ГИМН

В ВАННОЙ КОМНАТЕ

Я курю фимиам, а он пенится словно шампунь,
Я купаю тебя в моей глубокой любви.
Я седа, как в июне луна, ты седой, как лунь,
Но о смерти не смей! Не смей умирать, живи!

Ты глядишь сквозь меня, как сквозь воду владыка морей,
Говоришь, как ветер, дыханьем глубин сквозя:
Кто не помнит о гибели, тот и помрет скорей,
Без раздумий о смерти понять и жизни нельзя.

Иноземный взбиваю шампунь и смеюсь в ответ:
Ты, мой милый, как вечнозеленое море, стар...
На змею батареи махровый халат надет,
А на зеркале плачет моими слезами пар.

В ГЛУХОМАНИ

Почитающий доблесть и равнодушный к славе,
Запустил в мое сердце амур не стрелу, а пулю, –
Как служивый солдат на забытой всеми заставе,
Я бессменно твой сон и явь твою караулю.

От мифической пули розой становится рана,
А шипы – охраной любви. В преклонные годы
В этой птичьей глуши – я тебе антенна, мембрана,
Телефонная связь и даже – прогноз погоды.

Ничего, что о нас забывают друзья-собратья, –
Бремя общих тревог бесконтактным делает время, –
И когда бытию устаю раскрывать объятья,
Пуля в сердце моем проникает в мое же темя, –

Ни за что не дает мне расслабиться, а тем паче
Не дает поглупеть. Оттого и зрение зорче, –
Вот и вижу, что мы одни на бесхозной даче,
Что строка всё длиннее, а жизнь – короче.

В ЛЕСУ

У тебя в глазах вековечный растаял лед,
У меня в глазах вековая застыла темь,
По-научному мы как будто – с катодом анод,
По-народному мы – неразлучны, как свет и тень.

Я – жена твоя и припадаю к твоим стопам, –
Увлажняю слезами и сукровицей ребра,
Из которого вышла, а ты, мой свет, мой Адам,
Осушаешь мой лоб, ибо почва в лесу сыра.

Много тысячелетий прошло с тех эдемских пор,
Лишь любовь не прошла, потому что одна она –
Суть пространства и времени. А троянский раздор
И война, как и ныне, – из-за золотого руна.

Прежде – шерсть золотая, теперь – золотой песок...
Ради красного слова любовь называли певцы
Всех несчастий причиной (любовь возвышает и слог),
Но от лжи и у римской волчицы отсохли сосцы.

И певцы – ни при чем. За словцо я цепляюсь сама,
Как сейчас уцепилась за клюквенные персты...
Ах, мой свет, твоя тень не умрет от большого ума,
А беззвучно исчезнет, как только исчезнешь ты.

У ЯФФСКИХ ВОРОТ

Я – твоя Суламифь, мой старый царь Соломон,
Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд.
Тайны нет для тебя, но, взглянув на зеленый склон,
Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят,
Меж старух, собирающих розовый виноград.

И раздев – не узнал бы, – как волны песка мой живот,
И давно мои ноги утратили гибкость лоз,
Грудь моя – как на древней пальме увядший плод,
А сквозь кожу сосуды видны, как сквозь крылья стрекоз.
Иногда я тебя поджидаю у Яффских ворот.

Но к тебе не приближусь. Зачем огорчать царя?
Славен духом мужчина, а женщина – красотой.
От объятий твоих остывая и вновь горя,
Наслаждалась я песней не меньше, чем плотью тугой,
Ведь любовь появилась Песне благодаря.

Ах, какими словами ты возбуждал мой слух,
Даже волос мой сравнивал с солнечным завитком...
Для бездушной страсти сгодился бы и пастух.
Но ведь дело не в том, чтоб бурлила кровь кипятком,
А чтоб сердце взлетало, как с персиков спелый пух.

Я вкушала слова твои, словно пчела пыльцу,
Неужели, мой царь, твой любовный гимн красоте,
До тебя недоступный ни одному певцу,
Только стал ты стареть, привел тебя к суете –
К поклоненью заморскому золотому тельцу?

В стороне от тебя за тебя всей любовью моей
Постоянно молюсь. И сейчас в тишине ночной
Зажигаю в песчаной посудине семь свечей,
Раздираю рубаху и сыплю пепел печной
На седины: Царя укрепи, а тельца забей!

В НОВОМ ИЕРУСАЛИМЕ

И еще любви своей осознать не успев,
И еще кольца обручального не надев,
Повторяла тебе стихи твои нараспев,

На распев ребристого времени, на мотив
Синеструнного моря и златострунных нив,
На мелодию ветра и серебристых ив,

На железную музыку транспортных средств и на
Колокольную музыку, что мне была слышна
Лишь в стихах, прорицающих лучшие времена, –

Я с печальной надеждой внимала твоим словам,
Что еще доживем, что еще доведется нам
Лицезреть, как взойдет на Руси многолюдный храм

Из глубин сознания, из Валаамских купин,
Из церквей обезглавленных, из тюремных годин,
Где законов – тьма, а человек один.

Нет, не в полной мере твои прорицанья сбылись,
Ибо скорость паденья стремительней скорости ввысь,
Да и дело всякое медленнее, чем мысль.

Всё же добрые помыслы – это тоже дела,
И об этом как раз извещают колокола,
До которых ты дожил и я с тобой дожила.

Наши дни с тобою – то пиршества, то посты.
Я молюсь на тебя, а Богу молишься ты,
Потому-то меж нами тремя нет пустоты, –

Есть шмелиный бас на дикорастущих цветах,
Соловьиный тенор на вековых верхах,
Под которыми чувства учусь умещать в стихах.

Ничего из любви и в старости не ушло –
Ты, как прежде, нежности шепчешь мне на ушко, –
И как Парка вдевает нитку судьбы в ушко,

Так в кольцо обручальное я продеваю строку. –
И восторг прикрепляю к рифменному узелку:
Не встречала прекрасней тебя никого на своем веку!

НА САДОВОЙ СКАМЕЙКЕ

На садовой скамейке средь буйного сорняка
Дотемна в подкидного режемся дурака.
Старосветских помещиков в возрасте перегнав,
Что еще могут делать два старые старика
В одичалые дни посреди некультурных трав?

Наши дни одичали от всяких бессильных забот –
Чем и как подпереть крыльцо и створки ворот,
Как дойти до аптеки, на что лекарства купить?
Всё же, будь старосветскими, – мы бы варили компот
Иль взялись подоконник геранью красной кропить.

За день мы устаем от чтенья газет и книг,
Но особенно от газет, где столько пиарских интриг.
Вот и режемся в карты. Но вот, дорогой, беда –
Ты в игре, как и в жизни, проигрывать не привык,
И ловчу, чтобы в дурочках мне пребывать всегда.

Ты, проигрывая, глядишь, как раненый тигр.
И война для мужчин, знать, одна из азартных игр
На аренах времен... Слава Богу, ты вышел живым,
Хоть попал в сталинградский, в кровокипящий тигль...
Но ты к глупостям не прислушивайся моим.

Дама бубен – с цветком, с сердечком – дама червей,
Я трефовая и – твой лучший в судьбе трофей,
Хоть досталась легко, ты и в этом – козырный туз.
Вечерком мы играем, но утро-то – мудреней, –
По утрам мы сдаемся на милость печальных муз.

РЕВНОСТЬ

В уходящую спину смущенно смотрю из окна...
Твоя ревность и трогательна и смешна, –
Неужели не видишь, что я и стара, и страшна,
И, помимо тебя, никому на земле не нужна?

Ну какая тут трогательность и какой тут смех?
Ты от нашего крова, одетого в мшистый мех,
И от быта, сплошь состоящего из прорех,
Так и рвешься, ревнуя, отвадить буквально всех.

А приходят к нам исключительно из доброты –
С крыши мох соскрести, кое-где подвинтить винты,
Да еще приносят мне молодые цветы
В благодарность, что жив и мной обихожен ты.

А еще и тайная есть корысть у гостей,
А вернее, мечта – до старых дожить костей
И любимыми быть, и на склоне преклонных дней
Слушать гимны себе, что свежей любых новостей.

И ревнуют меня к тебе как любви пример,
Так что ты свою ревность бездумную поумерь,
Чтобы в мире, где столько зла и безумных потерь,
Всяк входящему я открывала с улыбкой дверь.

ПОСЛЕ ЗИМЫ

Небо щебечет птицами выше небес,
Реки лепечут притоками ниже земли,
Я говорю о данной весне не без
Явной гиперболы. Ибо после зимы,

Что, как седой мой волос, была долга,
Как мне еще говорить тебе о весне,
Чьи незабудки как танцовщицы Дега
И веселей репродукции на стене.

К ним присмотрись – увидишь меня молодой, –
Как я плясала в шубке цвета огня,
По голубому снегу, обданному водой,
То каблучком, а то и серьгой звеня.

Что еще спеть, мой ангел, тебе после столь
Долгой зимы, где болел ты, впадая в бред?
Знаешь, любовь огромней, чем эта юдоль,
В случае данном преувеличения нет.

НАША ВСТРЕЧА

Дятел долбит по коре – легко ль червяка добыть?
Я поднялась на заре и медлю тебя будить.
Своё ты отвоевал – у каждого свой мороз, –
Ты ладожский лед целовал и по волжскому полз.
А в морге был мой мороз, – пошла сирота в санчасть
Тянуть погребальный воз, чтоб с голоду не пропасть.
Есть сокровенный смысл в стыковке судьбы с судьбой –
Чтоб разморозить жизнь, встретились мы с тобой.

СОЛОВЬИНЫЕ СВАДЬБЫ

Тяжело мне смотреть, как твой тяжелеет шаг,
Тяжело мне слышать, как дышишь ты тяжело,
Выходя на участок в семь соток, в поющий сад
(В нашей бедной стране только сад не нищ и не наг), –
Я хочу невозможного, – как бы время ни шло,
Был ты каждому утру, как чести и славе, рад.

И, пожалуй, впервые сейчас сожалею о том,
Что моложе тебя всего на семнадцать лет,
Что я грелкою стать не смогу, как Давиду была
Ависага-нимфетка: собой то, как смоквы листом,
Утепляла седины царя, то, как солнечный свет,
Согревала аорту, то маком у ног цвела.

Я бы рада была в твой сад Ависагу привесть,
Как царица Вирсавия сделала некогда, но
Мы – не царского племени, да и не те времена.
Но от молодости кое-что сохранилось. В "Атланте" есть,
В холодильнике то бишь, вполне молодое вино,
А в саду соловьиные свадьбы и сваха-весна.

НАД ПРУДОМ

Милый мой, пусть хозяйки думают о зиме,
Ну а мне ни к чему, когда – вот здесь и сейчас
Все травинки, листочки и ряска, жизнью сочась,
На зеленые буквы похожи в синем письме.

Может быть, из Одессы тебе, а мне из Баку
Есть привет, как бывало... И хоть за нами – Москва,
Мы грустим. А трава выводит "ква-ква",
Мы грустим. А листва выводит "ку-ку".

Да, империя откуковала, и там, где мы
Родились, совершенно другие страны уже, –
Это мне не строкой, а осокою – по душе,
Это мне не оскомина от незрелой хурмы.

Там уже не цветет на каштанах русская речь,
И по-русски уже не говорит инжир...
Некрасиво грустить, что распался имперский мир,
Но и чувством распада немыслимо пренебречь.

Так что кстати пришлись о запасе к зиме слова, –
И тоску мою твой усекает душевный нерв,
Прежде чем затоскую... Не бойся – распада червь
Не коснется меня – пока с тобой и жива.

Гул волны черноморской – в раковинах ушей
У тебя, а в моих – каспийской волны прибой,
Но печальную оду заканчиваю мольбой:
Хорошей, земля, из последних сил хорошей!

ВЕРБНЫЙ ДЕНЬ

Создал Бог небеса из белых своих одежд,
Создал землю из снега, снег во прах превратив.
А Лилит создана внутри адамовых вежд, –
Этот огненный сон для мужчин, конечно, красив,
Этот сон, как измена супруге, бывает свеж.

Повезло мне, – Господь обошел тебя сном о Лилит,
Вот и верен ты мне, как отчизне своей патриот,
И сетчатка твоя о Лилит никогда не грустит,
Лишь меня неизменно ты видишь все сны напролет,
Как желанный до дрожи, хотя не запретный плод.

А проснешься – страдаешь, что так изменилась я,
Хоть твердишь, что былой не утратила красоты.
Посреди раскроя империи и рванья
Ты сберег для меня прозорливой вербы кусты,
Потому что – жена я твоя, Россия твоя.

Желтоперая верба цыплячий разинула рот,
Неужели способен благовестить птенец?
Но поет, что Христос воскреснет и к нам придет,
И поможет снять с головы заржавелый венец,
И в одно соберется рассеявшийся народ.

Снег сгорел, превратившись в питающий почву прах,
И над нами одежды Господние подсинены, –
Этот миф я узнала из книг и от певчих птах...
Ах, спасибо тебе, что веришь в красу жены,
Что Лилит не ночует в твоих сокровенных снах!

ПОД ПЕРЕПЛЕТОМ

Если ты можешь проникнуть в мой сон, то смотри:
Вспышки зари, одуванчиков фонари...
Я проживаю в книге, светящейся изнутри,
В книге зеленой, поющей каждым листком
И треугольно поставленной вверх корешком.
Так в ней шумят письмена, что птицы живут тишком!

Что подступает вплотную и что исчезает вдали?
Слушают птицы, жуки, стрекозы, шмели
То, что поют изумрудные стены грешной земли
На языке есенинских зябких осин
И на цветаевском выкрике красных рябин
О переплете событий, где случай всему господин.

В книге зеленой живу, и синий её переплет
Мне намекает, что гибель – тоже исход,
Что, если нашим дыханьем растенье живет,
То почему не считать, что пророков закланная кровь
Не перешла в зеленые жилы... Даже иван-да-марьи любовь
Жертвенно сеет в землю свою лиловь.

Тем уж чудесна земля, что небо – есть нимб ее.
Ах до чего же призрачно в книге мое жилье,
Где я латаю иголкой еловой твое белье.
Но понимают и птицы, что дух не нищ и не гол,
Если есть Мандельштам – лучший на свете щегол.
В книге бытую, где пух одуванчиков выстелил пол.

НА БЕРЕГУ ЛЕТЫ

Жизнь – чет и нечет, реверс-аверс
От соски до седин.
Меж смертных не бывает равенств,
Но путь у нас один.

Мы мечены одною метой,
И дом один и стол,
А если сравнивать с монетой,
Я – решка, ты – орел.

И нас подбрасывало время,
И медью-серебром
На землю падали, как семя,
Я – решкой, ты – орлом.

К чему метафора такая?
Но перевозчик прав,
Сказав, пробоину латая,
Что мы не легкий сплав.

Срок думать об иной монете...
Чет-нечет, нечет-чет...
Но если мы потонем в Лете,
То Лета петь начнет.

В ПРИГОРОДЕ СОДОМА

ПТИЧЬЯ ПОЧТА

Только подумай, за что мне такое счастье –
Угол иметь в лесу и письменный стол
И наблюдать, какие певчие страсти
Держит в зеленых объятьях березовый ствол.
Сосны скрипят, как птиц перелетных снасти,
И серафический слышится мне глагол.
Время делю я всего на четыре части
Года: мне страшен вечности произвол.

Вряд ли б смогло по истории сдать экзамен
Дерево, даже пригодное для икон.
По-настоящему прошлому верен камень –
В память свою, как человек, влюблен.
Памяти опыт, как всякий опыт, печален –
Больше от следствий не жду никаких причин, –
Нет ничего свежее древних развалин,
Нет ничего древнее свежих руин.

Крошево дня вкруг памятных мест, а ночь-то
В мраморном крошеве звезд. Под летнюю сень
Сведенья эти приносит мне птичья почта,
Хоть воспеваю только наглядный день.
Господи Боже, спасибо Тебе за то, что
Угол мне дал в лесу и письменный пень.

ПРИ СОДОМСКИХ ВОРОТАХ

Не минуй мои ворота, заходи, я накормлю,
                Даже водкой напою,
                даже песенку спою
Про Содом про многогрешный, тот, который так люблю,
                Что никак я не спалю
                память бедную мою.

Там была я при воротах виноградною лозой, –
                Лунной ягодой светясь,
                я над ангелом вилась
И пред дьяволом стелилась. Но Господнею грозой
                Не спалилась, а спаслась,
                стражей втоптанная в грязь.

След от праведника глубже, чем от гневного огня, –
                И от лужи до песка
                шла я многие века.
Но по городу Содому, где сгорела вся родня,
                Одинокая тоска
                хуже камня у виска.

Нет, минуй мои ворота, не заглядывай в мой дом,
                Где я разумом больна
                от навязчивого сна.
А Содом стоит на месте, хоть оброс железным мхом,
                Да стеклом из-под вина,
                не допитого до дна.

ТЕАТР ОДНОГО АКТЕРА

Кажется, живу я по привычке –
Наподобие часов.
Но когда меж птичьих голосов
Пролетает голос электрички,
Вижу, как в проходах поездов,

В тех вагонах, где не слишком густо,
Порывая с ремеслом,
Нищенство становится искусством
И играет времени излом,
Где горит без пламени Содом.

Кто имущий здесь, а кто убогий
С жуткой былью на устах ? –
И не важно здесь, что бард безногий
В тамбуре был на своих ногах
И затаптывал табачный прах.

Кто не знает про суму и посох?
Но вот этот, этот на колесах
Одного народа театр
Вышибет из глаз твоих раскосых
Не слезу уже, а едкий натр.

Кто проситель здесь и кто даритель?
Что есть – почва, что – сума?
Неужели я – сторонний зритель,
И меж птиц, поющих задарма,
Не схожу ни с ритма, ни с ума?

КАРНАВАЛ

Начинается хоровод
С танца маленьких лебедей.
Веселись, содомский народ,
В трубы дуй, в барабаны бей!

Веселись, обнищалый люд,
Скоморошьи маски надень,
Будет в небе тебе салют,
Будет память на черный день!

В паре с бабой баба идет,
А мужик идет с мужиком,
В волосах серпантин цветет
Наркотическим лепестком.

Веселись, народ, веселись,
Что еще остается нам?
Разойдись, народ, разойдись,
Разойдись по своим шатрам!

* * *

Где стена крепостная и где глашатая медь?
Где озерная отмель и цитруса позолота?
Оглянувшись на прошлое, можно окаменеть,
Как случилось совсем недавно с женою Лота.

От всего Содома остался столп соляной –
То ли городу памятник, то ли Господней воле.
Получается – взгляд назад может стать виной,
А одна слеза – может стелою стать из соли.

Человечеству страшный пример подают небеса –
Так разрушена Троя и взорвана Хиросима.
Да и где пограничная, собственно, полоса
Между тем, что прошло, и тем, что проходит мимо,

Между тем, что проходит, и тем, что еще грядет?
Разве лучше содомских грядущие горожане?
Неужели на семьдесят градусов поворот
Головы неповинной – великое ослушанье?

Я греховней супруги Лотовой в тыщу раз,
Но вопросы мои заметут, как следы на дороге,
А куда – не скажу, – на обочинах автотрасс
Дьявол в смокинге черном и ангел в лиловом смоге.

ДЫМ

В рюкзачок впихнула я манатки,
Погасила лампу в коридоре
И ушла из дому без оглядки.
За спиною полыхало море
И земля пожаром нефтяным –
Тенью от него стелился дым.

Я была служанкой в доме Лота
(Но об этом умолчал историк),
Лот мне указал не на ворота,
А на сточный выход через дворик,
Я же, вылезшая из дерьма,
Не сошла ни с тропки, ни с ума.

Да, я уходила без оглядки
На людские вопли, что надсадней
Треска бревен и кирпичной кладки.
Чем правдивей – тем невероятней:
Дым один шел впереди меня
В неизвестность нынешнего дня.

И сейчас, склонясь над мемуаром,
Ни одной строкой не поперхнулась,
Только дым, отброшенный пожаром,
Тенью стал и совестью моей –
Я на город свой не оглянулась,
Я содомских грешников грешней.

В ПРИГОРОДЕ СОДОМА

Память – горящая спичка в соломе,
Но на соломе давно мне не спится –
                Ужасы снятся.
Падшие ангелы в новом Содоме,
Если не воры и не убийцы –
                Сущие агнцы.

Боже, почто обратил ты в уголь
Город, которым не правили воры
                Или убийцы?
– Чтобы твой ужас не шел на убыль! –
Звездные мне отвечают просторы
                Голосом птицы...

А серафим с обгорелой ключицей
Водит по воздуху, как по странице,
                Пальцем увечным:
Бог увидал, что пожар – не в науку,
И заменил Он мгновенную муку
                Трепетом вечным.

ЧЕТЫРЕ РУКИ

Эти четыре руки, как в данном мифе дано,
Протянуты через лето,
Это четыре реки – масло, мед, молоко, вино –
Протекают по саду Света,

Крыльями светел сад – триста ангелов стерегут
Эти реки четыре,
Строг закон и уклад: скромнику здесь приют,
И нет лазейки проныре.

Грешнику не припасть ни к одной из названных рек,
У безгрешного к каждой – допуск.
Господи, твоя власть! Не гордый я человек –
Пусть делают ангелы обыск:

Немало мыслей дурных во мне найдут для Суда
И дел немало негожих,
И столько же мыслей благих найдут они без труда,
И столько же дел хороших.

Не взвесить души одной и на крылах трехстах!
На что мне руки четыре?
На что мне вечный покой, где праху не равен прах?
И пусть я еще посплю в убогой своей квартире,
В еще не взорванном мире.

ПОСЛЕДНИЙ СОН

В мелкий дождик Илья-пророк облака на днях истолок –
Дождь идет, толченым стеклом освещая мой потолок,
Или то хрусталь над столом третьи сутки уже горит,
Или сплю я бредовым сном, но блестящим, как антрацит.

Кем-то брошен на мой порог умирающий голубок –
Черным углем из-под крыла кровеносный мерцает ток.
Нет, не голубь – я умерла, нет, не вестник, а я мертва!
Бьет и дождик в колокола, что желанная весть жива.

Даже дождик наискосок – сну безумному поперек –
О спасенье благовестит!.. До весны еще долгий срок –
Еще осень нам предстоит, еще будет зима навзрыд
Завывать над одной из плит, где содомский мой сон зарыт.

КОРОТКАЯ ПЕРЕПИСКА

Дорогая, ты время и место перевираешь,
Очередность событий и города,
В пригороде Содома заранее открываешь
Еще не рожденным волхвам свои ворота.

Неужто факт и число ничего не значат?
Неужто вымыслу вовсе удержу нет?
Неужто мифы твои с Клио судачат,
Перемежая с Ветхим Новый Завет?

Не забегай вперед на тысячелетья,
А вспоминай подробности. Впрочем, ты
Не без присущей тебе затейливой прямоты
Упредила в прошлой записке советы эти:

"Услышав эхо колокола в посуде,
Я точно помню – с какого пригорка звон,
А вспоминать не значит ли, что по сути
Памяти ты лишен"?

Жизнь удлинилась, строку разогнав,
Дыхание сократив.
Более факта, ты полностью прав,
Меня привлекает миф.

Вышел Иона из чрева кита,
Где за трое суток продрог.
Я отворю ему ворота,
Пускай отдохнет пророк.

Белье просушу, напою вином
Мускатным, густым на вкус,
Пусть он забудется вещим сном
Длиною в китовый ус.

Пусть снятся ему трое суток Христа.
Этот же самый срок
Провел Иона во чреве кита
И Воскресенье предрек.

ПРАВДА

Ах, мой пастырь, у правды много обличий,
То – голубкой белеет, то алой розой
Расцветает, то глазом становится бычьим,
Наливаясь ревностью и угрозой,
То прикидывается лисою домашней,
То царапается хуже кошки дикой,
То насущным хлебом желтеет на пашне,
То судьбу обвивает, как повиликой.
Всех обличий правды счесть невозможно,
Как людских добродетелей и пороков
Счесть нельзя. И о ней говорить осторожно
Не хочу, ибо ты – один из пророков
Той земли, чей Содом в одночасье взорван,
Той земли, где впервые зарделось Слово.
Пред тобой – я овечка, но с дерзким взором,
Но к ненужной жертве почти готова.

КУКЛОВОД

И те, кто в пути,
И те, кто сидят по домам,
Простите меня, простите меня, простите! –
Ведь, как ни крути,
Мне легче живется, чем вам, –
В руках у меня от кукол молящихся нити.

Я тот кукловод,
Кто, дергая нитки строк,
Свою заглушает боль, печаль избывает...
За целый народ
Страдает только пророк,
Но где он, которого камнями побивают?

Простите меня
За остывшие угли молитв, –
Что взять с кукловода? И все-таки знайте,
Что не было дня,
Когда бы куклы мои
За вас не молились...

ИМЕНА

Я пишу лишь о том, о чем я вслух не рискну, –
В моем горле слова – словно дрожь по коже,
Мой язык в нерешительности ощупывает десну,
Потому что мне каждое слово, что имя Божье.

Оказалось: у Господа много земных имен –
Имена земель и пророков, песков и племен,
Певчих птиц имена, имена калик и поэтов,
Имена деревьев в лазоревом нимбе крон,
Имена далеких морей, да и тех предметов,
Чей во тьме ореол то розов, то фиолетов.

Как же можно такое кому-то высказать вслух,
Нарекать Божьим именем здешних имен избыток?
Но какой с меня спрос? – жизнь моя – тополиный пух,
Тень малиновки, пыль с кукловодных ниток,
А вернее всего – обветшалой жалости свиток.

ВДАЛИ ОТ СОДОМА

Я выдохнула память. И для вдоха
Теперь нужна мне новая эпоха,
Или хотя бы – новое окно
В иной пейзаж, где лавр дорогу славит,
Где солнце заходящее оставит
На мне свое родимое пятно.

Оно похоже на почтовый штемпель,
Да и на пломбу на вагоне "мебель",
И на тавро, которым метят скот, –
Хочу быть кем угодно, чем угодно,
Но лишь бы с мертвой точки безысходной
Мне сдвинуться и высмотреть исход.

А он, наверно, там, где был вначале,
Где позже мирру с терном повенчали.
На кой мне ляд, однако, та страна,
Иль град, где пощадили только Лота?
Мне выйти всего-навсего охота
За крестовину этого окна!

МЕЖ ПРОШЛЫМ И ГРЯДУЩИМ

Всякий день – мой первый и последний.
Потому меж ребер и меж строк,
Меж заутренею и обедней
Бьется сердце-мотылек.

Неужели всё, что сердцу нужно, –
Вне родимых ребер и псалмов?
Ах как слепо бьется! – в мир наружный
Рвется, будто из оков.

А снаружи пламенем ползущим
Пахнет почва... Сердцу невдомек,
Что оно меж прошлым и грядущим –
Нервной вечности комок.

ТИХИЕ ДНИ И ТИХИЕ ВЕЧЕРА

ВОЗРАСТ

1

Молодость – время, а старость – место.
Каждая вещь имеет названье.
Нет против места во мне протеста,
Это к успению привыканье.

Молодость – двери, а старость – окна,
Где перемешаны быль и небыль,
Где переставлены веси и стогна,
Как в этом ветхом домишке мебель.

В этом дому, занесенном снегом,
В этом дому, оглушенном ветром,
Жизнь измеряю не времени бегом,
А стихотворным мерцающим метром.

В окнах метель – ни пройти, ни проехать, –
Ни пешехода и ни извоза...
С неба косматого – снежная перхоть...
Молодость – действо, а старость – грёза...

2

Беспечна молодость, но возраст –
Отнюдь не опыт, –
Сжигая прошлогодний хворост,
Золы не копит.

Едва компьютер я раскрою,
Приходят в строчки
Литературные герои
Поодиночке.

Все живы, только постарели,
Как всё на свете, –
Седой Ромео иммортели
Несет Джульетте.

На волны снежного потопа
В окошко глядя,
Путь расшивает Пенелопа
Крестом и гладью.

О чем страдает на ступеньке
Согбенный Вертер?
А жизнь летит быстрей, чем деньги, –
И всё – на ветер...

ЗАКАТ

Ягода вышла – осталась у кустика
Скука кювета.
Музыка вышла – осталась акустика
В сердце поэта.

Ах, не горюй, мой товарищ единственный,
Жизнь торовата, –
Красною ягодой в зелени лиственной –
Солнце заката.

Солнце заката, что ягода дикая,
Радостью пышет, –
Это оно, в сердце медленно тикая,
Музыку пишет.

* * *

В лесу, где не бытует эхо,
Где лето – как в зиме прореха, –
            Мой утлый дом.
Собака лает, ветер дует,
Мотыль порхает, хмель колдует, –
            Всяк при своем.

И в это лето гость случайный
Не станет ни лучом, ни тайной
            В моей судьбе.
Ель цепенеет, реет птица,
Пространство млеет, время мчится, –
            Всяк по себе.

И если вдуматься подробно –
Ничто друг другу не подобно:
            Часы – ходьбе,
Стрельба – грозе, прореха – лунке,
Слеза – росе, ресница – струнке,
            А я – тебе.

НАПУТСТВИЕ СОЛЬВЕЙГ

Ты идешь по земле, и я песню шлю
            Вслед путям твоим,
Странник мой, покуда тебя люблю,
            Ты будешь живым!

Не считай морщин холмов и долин,
            И морщин на лице,
Ты живой – покуда необходим
            Хоть паршивой овце!

Ты живой – покуда нужен зерну
            И тайне корней,
Ты живой – покуда не знаешь длину
            Оставшихся дней!

Ты живой, покуда не ждешь барыша, –
            Был бы хлеб на столе,
Ты живой, покуда помнит душа
            О своем крыле!

СОСЕД

Олегу Чухонцеву

Затворника речь, как птичий голос, доходчива,
Ясна, как пред службою звон, и к тому же она
Слышна, как центон восприемника Слова Отчего.
И мне между дел бытовых и всякого прочего
Затворника дачка за ближним забором видна.

Над ближним забором – верхушки тесного садика,
Чья первая зелень в сияющий купол срослась, –
Под ним распушилась верба в преддверии праздника,
У этой картинки нет неподвижного задника,
А только – кириллицы облачной беглая вязь.

Сквозь щели забора я вижу фигуру затворника –
Он худ и очкаст, и с граблями в гибкой руке,
Сегодня он накануне страстного вторника
Метет прошлогодние листья по руслу дворика, –
Но граблями жабу обходит, как рыбу веслом – в реке.

Две яблони, слива, три малые грядки клубничные,
Атлас молодого барвинка и первоцвета синель,
Летучие белки и мотыльки хаотичные,
Скворцы и синицы – друзья закадычные, –
Он с ними толкует о том, о чем забывает апрель, –

О слоге открытом внутри словаря не затертого
Со вспышками сленга, о неразрывной судьбе
Росы и травы, поступка и слова, живого и мертвого...
Еще – и о тайной робости дерева гордого...
А жаба признательная жабенка несет на горбе.

ЛЮБОВЬ

Не в райском саду, а в хаосе
Нашлось для меня дупло.
В паучьем путаясь гарусе,
Смотрю сквозь дождя стекло

На лес и гнезда соседние,
На твой оседлый уклад,
Известья слышу последние,
Как тысячу лет назад.

Опять погибель предвещена,
Как тысячи лет тому,
Когда не птицей, а женщиной
Была я в твоем дому...

* * *

Праздник Благовещенья.
Воздух свеж и сед.
На сутулой женщине
Стариковский плед.

Сжалась она в креслице
На сквозном крыльце
И на воздух крестится
С мукой на лице.

Что-то вспомнить силится
Иль забыть навек...
И никак не выльется
Слезка из-под век.

Что же намерещено
Голубиным днем?
Что же ищет женщина
В воздухе седом?

То ли весть о будущем
То ли о былом,
Голубком, воркующим
Вон за тем стволом.

* * *

Тихие дни и тихие вечера.
А в телевизоре – взрывы, убийства, война.

Тихие дни и тихие вечера.
А в интернете безумные письмена.

Тихие дни и тихие вечера.
А в телефоне тревожные голоса.

Тихие дни и тихие вечера, –
Плюнь мне в глаза, и отвечу: божья роса.

ОДНОМОМЕНТНОСТЬ

Идет из Египта народ, ведомый огнем Куста.
Чермного моря брод, за ним пустыня пуста –
Ни пальмы, ни эвкалипта.
Ветхозаветный Исход – бегство в иные места,
Новозаветный Исход – это распятье Христа
Недалеко от Египта.

Пожалуй, и от Москвы Египет не так далеко,
Если учесть мосты неба, чье молоко
Кропит и овцу и волка.
Бредовые мысли просты: нос самолетный легко,
Скорость продев в винты, в звездное рококо
Входит, будто иголка.

Ах, пристегни ремни и телевизор врежь!
Не слушай моей брехни, – я вижу ресниц промеж,
Промеж и дождя косого
Исходных костров огни, чей след искрометный свеж,
И в те же самые дни – во гробе Господнем брешь
И Воскресенье Христово.

Как бы унять эту дрожь? Подай мне, мой ангел, плед,
Чтоб ложью вытеснить ложь, подай мне стопку газет.
Анафема и Осанна...
На правду мир не похож, хоть в божий космос продет, –
Диагонален дождь, горизонтален след
И вертикальна манна.

ГИАЦИНТ

Нет за душой у меня никакой корысти,
Это единственное, в чем мне еще везет.
И, хоть глаза у меня разные и вразлет,
В небо заезженное вперяюсь сквозь листья
Здесь, где так близко внуковский аэропорт.

Ах, самолеты летают не выше, чем птицы,
Ввинчен в несчастный мой слух самолетный винт,
След реактивный, как госпитальный бинт
В памяти, – видимо, к югу лайнер стремится,
И заливаюсь краской, что твой гиацинт.

Там, где в военные годы я бинтовала лица,
Там, где был госпиталь, детство, имперский тыл,
Где была кровь привычнее школьных чернил,
Там заграница, боже мой, там заграница!
И ни при чем гиацинта розовый пыл.

Ах, как легко от империи край отломан, –
Легче, чем от лозы виноградной кисть.
Все-таки есть, есть у меня корысть, –
Вывинтить из ушей самолетный гомон,
Голыми деснами след реактивный разгрызть.

Это, пожалуй, легче сделать, чем выжечь
Память свою, печальную память свою.
Я не в саду – в эпицентре распада стою
И из косящих глаз слезы пытаюсь выжать.
Будем считать, что из неба я слезы пью
И под сурдинку небес гиацинт пою.

МУЗЫКА

Сижу на диете, но вместо меня
Вдоволь и ест и пьет
Дикая музыка зимнего дня
И торфяных болот.

О как необуздан ее аппетит –
Такую не взять на бал, –
То, как кикимора, заверещит,
То разобьет бокал –

И служат капли вина и стекла
Свистулькой её губам.
И высоковольтную ноту взяла
Сосулькой – по проводам, –

И свет отрубила, и так хрустит
Орехом и сухарем,
Что слышно, как наст на болоте трещит
И ухает в сердце моем.

ПЛАЧ СКИФИЯНКИ

Мы, насельники бедной страны,
Не от алчности ли бедны?
Грехи ненасытны.
Мы не помним своей вины –
И тем беззащитны.

Мы – насельники вьюжных мест
С обрывами тока:
Лишь забуду запомнить текст,
Как компьютер заплачку съест
О жизни жестокой, –

О голодных наших грехах,
Загребущих наших глазах, –
Сквозь мерзлые чащи
Зрящих злато и в бычьих рогах
Европу хранящих...

Что бы нам в орлином крыле
Не беречь своих оберегов?
И внезапно сгорают реле
На охочей нашей земле
До краж и набегов.

ЧЕРСТВАЯ МЫСЛЬ

На снегу сосновой тенью
            Свет подчеркнут.
Я недвижна, как растенье,
            Разум чокнут.
То – лицо, а вот – изнанка:
            В свете слабом
Ох и скачет жизнь-жестянка –
            По ухабам,
Скачет Русью, скачет рысью...
            Ей вдогонку
Я закусываю мыслью
            Самогонку –
Черствой мыслью о спасенье,
            Мыслью книжной....
Белый свет подчеркнут тенью
            Неподвижной.

* * *

Зеленым лаком ногти я налачу,
Пускай сулят все десять лепестков
Еще одну весну, да и удачу –
Как из снегов, мне вылезть из долгов.

Я задолжала всем, кого жалею,
Приблудной кошке, мудрому слепцу,
И плачущему светом Водолею,
И стрелы потерявшему Стрельцу,

Да и зиме, такую мне задачу
Задавшей, что я лучше промолчу,
Иначе и ногтей я не налачу,
И не взлелею вербную свечу.

ЯХОНТ

Прошло немало времени и места
От рабской дрожи рук до царственного жеста.
Раз в год тишайший царь раздаривает деньги
Насельникам тюрьмы.
Чем богомольней царь, тем разудалей Стенька,
Заступник тьмы.

Тюрьма полна. И все ж, как говорится,
Еще не пойман вор и не раскрыт убийца.
И в зареве пурги
Москва под утро подбирает трупы,
С которых сняты шапки и тулупы,
И сапоги.

Всё – поперек души и вопреки закону!
Как жаль тишайшего и русскую корону!
Вовсю плодится чернь! Она бессмертней
Поэтов и царей.
Сквозь яхонт, что надет на палец средний,
Пророс репей.

ПОСЛАНИЕ ТЕДУ

Ах, дорогой мой Тед, рыжий мой новозеландец,
У вас не погода, а вечнозеленый глянец,
Рванул не за тем ли ты в теплую зону мира,
Чтобы забыть, как в России зимою сиро?
Бывший наш Федя, мне нравится твой характер,
Легкий, как ветер. А у меня – что кратер, –
Выбросит лаву и сделает пеплом критерий:
Не горевать и не считать потери.
Еще я живая. Лишь мертвые страха не имут.
От страха я все наши беды пытаюсь свалить на климат.
Как же наладить нормальную жизнь в отчизне,
Если полжизни тьма и зима полжизни?
А для убийств и краж чем не погодка?
Так говорю, поскольку я патриотка.
Так и пишу из холодной в теплую зону мира,
Где ты не виршами занят, а варкой сыра.

* * *

Я замечала: в счастье ли, в печали, –
Все от меня ужасно уставали.

И лес устал от странности моей
Любить людей и избегать людей.

А от моих мятущихся историй
Когда-то уставало даже море.

Устали от меня и небеса
И ленятся закрыть мои глаза.

И, может быть, когда меня не станет,
Моя могила от меня устанет.

* * *

Но если о смерти? – я с нею накоротке.
Я жизнь ее прокрутила в своем котелке,
Заначила ключик ее в своем кошельке.

Вся прибыль ее – это наш перед нею страх
Из глины привычной уйти в неизвестный прах.
Я тоже боялась смерти на первых порах:

В одежде на вешалке мнился ее силуэт,
В кустах облетевших маячил ее скелет,
Но всё это было еще до военных лет.

А после я столько видала ее страстей
И столько от мертвых своих получала вестей
О жизни иной в пределах иных скоростей,

Что стало не страшно.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Раз в году, но навещай мою могилку,
Два пиона вставь в литровую бутылку

(У меня от них не будет аллергии –
Пост постфактум ощущения другие).

Может быть, душа под видом махаона
Будет лакомиться пряностью пиона.

Не забудь на камень бросить горсть пшеницы,
Может быть, моя душа под видом птицы

Поклюет зерно, попьет из лужи воду
И споет тебе молитвенную оду.

А в оградку вставь один иль два конверта,
Может быть, моя душа под видом ветра

Письмецо забросит в дом, раздвинув шторку:
Не забудь еще про веник и ведерко...

* * *

Каких ты ждешь
Вестей или подарков?
Прошел и дождь,
По-старчески прошаркав...
И жизнь прошла
Вполголоса, вполслуха...
Метраж угла
Да времени краюха...

В САНИТАРНОЙ КОМНАТЕ

Надо же так засидеться на месте одном,
Чтобы в больницу залечь, как будто бы в рай, –
Сколько столичных окон за больничным окном –
Так что кури в санитарной и жизнь наблюдай!
Здесь, на кушетке с клеенкою для процедур,
Возле гальюна, у кафельной этой стены,
Длится получасовый мой перекур.
В кольца табачного дыма пропущены сны
О восьмилетней давности наших встреч
В этой же комнате, где ты меня заставал
За сигаретой и, чтобы розы сберечь,
Ножиком перочинным шипы срезал.
Ах, молчаливые чайные розы твои –
Сколько они говорили моим глазам,
Так изъяснялись мне розы в своей любви,
Будто бы ты, молчун, изъяснялся сам.
Кардиология – место больных сердец,
А у меня-то всего наследный невроз.
Небо в окне как лазоревый тайны ларец,
Где облака как закладки меж солнечных роз.

НА БОЛЬШОЙ ПИРОГОВКЕ

И в сердце хворь. И над страною хмарь.
И снова я в стенах родной больницы
Смотрю в окно, как муха сквозь янтарь, –
Там говорят в бессоннице столицы
С окном окно и с фонарем фонарь.

Так светом умащен смычок метели,
Так чисто скрипка снежная звучит,
Что даже ангел смерти мимо цели –
Мимо меня и улицы летит,
И ангел жизни с нами говорит.

* * *

Заносчиво фуфло,
А правда диковата.
Забывчиво число,
Но памятлива дата.

И здесь, где ничего
Крутым снегам не мило,
Сегодня Рождество
О нас не позабыло.

И сквозь морозный мох
Сейчас достигли сердца
И роженицы вздох
И первый крик младенца,

И меканье козлят,
И блеянье овечек,
И скальных слез набат,
И треск пещерных свечек,

И то, как мир притих,
Себя в себе нашедший
Под колыбельный стих
Звезды новопришедшей.

ГОЛОЛЕДИЦА

Хранитель певчих сил и памятных примет,
Носитель легких крыл и стоптанных штиблет,
Ты так меня забыл, как будто меня нет
Среди живых и мертвых.

Но это не упрек, а оторопь на льду,
Где, не жалея ног, как время я иду,
В котором и самой себя я не найду
Среди живых и мертвых.

* * *

Павлу Крючкову

В этом новом столетье зима, что тюрьма, –
Ни заначки зерна – лишь снегов закрома, –
            Мышиная жалость.
Где веселья зерно? задержалась зима,
Да и я на земле задержалась весьма,
            Весьма задержалась.

И в зиме задержалась, а реки бегут...
И в уме задержалась, а птицы поют, –
            Кто звонко, кто хрипло...
Наконец, отмотала я зиму, и тут
К заоконью на несколько майских минут,
            Очнувшись, прилипла.

В емких лужах промеж огородных ухаб
Неподвижно соитье фисташковых жаб –
            Лишь ходят под горлом
Голубые жабо... – Я подробностей раб, –
Веет беличьей былью от елочных лап,
            От рифм – протоколом.

Мне б – свободный стишок! Но как будто бы мхом
Обросла я, как пень, регулярным стихом.
            А вот для японцев
Хор лягушек милей соловьев над ручьем,
Но об этом я вскользь... Просто третьим лучом
            Пасхальное солнце

Разморозило мысли, – и мысли летят
Мимо милых японцам квакушьих рулад
            К родным виртуозам.
Я в зиме задержалась, но в майском бору
Под псалом соловьиный блаженно умру
            В обнимку с морозом.

ОДА ГОЛОСУ

Этому голосу быть не может износу, –
Он соткан из пуха и выдоха летних деревьев,
Из облачных водорослей, из океанского ворса,
Из галактических нитей и ангельских перьев.

Однако и прост, как уличное просторечье,
Как над семью холмами летучее колоколье,
И лишь для его обладателя он не легче
Камня, который в пустыне вопит от боли,

Когда терновник прожилки когтит, а в сердце
Втекает закланной овцы кипящее сало.
Но это известно камню и словопевцу,
А голос выглядит так, как я его описала.

КРИСТАЛЛ

Е.М.

В глазах, перенасыщенных разлукой,
Как бы в перенасыщенном растворе,
Кристаллы выпадают слез.
Меж нами – соль и йод. Как ни аукай –
Не отзовешься. Нет на Мертвом море
Богини Эхо – лишь глухой утес.

В душе, перенасыщенной любовью,
Дитя мое, внезапно выпадает
Кристалл глагола – пламени кристалл,
И ты его увидишь в изголовье
Глухой скалы, когда едва светает.
Он и в глазу верблюжьем просверкал.

* * *

Больше всего привлекает вода, –
Это усвоила раз навсегда
Солоноватая память плода.

Всякий раз кажется, в море входя, –
Выйдешь на берег, как будто дитя
Из материнского лона, хотя

Знаешь отлично, что это прибой
Вытолкнет душу из голубой
Тьмы на песок, от ракушек рябой.

Если к тому же у моря рожден,
Водной утробой ты заворожен
С первых шагов до своих похорон.

Как же не плакать от моря вдали
В пыльный подол сухопутной земли?
Матерь, прапамять мою утоли!

ВО ЧРЕВЕ ПОЛНОЧИ

Каждый из нас выбирает одно из двух.
Еще во чреве Ревекки близнец близнеца вопрошает:
Что больше сгодится в жизни – плоть или дух? –
Исав выбирает плоть, Иаков дух выбирает,

Но вылезает на свет, за пятку брата держась, –
Эта подробность в мозгу у меня гвоздится:
Неужто уже во чреве, еще не родясь,
Праведник-брат слабее, чем брат-убийца?

Это в моей голове не иначе как бес
Делает разного рода загвоздки, заклепки,
Дескать, на что сдалась тебе манна с небес,
Если полно на земле чечевичной похлебки?

Предвосхищая Содом, насильничает Исав
И убивает жертвы... И в мокром ознобе
Я просыпаюсь. Однако же, дух избрав,
Крепкую пятку ищу в полночной утробе.

* * *

Утро сегодня встало не с той ноги –
Вот и стучит по коже отечных туч,
Вот и заладил дождь, от его нудьги
Вышел из строя птичий скрипичный ключ.

Птицы умолкли, не слышно даже ворон.
Но, если вслушаться в однообразный звук,
Можно услышать времени перегон
В новое нечто, затеянное не вдруг.

Новое нечто растет из явлений двух –
Суши и неба. А над третьей средой,
Море морщиня, Божий витает Дух,
Как и витал над самой первой водой.

Тут-то и слышится времени перегон
В новый потоп на быстром нашем веку.
Глупая мысль приходит к тем, кто умен,
Что же приходит в голову дураку?

Ну для чего мне вообще какой-либо ум,
Если предвижу смертельной воды круги?
Под дождевой, почти барабанный шум,
Я, безусловно, встала не с той ноги.

АРАРАТ
(из апокрифа)

Я на закате быстротекущих дней
Затосковала по родине мамы моей
И по армянской речи, в которой есть
Звонко шипящие звуки, – будто ручей
Выгрыз из горного туфа щемящую весть.

В огнеупорной стране поэта Нарекаци,
Где я шашлык вкушала прямо с ножа,
Где повторяет лаваш рисунок мацы
И где умеренно пили, Ноя в уме держа, –
Память у Арарата, как снег, свежа:

Да, Арарат – и причал ковчегу весной,
И виноделу первому обелиск, –
Первую в мире лозу здесь вырастил Ной,
Первым отведал вино – и напился вдрызг,
И посреди шатра в беспамятстве лег нагой.

И на заре, погруженный в глубокий сон,
Праведник пьяный предательски был оскоплен, –
Горе какое, какая боль и позор!
Всё Арарат запомнил – и до сих пор
Розов от Ноевой крови заснеженный склон...

* * *

Держит воздух на крыльях птица,
Ветка вербы держит лучи,
Держит землю Божья десница,
Человека держат ключи, –

Держат гаечный и скрипичный,
Родниковый и потайной.
Что меня касается лично –
Опираюсь на ключ дверной.

Очевидная эта странность –
Пораженье и торжество:
Охраняю свой дом как данность
Одиночества моего.

* * *

Душою доросла я до безлюдности,
Дошла я до такого рубежа,
Когда биографические трудности
Не стоят в самом деле ни гроша,

И хочется без мины иронической
Припомнить жизнь, из света исходя,
И точку после рифмы дактилической
Поставить в виде запонки дождя.

* * *

Как давно это крылышко было,
Это крылышко с синим зрачком, –
До того красоту я любила,
Что ее накрывала сачком.

Я не знала, конечно, не знала,
Что Психея трепещет в сачке, –
И на пальцах пыльца оседала
В пятилетнем моем кулачке.

Я не знала, что мы не бессмертны,
И, конечно, не знала о том,
Как бываем жестокосердны
В дальновидном незнанье своем.

СТАРОЕ ЗЕРКАЛО

ПРОЛОГ

Прежде уменье в себя всмотреться
Давало мне, как ни странно, способность
Понять свое и чужое сердце,
Увидеть лица и вещи подробность,
            Границу меж зеркалом и стеклом,
            Меж точкой зрения и углом.

Движется мысль по морям и рощам,
По облакам, по камням безучастным, –
Чем больше контакта с целым и общим,
Тем меньше связи с личным и частным, –
            Уже от себя я отчуждена
            Дорогой от зеркала до окна.

Более я не предмет в предмете,
Не вижу морщин – ни своих, ни моря,
Ни птиц на ветвях, ни лягушек в кювете,
Ни своего, ни чужого горя,
            Ни своего, ни чужого лица –
            Так наступает пролог конца.

ИСКАЖЕНИЕ

Как меж пальцами вода или песок,
Утекает наше время между строк

О различных в этой жизни зеркалах, –
О твоих чернорябиновых глазах,
Об озерах, о наблещенных полах,

Медных трубах, самоварах и дверных
Медных ручках, – я надраивала их
Мелом школьным во стенах моих родных,

Порошком зубным любила протирать
Шар из никеля, венчающий кровать,
Чтоб глядеться и себя не узнавать

В медных ручках, в самоварном серебре,
В спальном никеле и в лужах на дворе,
Даже в горнах пионерских на заре.

Парафиня жесткой щеткою паркет,
Разве думала тогда я, что поэт –
Тоже нечто, отражающее свет

С допустимым искажением, где мир
Расползается. Но не протерт до дыр.

САЛАМАНДРА

Зеркало вконец с ума сошло,
Если отражает
Не окно, где русское село
И где клен пылает,

А окно, где позабытый вид
На море и время,
Где под мрамором кариатид
Многобожье племя.

Рдеет древнегреческая кровь
В жилах олеандра,
Возле моря, где обильный клёв,
Пляшет саламандра...

Что ей, не сгораемой змее,
Век или минута?
Что ей на проточной чешуе
Радуга мазута?

Саламандра, ящерка, змея,
Зажигалка молний.
Что ей, знойной, родина моя
С легкой колокольней?

Что ей в том, что жизнь моя не сон,
Что в стекле недужном
Легковейный клен мой заслонен
Олеандром душным?

Что ей, возрождаемой огнем,
Перемена кадра?
В сумасшедшем зеркале моем
Пляшет саламандра.

ПЕПЕЛ

Одурь зеркала, по сути,
Неплохая сводня
Яви с бредом. Вот и крутит
Хронику сегодня:

Как из кратера – из тучи
Снеговая лава.
Этот чрезвычайный случай –
Зевсова забава –

Белый пепел охладелый
Сыплет на Афины,
На Акрополь обалделый,
Лавры и маслины.

Смотрят в небо грамотеи,
Отпрыски Эллады.
Этой зевсовой затее
Только дети рады.

* * *

Вечности не наскрести по сусекам.
Верная календарю,
С ветреным зеркалом, как с человеком,
Случается, говорю:

Нету отечества у пророка,
Родины – у любви,
Мне хорошо, что я одинока –
С места меня не сорви.

Это последнее в жизни место,
Где я еще живу, –
Перемежая пиано и престо,
Трогает ветер траву.

Мелкое солнышко – крупный лютик,
Лампочка на столбе
Оповещают: добрые люди
В гости идут к тебе!

Кто бы ни шел, отворю ворота,
Чай предложу попить.
Но говорить ни о чем неохота –
Не о чем говорить.

* * *

Мнится ль пламя золотом сентября,
Мчится ль ветер, пеплом жизнь серебря, –
Глохнет ветер от самого себя,
Слепнет пламя от самого себя.

И себя самое морозит зима,
И себя самое поглощает тьма,
И себя самое истощает сума,
От себя самих мы сходим с ума.

Это вовсе не срыв, не нервный надсад.
Так и зеркало думает, глядя в сад,
Где зарянка поет семь суток подряд,
А люпины семью цветами горят.

БЕЗ МЕНЯ

Комната моя четыре на три,
Два окна и зеркало одно,
Без меня в нем, как в застывшем кадре,
И поверхность бытия и дно
С тем, что взято мной и мне дано.

Взято: книги, стол, компьютер, лампа
Дореформенного образца,
С ликами святых два изразца, –
Ведь икона не боится штампа,
Как боится зеркало лица.

А дано: в кувшине анемоны
Анемичные и пылкость роз,
У которых сходные законы –
Жизнь свою не принимать всерьез
И сходить без жалоб на износ.

Без меня спокойная картина
В зеркале, но лишь возникну я, –
В нем тревожно, взвинченно, пружинно,
Будто человек и есть пучина
Между дном и небом бытия.

МОНОЛОГ ЗЕРКАЛА

Под стеклянной кожей
Есть во мне душа.
Я стою в прихожей,
На окно дыша, –

Но в открытом настежь
Перспективы нет,
Потому что застишь
Ты мне белый свет.

Взгляда не отбросишь
От меня вовне,
Да еще подносишь
Ножницы ко мне!

Предо мною щелкать
Сталью прекрати,
Пусть завесит челка
Буркалы твои! –

Чтоб не вопрошали,
В чем моя вина,
Чтоб не иссушали
Душу мне до дна.

Вспомни, – от Нарцисса
И родник усох.
Мысль бежит, как крыса
С тонущих эпох.

ПАУТИНА

Днем наблюдает за мной, ночью копирует сны
С тьмою моих грехов, с проблесками вины.

Ну а сегодня стекло запаутинено сном,
Где я – палач и жертва в лице одном.

Больше всего я двойственности боюсь,
Вот и мерещится мне, что никак не проснусь,

А между тем, со страхом сухим во рту,
Первой попавшейся тряпкой зеркало тру,

Да паутина к тряпке не пристает.

НОСТАЛЬГИЯ ЗЕРКАЛА

1

Полуживое существо,
Но много помнит, и бывает,
Что место детства моего
Мне зеркало изображает:

Баку. Песчаные холмы
И желто-серый холм верблюда,
В тарелках – холмики долмы –
Мое излюбленное блюдо.

Баку. Его нагорный край.
Цветет кизил, багрянец сея.
И там, где караван-сарай,
Кровавый след шахсей-вахсея.

Внизу иной пейзажный пласт –
Сирень, и море, и торгпредство,
И что такое есть контраст –
Усвоено, пожалуй, с детства.

Дома Европы здесь, где порт,
Домишки Азии в нагорье,
Один на всех – лишь ветер-норд,
Мазутом веющий и морем.

Под тяжестью кариатид
В венецианское окошко
На море девочка глядит,
А в нем иных планет окрошка.

Бульвар и Шихова Коса.
Волна меж жизнью и меж смертью.
Сейчас у зеркала глаза
Расцвечены хвалынской нефтью.

Стеклу не надо вспоминать –
Кто вспоминает, тот не помнит.
Еще со мной отец и мать,
И парус странствия не поднят.

Еще меня не мучит грусть,
Что станет родина чужбиной,
И лишь кариатиды груз
Слегка мою сутулит спину.

2

На солнце морось, на сердце верви,
                А в песне пафос,
Как будто ветер с каспийской верфи
                Толкает парус.

Но там, где парус моих иллюзий
                Был жизнью поднят,
Меня не помнят дома, и люди
                Меня не помнят,

Не помнят волны, да и на что бы
                Им помнить, если
Сменила море я на сугробы,
                Волну – на рельсы.

Пошел тот парус на эти верви,
                Но стал судьбою
В неверном пульсе и в каждом нерве –
                Мотив прибоя.

3

Чем дольше нахожусь вдали от места,
Где выросла, где улицы узки,
Тем реже нахожу себе я место
Свободное от въедливой тоски.

Она в меня, как соль морская, въелась
И как от грецкого ореха сок,
Когда он зелен. А что морем пелось,
То утекло в береговой песок.

А то, что от песка того осталось,
В песочные часы перетекло,
А может быть, всему виной усталость
И севера туманное стекло.

4

Темный день ноября – ни родины, ни чужбины.
Темный день ноября – ни следствия, ни причины.
Болен день глаукомой – где облако, где чалма?
Я не знаю, где дом мой и где я сейчас сама.

Темный день ноября еще не подсвечен снегом,
Этот день ноября еще не замечен в неком
Расслоенье эфира – на белый и голубой,
В раздвоение мира на берег и на прибой.

Сквозь дождя пелену, сквозь пленку дождя парного
Я не вижу страну, где сказала первое слово,
Я не то чтобы моря, не вижу и рыбу в тазу,
В чьем серебряном взоре весь мир похож на слезу.

Нет, вернее, слеза подобна рыбьему глазу.
Нет, сегодня нельзя войти мне в ясную фазу,
Чтоб увидеть сквозь слово, коль так непрозрачен день,
Свет пространства былого и давнего времени тень.

Тень легла под глаза, из которых один незрячий.
Не поднять паруса, да и мускулы не напрячь, и –
Мне не то чтобы моря – и дождика не рассечь.
Полумертвое горе – полуживая речь.

ВОПРОСЫ ЗЕРКАЛА

Для чего тебе, дурочка, помнить приморский твой полис,
Где зрачки твои о плавники судака искололись?
Разве дудочка из тростника много лучше жалейки?
Почему ты забыла ее на садовой скамейке?

Но чем проще вопросы, тем наши ответы глупее:
Потому что тростник в олеандровой умер аллее,

Потому что три мертвых березы, и те понимают,
Что ветвями сухими чужую они осеняют.

Я оставила возле трех мертвых березок жалейку,
Чтобы им рассказала она про фортуну-злодейку,

Про азийский тростник, воспевавший подводную душу,
И про куст олеандра, который дохнет и – задушит.

И про то, что сюда я пришла не живою, а мертвой,
Чтобы стать им, покойницам стойким, сестрою четвертой.

В ПРОТОЧНОМ ЗЕРКАЛЕ

Слетают с лип в речной рукав
Отжившие сердечки.
А нет ли приворотных трав
За пазухой у речки?

Пускай меня приворожит
И даст мне хвост русалки,
Пусть в горле песня задрожит
По щучьей по шпаргалке

О том, что мир меня забыл,
Как забываем прочно
Сердечек краткосрочный пыл
На зеркале проточном.

А зеркало, как по руке,
Гадает, упреждая:
Ты опоздала жить в реке –
Не дева молодая!

И что тебе в речной петле?
Тебя не сила воли
Удерживает на земле,
А сила боли.

ЗИМА

Дыша недвижными ветрами,
От ворожбы своей нема,
Стоит стоймя в зеркальной раме
Мучнисто-меловая тьма, –

Ни звездной синьки на мольберте,
Ни утреннего багреца.
У этой дуры, как у смерти,
Провалены черты лица.

Ей ни к чему ни злость, ни жалость,
Ни отворотное питье,
Так отчего дыханье сжалось
Не за себя, а за нее?

Да неужели так же точно
В той стародавней стороне
Белей известки потолочной
Стояла я в твоем окне?

* * *

Глупо смеюсь, кося
С детства зрачком косящим,
И не связать нельзя
Прошлого с настоящим.

Я на твоей груди
Смехом рыдала низким:
Всё прощу, но уйди,
Ангел мой, по-английски.

Но у входных дверей
Так ты долго прощался,
Что во сто январей
День один превращался.

Голубоватый снег –
В желтых зерцалах солнца,
А глуповатый смех
Опытом слёз дается.

ГАДАНИЕ НА ЗЕРКАЛЕ

Разум гадательным словом занежен –
Привычная русская нега.
Лес перламутровой пудрой заснежен –
Россия не может без снега.
Мягче, белее лебяжьего пуха
Оптический сон перламутра.
Что ж, помолясь, подымайся, старуха,
Тебе ль не известно, что утро
Мудрое время?

                                К тому же тебе известно
(Не потому что умна, а потому что – опыт),
Что под снегами ленивыми повсеместно
Сердце России энергию бешено копит, –
А вот во благо себе или в убыток,
Предугадать не силься, не морщь морщины, –
Это тебе не в сугробе солнечный слиток,
Это тебе не в часах державных рубины.

* * *

Зеркало, видимо, слишком устало,
Хоть и напротив апрельских рам.
Видимо, всё, что о мире узнало,
Старое зеркало порассказало
Мне, чтобы я рассказала вам.

Мне бы еще говорить лет десять
Вам про любовь и прочую муть...
Но и слезы уже не сморгнуть
Зеркалу. Уж не пора ли завесить,
Да и рассказчицу помянуть?

* * *

Отжелтевший денек всё короче,
Всё тревожней предснежный туман,
И последняя бабочка ночи
О светящийся бьется экран.

Почему-то в осеннюю пору
Мотыльковая доля жалчей.
Хорошо, что чужда монитору
Пепелящая сила лучей.

Хорошо, что пыльцового тельца
Мой компьютер не испепелит,
Хорошо, что мне некуда деться
От всего, что на свет мой летит.

* * *

Душа охладелое тело
Покинет оторопело
И станет началом начал, –
Сияньем, которое пело,
И звуком, который сиял.

* * *

После жизни прошу меня не сжигать –
Пусть насытится червь, насладится малинник.
После жизни не стану я вспоминать
Ни сиротских лет, ни душевных клиник.

После жизни сама с собой помирюсь
И увижу всю музыку в ре-мажоре, –
И тебя, сироту приютившая Русь,
И тебя, моя зыбка – азийское море.

Нет малины на кладбище там, где родня,
Ну а здесь песчаного нет покрывала.
После смерти? – но это не про меня,
А про ту, что ни разу не умирала.

ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ

Завтрашний день от меня, рассуждая практично,
Как ни прикинь на сегодняшний, как ни надень,
Даже гораздо дальше, чем день античный,
Старозаветный и вавилонский день.

Завтра могу умереть. Но, покуда жива я,
Помнит еще не открытый наукою ген
То, что забыл Гильгамеш, не довопил Исайя,
Не добухтел из бочки своей Диоген.

Книги писали мужи, – и забытых женщин
Больше, чем упомянутых. И облака –
Словно соски, не избежавшие трещин,
Полные жизнетворящего молока.

Вижу, как кормит столетняя Сарра грудью
Сына соседки, и вижу соседку ту
С личиком ангела, но преуспевшую в блуде,
Благодарящую Сарру за доброту.

Дождь на дворе – это скопище слез в эфире,
Тех, что я помню на ощупь, на слух и вкус –
Пресные слезы гетер, острые слезы Эсфири
Звонче копыт и глуше янтарных бус.

Память, сличая мифы, ведет раскопки
В пепле папируса, в окостенелом стогу...
Что же творится в моей черепной коробке,
Если я помню, но утверждать не могу?

Нет доказательств. Но ген недоказанной мысли,
Может быть, завтра уже подтвержденье найдет.
Ну а покуда на радуге-коромысле
Завтрашний день, как ведро к колодцу, плывет.

МГНОВЕННОЕ

Навеки меня просквозила
Мгновенного солнца стрела.
Что есть, то и есть. А что было –
Лишь тень от весла и крыла.

Мне всякое лишнее знанье –
Как пух с подзаборной травы.
Мне нравится ветра дыханье
И чуждо дыханье молвы.

Лишь ветер мне радость внушает,
Как хлеб, что сейчас испечен.
Прошедшего ветер не знает
И будущим не удручен.