свет над ней, изношенный до дыр
темноты, превосходящей мир.




НАЧАЛО ЗИМЫ

1

Из города - уже закат
подвел черту - обратно
я ехал мимо Кротона, в квадрат
оконцем возведенного опрятно.

На станции поймал такси,
и дуновенье ветра
оспорило на миг, ни с чем в связи,
спокойные угодья геометра.

2

Религия его ума,
идущего по тропке,
как формулы, возделала дома
и вынесла святых во двор (за скобки).

Он на механика снегов
взглянул - в столь час не ранний
не спит ли, не упал с колосников...
Рассеянность, подруга чистых знаний...

3

Шел в комнату - забыл за чем...
С небес летели числа,
и несколько ветвистых теорем
росло в ночи, доискиваясь смысла.

К воздушной книге для слепых,
что текстом вниз раскрыта,
словно тянулся кто-то... и затих.
И я перевернул страницу быта.




* * *

М.В.

Темни, моя радость, темни,
как тянет иголка, тяни,
вытягивай ниточку-душу,
склоняй над снегами огни.

Раскачивай люльку земли,
пока, наподобье змеи,
в ночи извивается поезд.
Мы бедные дети твои.

Живи, говоришь, выживай,
я вторю тебе: вышивай
крестом по кладбищенской стуже
и гладью над промельком свай.

Ты знала, что нас приютят,
что слезы пощады претят,
а значит, лишь тот и утешит,
кто сам с преизбытком утрат.

Кому много хуже теперь.
Он входит, отдернувши дверь
вагона, не обернувшись,
в предчувствии новых потерь.




* * *

Открой окно, ползущего червя
услышь в траве - извилистый, сырой,
своим подземным помыслом черня
еще сильнее ночь, - открой, открой,
открой огонь чердачный ночевья

ему навстречу, - медленный, ползет,
готовя для трагедий черепа.
Открой, вбирай глазами - парой сот -
мед бытия: шевелится тропа,
когтит добычу хищный небосвод,

и ты неимоверно жив, раз ты
забыт, разлюблен иль приговорен
болезнью, и, ценитель наготы,
пирует червь, и ночь со всех сторон,
и мотыльки, как маленькие рты,

лопочут: "прах", слетаясь с похорон.




СТИХИ ОДНОГО ЦИКЛА

Я.Д.

1

когда из двух углов, из двух углов
друг к другу бросятся,
одежды вороха́,
зверь двухголов,

когда из двух углов, из двух углов
друг к другу бросятся, друг к другу,
одежды вороха́, обрывки слов,
одежды вороха́, обрывки слов,

когда кричат, кричат,
как бы до этого не быв,
изнанкой кожи ознобив
ночное небо с выводком волчат,

как сдергивают кожуру,
и апельсина эпителий,
тот белый хоботок меж долек в теле
не помнит, выдернутый, жизнь, жару,

так те разлепятся на локоть,
ступню, на локоть, на ступню,
теперь взгляни, Безумный, сквозь стекло хоть -
ты сотворил их - значит, знаешь похоть -
на мертвую свою стряпню,

пыль улицы гони, гони пыль,
закручивая смерч дворов,
нет ничего естественней, чем гибель,
когда из двух углов

2

Яхты, яхты, солнце, как ты тиха, -
тише ночи из ненаписанного стиха,

стружка свежая чайки летит с небес,
рыбный рынок, серебряный чудный вес,

лет пятнадцати, ночью, в другом краю
я служил за Лию, сестру твою,

за твою двойницу, нам сад был кров,
и томление неутоленное злило кровь,

может быть, та скатерть, развернутая в ночи,
свой узор подставила нам, сличи -

лесопильни стружка, и всплески рыб,
и деревьев мачты, их перескрип, -

обернулись солнцем, яхтами и тобой,
это кровь прихлынувшая, ее прибой,

и твоя готовность утратить вдруг
описавшую непорочный круг

жизнь, совпавшую с жизнью здесь,
чтобы я любил тебя вдвое сильней, чем весь.

3. Две песни

Мужской голос Всё. Чик-трак. Чертог, эту хлябь и твердь, на амбарный замок запирает смерть. "С" и "м" как "съем", мол, считай до ста, "р" и "т" - будешь нем, не раззявишь рта. И спокойно в "е", то есть в скважину, ключ вставляет портье напомаженный. В черной паре он, на руках белье, прядью посеребрен, а в глазу бельмо. "Ад тебе и рай, рад тебе и ай, ай да что за сарай..." - он бормочет, знай. "Постоялец где, постоянец твой?" - "Он нигде и везде, не найдешь, хоть вой. Как со всем живым совпадешь хоть раз, приходи со своим барахлом до нас. Отопру я на человечий лай твой, впущу - и хана. А пока - гуляй."

Женский голос Он приходит, там у стены сидит, мертв не по годам, и за мной следит. А закрыв глаза, вижу: он в гробу, где дышать нельзя, от губы губу отлепить нельзя, не шатнув толпу. Грим блестит на лбу, на щеках, на лбу. Как внутри темно камню (но темней), так ему темно двадцать девять дней. А идешь на дно - всё, воде видней. Камень канет, но без кругов по ней, - как во сне. Из двух если мертв один, - сна двуликий слух и спасет один. Потому что сон - эхо жизни - впрямь к смерти обращен, и хоть яму ямь. Потому что сон - эхо смерти - вспять к жизни обращен. Поздно. Время спать.

4

- Двое смотрят на меня детей
из своих смертей,
с двух неярких звезд,
как птенцы из гнезд,

двое смотрят на меня детей, детей,
небо звездное - испарина смертей,

это Полидевк, а это Кастор,
это Орион, а там Плеяды,
астрономия горящих астр,

о каких ты говоришь страстях,
ревности-любви ты о какой,
обезумевший слепой шахтер с киркой,
высекающий свой страх?

Он теперь не на таких костях, -
остов мира костною мукой,
мозгом склеен двух детей моих,

о каких ты, о каких,
оглядись - покой, оглядись - покой,

мертв Ясон,
нет ни его, ни их...

........................

Есть две лодки Млечною рекой,
две плывущих Млечною рекой
глаз ее колхидских, гаснущих
под ее рукой.

5

Закрыть лицо рукой, лицо рукой,
чтоб ты не видела вовеки
гримасы боли, горя - никакой,
иль, Боже упаси, влажнеющие веки.

Стой как стоишь, ты навсегда ясней:
ни прошлого, ни будущего всуе -
ни дикого их мяса, ни костей -
не упомянешь, всем лицом пустуя.

Еще яснее так: скульптура двух, -
прямые нити между ними рвутся,
и камень здесь уместен: гол и сух.
Окликни их - они не отзовутся.

Лишь гул того, кто призраком томим, -
он знаков ждет - но чьих? - богов? комет ли? -
и тишина, не понятая им.
Она - ступив, и он - позорно медля.

6

Это, остановленная горем,
женщина под тенью трех смертей
медленно сидит, античным хором
вторит, вторит вторящее ей.

Нет людей заботливых и страшных,
отводящих в сторону свой страх,
ты и сам из комнат умиравших
уходил, не мешкая в дверях,

и признайся, разве не дышалось
тем жадней на улице, чем там
сердце сокрушительнее сжалось.
Хор оставь деревьям и цветам.

Или попросту стене, поскольку
хор - есть эхо горя, немоты,
женщины, которая умолкла
и которой недостоин ты.

И за это ты однажды выйдешь
в тот же сад, на те же голоса
и ее смеющейся увидишь,
пьяненькой, забывшей все и вся.

7

Если свет, доходящий с неба, -
свет погасших и прошлых звезд,
то для них мы - будущее, и встречно-слепо
в грозовом зигзаге зеленом лета
горсть осязает гроздь.

Чуть запаздывая, не поспевая
за световым лучом...
Только нежность аэда слепая,
сквозь черты его проступая,
сплошь продрогнута дорогим лицом.

И когда творится любовь двоими,
то ее забвенья сродни
устранению времени с его мнимым,
обращенным вспять, - и вперед гонимым
и реальным ходом, чтобы слились они

на мгновенье. Но если это исчезнет,
называемое ты и я,
пропадет совсем, никогда не воскреснет,
если даже небо не вздрогнет и не надтреснет,
то Господь безумен, радость моя.

8. Эвридика

Она оборачивается и думает: "Если он
увидит преследующие меня тени
любимых, которыми населен
Аид..." Оборачивается к новой теме.

"Увидит, что вполоборота иду,
что предана мертвым, что большего чуда,
чем с ними остаться... - он не осилит ту,
предписанную ему, и рванет отсюда".

Тогда он сбавляет шаг, ощутив спиной,
спиной и затылком, и целиком - всю тяжесть
тоскливую. Она говорит: "Родной" -
кому-то, и он оборачивается, отважась.

9

Поздним вечером, поздним,
мартовским вдруг звонок -
просит голос встретить, через двор довести,
потому что страшно ей, матери, звездным,
нет, не матери, вечером, доведи, сынок,
доведи, прости.

Но она оказывается тобой, тобой,
и на лестнице мы стоим, стоим
возле двери в дом,
свет какой-то газовый, газовый, голубой,
изумительным я притянут лицом твоим,
неужели тебя не будет потом...

Только нас туда не впускают, нас
мать с отцом не хотят впустить,
что-то быстро вру,
говорю: один я, один, - винясь
перед всеми, всеми, умоляю простить
и ускальзываю в дверную нору.

В длинном, длинном мы коридоре втроем,
ты за дверью осталась, но вдруг идешь,
говоришь: в окно
влезла, - бледная, дышишь трудно ртом,
дышишь, маленькая, как если б дождь
шел, но ссохшись, давно, давно.

Боже праведный, я тебя люблю,
словно ты умерла,
так люблю, как если бы недостижим
был, но зренью данный, твой облик, длю,
длю из ночи в утро тебя, игла
застревает сна, где с тобой дрожим.

10. Медея

Если б моpе могло заменить в себе
"м" на "г", то оно бы стало тобой.
"М", подобное веpхней детской губе,
на песке нежневшее, смыл пpибой.
Небо, небо ночное, плащом темноты убей
моpя гул голубой.

Если б гоpе "е" заменило на "а",
то оно бы стало тем, что ты есть:
молчаливым кpиком, когда слова
стеснены, как камни, в недвижный вес,
но, сpастаясь тяжестью естества
с почвой, высят весть.

И когда ночнеет, углы углят,
это значит, что, свет изpыв,
потемнел, чтоб pыскать в потемках, взгляд,
там, где не был он еще, и прилив
плачу, плачу колеблем в лад,
и когда, не забыв

ни на миг исчезнувшие голоса,
ты молитву шепчешь: "Верни, верни!" -
расцепляя сдавленных слов веса, -
вот тогда рождают Бога они,
и на небе младенческих лиц роса
зажигает огни.

11. Ойстр - Медее (1)

Как ты врезана в воздух - не отвести
глаз: подобно лучу стоишь
явной плоти, и надо сказать "прости" -
ведь не тень идет от тебя, но тишь,

и спугнуть собою ее нельзя;
потому что ревность, как злая рябь,
набегает, прошлому твоему грозя,
говорит: забвеньем его ограбь.

Если ж нет - то пусть из небытия
вновь умрет оно, сгинет из темноты,
светом взорванной, здешней, где ты и я
неотличны, слившись, от я и ты.

Пусть вторично пепел сгорит, и лед
мертвых недр вдвойне охладеет в них,
пусть любовным криком твоим зальет
дыры раковин, рытвин его ушных.

12. Ойстр - Медее (2)

Крик, встречный крик твоей любви,
Ясону встречный, -
и есть мой ад, в моей крови
продолженный, Медея, вечный.

Мгновение с тобой, Медея,
горячка, ярость -
месть прошлому. Но, не владея
им, признаю свою бездарность.

Тому, кого там нет, чей длится
любовный крик, -
рот не зажмешь.
Ясон твой мертв. Но он проник
в тебя, чтобы в тебя пролиться, -
навеки. Сплошь.

Подсматриванье - униженье.
Позорных глаз
подзорный ужас
двух тел нежнеющих нежненье
увидит. Вас.
Убьет и воссоздаст, разрушась
и озарясь.

Я, жрец и жертвенник, я, чуждый
себе, сойдя
с ума от жертв,
(кто мне судья? -
слепой бог ревности)
от жертв,
я говорю: "Да будет муж твой
не мёртв, но мертв".

Так в слове выколоты очи.
Так в небе замер
их свет двойной. Так без конца
явь сдергивает тряпку ночи
и обнажает белый мрамор
лица, лица.

Мы встретились с тобой за гранью
возможного. Но все, что есть,
нельзя ни отменить заранее,
ни предпочесть.




* * *

Я жил в чужих домах неприбранных,
где лучше было свет гасить,
чем зажигать, и с этих выдранных
страниц мне некому грозить.

К тому же тех, что под обложкою
страниц, - и не было почти.
Ложился лунною дорожкою
свет ночи, сбившийся с пути,

свет ночи, пылью дома траченный,
ложился на пол, а прикрыв
глаза, я видел негра в прачечной -
он спал под блоковский мотив.

Казалось, сон ему не нравится,
а свет тем более не мил,
и если то, с чем надо справиться, -
есть жизнь, то он не победил.

Я шел испанскими кварталами,
где над веревкой бельевой
и человеками усталыми
маячил мяч полуживой.

И в окнах фабрики, как водится
полузаброшенной, - закат
искал себя, чтобы удвоиться,
и уходил ни с чем назад.

Все было выбито, измаяно.
Стояла Почта, дом без черт,
где я, как верный пес - хозяина,
порой облизывал конверт.

В тех городках, где жить не следует,
где в жаркий полдень страховой
агент при галстуке обедает
с сотрудницей не роковой,

в тех городках, что лучше смотрятся
проездом, бегло, как дневник,
в который - любят в нем иль ссорятся -
не важно, - ты не слишком вник, -

чем становилось там дождливее,
тем неуверенней я знал,
что все могло быть и счастливее.
Но не было, как я сказал.




УТРЕННИЙ МОТИВ

На асфальте мечется
мышь, кыш, мышь,
сторож это, сменщица,
мусорщик, малыш,

семенит цветочница,
шарк, шурк, шарк,
точность мира точнится,
в арках аркнет арк,

взрыв бенгальский сварщика,
сверк, сварк, сверк,
голубого росчерка
меркнуть медлит мерк,

льется, не артачится
свят свет свит,
тачка утра тачится,
почтальон почтит,

Чарли это брючится,
блажь, мышь, блажь,
ночь в чернилах учится
небу тихих чаш,

пусть проходят где-нибудь,
клеш крыш клеш,
душу учит небо ведь
простираться сплошь.




* * *

Успокойся, это море, не сошедшее с ума,
свет и тишь в полночном взоре, это истина сама.

Успокойся, мой хороший, мой любимый, мой родной,
росчерк молнии над рощей нас обходит стороной.

О любви поют неверно, чувство - суть невелико,
потому что не безмерно и от правды далеко.

А безмерное бесстрастно. Как младенец. Над волной
замирают и не гаснут весла музыки двойной.

Это значит, остановлен мужа гордого поход.
Кровля-кровь. Не обескровлен, человек-тростник поет.

Не испытывай ни силой, ни любовью существо.
Чувство жалостливо, милый, - не испытывай его.

Гул морской, покуда клонит в сон тебя, к до-бытию,
белой ракушкой спеленут в колыбельную твою.

С просторечием простора слух сплошной не разлучай.
Успокойся. Мир не скоро. Спи, себя не различай.

февраль 1998




Ойстр - по принятой мной мифологии, любовник Медеи, скульптор.