Двадцать лет назад умер Александр Галич. Он был сильной привязанностью моей молодости, моей и Сопровского. Мы могли без устали перебрасываться его строчками: «а другие, значит, вроде Володи», «по капле - оно на Капри», «но начальник умным не может быть, потому что - не может быть» и т. д. Тогда у разных кругов были свои литературные кумиры и цитаты-пароли. Комсомольские функционеры-балагуры шпарили наизусть Ильфа и Петрова, неофиты знали назубок евангельские главы «Мастера и Маргариты», а иные снобы угадывали взаимное духовное родство, приводя на память из «Лолиты».
Мы же придумали теорию, что творчество Галича - то самое искомое звено между «кроманьонским человеком» дореволюционной России и советским «неандертальцем»: традиционные ценности и стих, но животрепещущее содержание. Без интеллигентской, высосанной от бессилия из пальца, «внутренней свободы» с её несчастным «чистым искусством», без интеллигентского же фиглярства - от того же бессилия.
В некоторых давних наблюдениях что-то есть. У Бродского в «Большой элегии Джону Донну» - длинный ностальгический перечень уснувших предметов окультуренной вселенной, а у Галича в «Королеве материка» - тоже бесконечная опись явлений спящего мира, но уже другого мира: спят тайга, вохровцы, зэка, начальники, сапоги, лопаты, тачки, собаки... Эта баллада - одно из лучших поэтических достижений Галича; среди них, конечно, и «Ошибка». Песню о загубленной и позабытой под Нарвой пехоте отличает простота высокой пробы, присущая чаще всего фольклору.
Но полный свод стихотворений и поэм Галича я мог бы сегодня и не снимать с полки. Не потому, что я знаю на память почти всё, а оттого, что мне неловко за свою измену: большинство этих стихов меня уже мало волнует. В них играла жизнь двадцать лет назад, а нынче под книжным переплётом они уподобились гербарию - правильно, наглядно, понятно до очевидности. Они сильно сдали. На то имеются свои основания.
Весь Галич - о советской действительности. Это зазеркалье было очень некрасивым и бездарным адом. В этой уникальной среде жизнь сильно упростилась. Возросли в цене и приобрели прелесть новизны азбучные истины. О сложностях прочих цивилизаций говорили с простодушным провинциализмом: «нам бы их заботы». Боюсь, что на посторонний взгляд мы производили диковинное и недужное впечатление. Ну что ж, у коммунистического режима много преступлений; есть и такое: он сумел всецело занять нас собой.
Я помню ничем не замечательный вечер 70-х годов. Или самое заурядное утро 80-х. Скрупулёзность датировки представляется совершенно излишней - ведь мы в тот раз, как и во все другие, не покладая рук, несли вахту, делали главное дело своей жизни: пили водку и ругали советскую власть. Вполне вероятно, под Галича. Вдруг кто-то из присутствующих обвёл застолье строгим взглядом и воскликнул: «Да что мы все, как проклятые, об одном и об одном!» А хозяин дома не менее строго ответил: «А о чём же можно ещё?» Надо сказать, что хозяин наш по складу души вовсе не деятельный однодум, скорее напротив - рассеянный меланхолик-созерцатель, сейчас заслуженно известный стихами и поэтической премудростью. Но тогда он был абсолютно прав. Тоталитаризм на то и тоталитаризм, а не просто скверная власть, что он, как газ, стремится занять весь предоставленный ему объём и держит население страны поголовно в условиях «газовой» атаки. А состояние боевой готовности подразумевает сосредоточенность на одном предмете.
Многообразие нынешнего настоящего, раздвигая горизонты и прививая вкус к избытку, отвлекает от жестокого и убогого прошлого с его необходимыми и достаточными добродетелями и ценностями. И мы охотно отвлекаемся, поворачиваясь спиной к своему же былому, как к честному, но простоватому Максим Максимычу.
Но не только причастность злобе вчерашнего дня делает Галича чужим сегодня. Существует более глубокая причина для такой невостребованности.
Свалившаяся на нас, как снег на голову, вольность заметно изменила ландшафт отечественной словесности. (Даже неприхотливый анекдот только в последние два-три года благодаря «новым русским» поднимает голову. Одной свободой слова объяснить внезапную апатию анекдота нельзя - тогда бы исчез только политический. Но редкостью стал даже непреходящий похабный). Галич не вписывается в сегодняшнюю культуру главным образом потому, что с падением советского режима сошёл на нет жанр, в котором Галич не знал себе равных: спектакль, трагифарс на дому. Помните начальственный оклик: «Что это вы тут балаган, понимаешь, развели!»? Галич именно что развёл балаган. Автор песен собственной персоной был театром, совмещая в одном лице корифея и хор, резонёра и шута, и сближал, как сближает театр. Вольнодумным, но подзензурным «Современнику» и «Таганке» и во сне не могла привидеться галичевская раскрепощённость. Упрёки Галичу литературного свойства - не совсем по адресу: он только отчасти поэт, а по-преимуществу - драматург, режиссёр и актёр единовременно. «Магнитофон системы «Яуза»» впускал под наш кров барственное покашливание, переборы гитары, авторские пояснения и байки, взрывы одобрительного смеха, головокружение от крамолы - камерный карнавал посреди казённой страны. Всё это, вместе взятое, было чистой воды театральным искусством. Тексты Галича не в последнюю очередь - либретто, рецепт действа. Сценический завод талантливых и мастерских строф, я надеюсь, ещё не скоро кончится и мог бы прийти в движение и в отсутствие автора, найдись заинтересованный и одарённый режиссёр.
Помянем Галича добром. Он доказал нам возможность свободы - взял и выпрямился, сбросив с плеча тяжёлую руку государства. Он был с нами и веселил до слёз, когда мы из года в год бродили по тусклым коридорам контор в надежде получить какой-нибудь очередной открепительный или прикрепительный талон, а после в метро и дома отражали лицом свинец газеты, либо пялились в телевизор на свиноматок-рекордисток. Всего двадцать лет назад, когда жестокости вокруг было не меньше, чем теперь, а глумления над здравым смыслом и человеческим достоинством куда больше.
Мандельштам требовал для Зощенки памятника в Летнем саду, «как для дедушки Крылова». В Москве на Патриарших прудах есть свой Крылов. Где-то неподалёку можно представить себе и памятник Александру Галичу: советский опальный барин-комедиограф в чугунных креслах. И чтобы горельефом по пьедесталу шла вкруговую вереница персонажей - душегубов, мучеников, шутов гороховых - людей и нелюдей...
|
