II
* * *
Все то, что мы выдыхаем в холодный день:
комочки снов, туманные струйки обид,
и те пузыри, которыми дышит земля,
и дым из труб, и пар незастывшей реки,
и облако над лоханью, в которой отмыть
упорно стараются черного кобеля,
и серый дым, и пар нефтяной реки,
и наши вздохи, и утренние зевки,
и все боязливо-беспомощные слова -
уходят вверх - и, пройдя через семь небес
и семь золотых завес - мировых кулис -
преображаются в звезды
и сыплются вниз -
гляди - каким мерцающим кружевом лент,
алмазными искрами крестиков и колец -
как будто ангелов цех потрудился тут!
Так небеса нас учат писать стихи,
так нас посещает вечность, пока снега
летят, не касаясь черной, жадной земли.
ВОРОН
Как медленно выходит страх из пор! -
Как после операции наркоз,
Когда струится из-за белых штор
Веселье, нездоровое до слез.
Как медленно выходит страх из пор! -
Как из камчатской сопки - сизый пар.
Как смрад убийства - из хорьковых нор.
Как из оправданного - запах нар.
Кажись, прошел полураспада срок,
И половина страха сбыто с рук,
Но длится радиоактивный сток,
И счетчик свой отмеривает стук.
Слетает ворон на алмазный куб,
Чья грань длинней, чем бег дневной коня.
И долго, долго чистит желтый клюв,
Посматривая злобно на меня.
Легко ль не замечать его в упор,
Алмаз перетирающего в прах?
Как медленно выходит страх из пор! -
И входит старый, допотопный страх.
ХИМЕРА ВРЕМЕНИ
Химера времени -
Драконий хвост,
Чешуйчатый и неподвижный -
И вдруг, взметнувшись, рушащийся в рост,
Как взорванный проезд булыжный...
Химера времени -
Драконий хвост,
Свиньи живот любвеобильный,
Химера времени -
Драконий хвост,
Живот свиньи
И морда львицы.
И волны желтые сухих шуршащих звезд
Без горизонта и границы...
СОН,
записанный на обороте перевода У.Б.Йейтса
Снится мне:
лезу я к Ейцу в гнездо,
Ейцовы яйца
хочу своровати,
Черной букашкой
на скальном раскате
Лезу,
стремясь докарабкаться до
Башни -
уступа -
расселины -
где
Ейц баснословный
крылом помавает,
В небо взмывает
и в тучах ширяет,
Яйца беспечно
оставя в гнезде.
- Накося-выкуси! -
яростным ртом
Кличет, клекочет он:
- Накося-выкуси! -
И канарейка
икает на фикусе,
И соловей
на суку золотом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Жутко мне, ох!
окаянному лезть,
Пепел на голову
сыплет скала мне,
Щебни и кремни
и крупные камни.
Что же, безмозглый,
я делаю здесь?
Кто же я -
выродок или урод,
Змей или гад,
ввинтовую ползущий?
Или кукушка я
наоборот -
Чадолюбивая -
иль, того пуще,
Тот бедолага,
кого серафим
На перепутии
утром не встретил?
Разве же яйца
мне высидеть эти
Теплым,
усидчивым задом своим?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Снится мне:
фалды кругом подоткнув,
Я на корзине
сижу по-турецки...
Клюнуло!
О, этот остренький клюв!
Вот наконец-таки
вывелись ейцки!
СТРОКИ
Зима. Что делать нам зимою в Вашингтоне?
Спросонья не поняв, чей голос в телефоне,
Бубню: что нового? Как там оно вообще?
Тепло ль? И можно ли в гарольдовом плаще
Гулять по улицам - иль, напрягая веки,
Опять у Фолджера сидеть в библиотеке...
Врубившись наконец, клянусь, что очень рад,
Что "я смотрю вперед услышать ваш доклад",
Роняю телефон - и, от одра воспрянув,
Бреду решать вопрос: какой из трех стаканов
Почище - и, сочку холодного хлебнув,
Вдыхаю глубоко и выдыхаю: Уфф!
Гляжуся в зеркало. Ну что - сойдет, пожалуй.
Фрукт ничего себе, хотя и залежалый.
Немного бледноват, но бледность не порок
(А лишь порока знак). Ступаю за порог.
Феноменально - снег!
Ого, а это что там,
Не баба ль белая видна за поворотом?
Хоть слеплена она неопытной рукой
И нету русской в ней округлости такой,
Что хочется погла... замнем на полуслове,
Тут феминистки злы и вечно жаждут крови!
А все же - зимний путь, и шанс, и день-шутник...
Сгинь, бес. Толкаю дверь, и вот я в царстве книг.
Перелагатель слов, сиречь душеприказчик
Поэтов бешеных, давно сыгравших в ящик,
Держу в руке письмо, где мой любимый Джон -
Уже в узилище, еще молодожен -
У тестя милости взыскует... А не надо
Крутить любовь тайком, жениться без доклада!
Кто десять лет назад, резвясь, писал в конце
Элегии "Духи" о бдительном отце:
"В гробу его видал"? Не плюй, дружок, в колодец,
Влюбленный человек - почти канатоходец,
Пока его несет во власти лунных чар,
Он в безопасности; очнуться - вот кошмар.
Хранительница тайн косится умиленно
На то, как я гляжу на подпись Джона Донна,
Смиренно в уголок задвинутую: - Вот!
Постой теперь в углу! - Но страх меня берет,
Когда я на просвет след водяного знака
Ищу, как врач кисту, и чую, как из мрака
Скелет, или верней, тот прах, что в день суда
Вновь слепится в скелет, сейчас ко мне сюда
Зловеще тянется, чтоб вора-святотатца
До смерти напугать - и всласть расхохотаться!
Скорей в читальный зал. Едва ль "монарх ума"
Прилюдно станет мстить. Ученые тома
Берут меня в полон и с важностью друг другу,
Как чашу на пиру, передают по кругу.
Я выпит наконец. Пора пустой объем
Заполнить сызнова веселия вином!
Не зван ли я к Илье? Вахтера убаюкав
Заученным "бай-бай" и письмецо от Бруков
Из дырки выудив, ступаю на крыльцо.
Пыль снежная летит, и ветер мне в лицо,
Но бури Севера не страшны русской Деве.
Особенно когда она живет в Женеве.
ПРИВЯЗКА К МЕСТНОСТИ
Так где же он, омфалос, пуп Земли?
Геодезист фуражкой вытер пот.
За ним, прихрамывая, шла тренога,
Как лошадь в поводу, а впереди
Легавая бежала, то и дело
На месте застывая и к земле
Принюхиваясь... Лес, овраг, пустырь,
И вдруг тупик. Налево - гаражи
Сплошной шеренгой без единой щели,
Направо - то ли склад, то ли ангар,
А впереди - брандмауэр кирпичный,
Эмблема "Спартака" и рядом череп
С костями. И надрывно лает пес.
(от линии на запад восемьсот
шагов и восемьдесят пять на юг
стреляй из глаза мертвой головы
и обретешь)
Стояли за окном
Два клена с перекладиною. Там
Соседский Леня бицепсы качал.
А по ночам с дивана моего
(стреляй из глаза мертвой головы)
В квадрате форточки я видеть мог
Свою звезду. Как мне узнать ее
Без рамочки прицельной?
Дом снесен.
На месте сада сквер. А в двух шагах
Воздвиглась башня - новый Вавилон:
То Кооперативный Институт,
Богатством и гордыней обуян,
Построил общежитье для племен
Всея Земли...
Брожу и не могу
Найти ни кленов тех, ни липы той,
Что я облазил в детстве. Где росла
Вот эта вишня - около крыльца
Иль дальше, у сарая? Хоть какую
Найти зацепку, привязаться к ней -
И я бы мог определить то место,
Где мой диван стоял. Не из него ли,
Из этого дивана, я украл
Все строчки до одной?
Милее нет
Той стороны, где резали пупок.
Каков же плод науки долгих лет
И в чем же, так сказать, ее урок?
Что, наконец, подсмотрят очи зорки
На высоте всех опытов? Увы!
Засни в Перловке и проснись в Нью-Йорке.
Стреляй из глаза мертвой головы!
ТОТНЕССКАЯ КРЕПОСТЬ
Путеводитель говорит: "Она
ни разу не была осаждена
и потому прекрасно сохранилась".
Брожу вокруг семивековых стен,
случайный созерцатель мирных сцен,
и вижу: тут ничто не изменилось.
Лишь время явно одряхлело. Встарь
оно любую крепость, как сухарь,
могло разгрызть и развалить на части.
Зато окреп Национальный Траст:
костями ляжет он, но не отдаст
ни камня, ни зубца - зубастой пасти.
Рябина у стены, как кровь, красна:
Не спячка в городе, но тишина;
над елкою английская ворона
кружит. Что проворонил я, кума?
Венец, воздетый на главу холма, -
шутейная корона из картона.
Мужчина, не бывавший на войне,
и крепость, не пылавшая в огне,
напрасно тщатся выглядеть сурово.
Хотя у старой крепости пока
есть шанс; а у смешного старика
нет никакого.
БУМЕРАНГ
Вот я и прощаюсь с этим домом,
С кубом воздуха над жестким ложем,
Лампочки внимательным наклоном
И с балконом этим захламленным,
Формою на бумеранг похожим.
Все в руке, как говорится, Божьей.
Знаешь, Бог рисуется мне вроде
Австралийского аборигена:
Голый и нечесаный, он бродит
По своим безлюдным, диким бушам
И швыряет бумеранги-души,
Улетающие вдаль мгновенно.
Та душа, что врежется с размаху
В чью-то душу теплую, живую, -
Обретет себе добычу праха.
Только та, что с целью разминется,
Замкнутую высвистит кривую
И к пославшему ее вернется -
Чтобы вновь оружье запустил он
С громким воплем, с варварским подпрыгом!
Значит, время расставаться с тылом
Рук разжавшихся, с высоким тыном
Полок; я не верю больше книгам.
Только в тот волшебный край и верю,
Где, по донесенью очевидца,
Бродит Бог, не помня о потере,
Клювоносые пасутся звери
И бескрылые шныряют птицы.
БАНЬКА В МИХАЙЛОВСКОМ
Пушкин намыливает себе голову,
сидя в кадушке с водой, -
эмблема блаженства.
Профессор выстреливается из пушки
на луну
(путь паломника - из пушки на луну) -
эмблема стремления к идеалу.
Спервоначалу
столько волнений:
верно ли нацелена пушка
и хватит ли сил оторваться
или придется снова
плюхнуться в то же
блаженство?
Но вот пройдена точка возврата.
Снаряд начинает падать.
И то, что мы называем луной,
приближается так угрожающе
быстро, что профессор
отшатывается от окошка,
озаренный синюшным светом
этой луны...
Луны ли?
Но пройдена точка возврата.
СКАМЬЯ В ТРИГОРСКОМ
На горе - городище Воронич.
Там пасется одна корова.
Отдохнет, поглядит налево -
на другой горе, над обрывом,
скамейка.
Там какой-то маленький Онегин
что-то говорит Татьяне -
или Ольге? - неважно, для коровы
это далеко и мелко.
Плывут облака кучевые
над Соротью и над лугами -
высокие возы сена.
Вдали - словно рой мошек
раскачивается у горизонта.
Но это не рой мошек,
а лебединая стая.
Это август, Успенье,
последние цветы доцветают.
Такое огромное небо.
Такой маленький Онегин.
Корова плачет.
Продолжение книги
|
