Послесловие: [Книга стихов]. СПб.: Пушкинский фонд, 1998. Серия "Автограф". ISBN 5-85767-115-9 56 с.

* * *

С января на сорок дней
мир бедней.

Тычась в мертвые сосцы
то ль волчицы, то ль овцы,

сорок дней сосут твое
из него отсутствие.

Агнец стих. Не воет волк.
Мир умолк.

Не скребет по древу мышь.
Всюду тишь.

Воронья стая на дворе.
Чернила стынут на пере.

Снег на мраморе стола.
Бумага белая бела.

8 марта 1996




ХОЛОД (1921 - 1996)

Я знаю: он родился в сороковом году; он помнить не может. И все-таки, читая его, я каждый раз думаю: нет, он помнит, он сквозь мглу смертей и рождений помнит Петербург двадцать первого года, тысяча девятьсот двадцать первого лета Господня, тот Петербург, где мы Блока хоронили, где мы Гумилева не могли похоронить. В.Вейдле*

Веки и губы смыкаются в лад.
Вот он - за дверью,
и уступают голос и взгляд
место забвенью.

Ртуть застывает, как страж на посту -
нету развода.
Как выясняется, пустоту
терпит природа,

ибо того, что оставлено тлеть
под глиноземом,
ни мемуарам не запечатлеть,
ни хромосомам.

Кабы не скрипки, кабы не всхлип
виолончели,
мы бы совсем оскотинились, мы б
осволочели...

Ветер куражится, точно блатной,
тучи мучнисты.
С визгом накручивают одной
ручкой чекисты

страшные мерзлые грузовики
и патефоны,
чтоб заглушать винтовок хлопки
и плач Персефоны.

март 1996 - 29 декабря 1997

* В.Вейдле "Петербургская поэтика", стр. XXXVI,
в кн. Николай Гумилев, Собрание сочинений в четырех томах, т. 4,
Вашингтон, изд. книжного магазина Victor Kamkin, Inc., 1968.




* * *

Коринфских колонн Петербурга
прически размякли от щелока,
сплетаются с дымным, дремотным,
длинным, косым дождем.
Как под ножом хирурга
от ошибки анестезиолога,
под капитальным ремонтом
умирает дом.

Русского неба буренка
опять ни мычит, ни телится,
но красным-красны и массовы
праздники большевиков.
Идет на парад оборонка.
Грохочут братья камазовы,
и по-за ними стелется
выхлопной смердяков.

4 апреля 1996
Eugene




* * *

Включил TB - взрывают домик.
Раскрылся сразу он, как томик,
и пламя бедную тетрадь
пошло терзать.
Оно с проворностью куницы
вмиг обежало все страницы,
хватало пищу со стола
и раскаляло зеркала.
Какая даль в них отражалась?
Какое горе обнажалось?
Какую жизнь сожрала гарь -
роман? стихи? словарь? букварь?
Какой был алфавит в рассказе -
наш? узелки арабской вязи?
иврит? латинская печать?
Когда горит, не разобрать.

30 апреля 1996
Eugene




* * *

На кладбище, где мы с тобой валялись,
разглядывая, как из ничего
полуденные облака ваялись,
тяжеловесно, пышно, кучево,

там жил какой-то звук, лишенный тела,
то ль музыка, то ль птичье пить-пить-пить,
и в воздухе дрожала и блестела
почти несуществующая нить.

Что это было? Шепот бересклета?
Или шуршало меж еловых лап
индейское, вернее бабье, лето?
А то ли только лепет этих баб -

той с мерой, той прядущей, но не ткущей,
той с ножницами? То ли болтовня
реки Коннектикут, в Атлантику текущей,
и вздох травы: "Не забывай меня".

5 мая 1996
Eugene




* * *

За голландские гульдены-деньги покажет нам ван ден Энге, как долго, почти полдня,
разглаживал ветер ленивые складки флага.
Из четырех стихий он не любил огня,
был равнодушен к земле. Но воздух зато! но влага!

А вечер на рейде на флейте играет сигнал тишины.
По берегу шляется списанный на берег пьяница-дождик.
Лоскутная азбука пестрых флажков: "Сожжены
корабли, в непрозрачную землю зарыт художник".




* * *

Где воздух "розоват от черепицы",
где львы крылаты, между тем как птицы
предпочитают по брусчатке пьяццы,
как немцы иль японцы, выступать;
где кошки могут плавать, стены плакать,
где солнце, золота с утра наляпать
успев и окунув в лагуну локоть
луча, решает, что пора купать, -
ты там застрял, остался, растворился,
перед кофейней в кресле развалился
и затянулся, замер, раздвоился,
уплыл колечком дыма, и - вообще
поди поймай, когда ты там повсюду -
то звонко тронешь чайную посуду
церквей, то ветром пробежишь по саду,
невозвращенец, человек в плаще,
зека в побеге, выход в зазеркалье
нашел - пускай хватаются за колья, -
исчез на перекрестке параллелей,
не оставляя на воде следа,
там обернулся ты буксиром утлым,
туч перламутром над каналом мутным,
кофейным запахом воскресным утром,
где воскресенье завтра и всегда.

9 мая 1996
Eugene




* * *

Инициалы - Л.Г. (Л.K.?),
крылья сложив на манер мотылька,
чуть вздрагивают, легки,
на левом плече строки.

Названье (скажем, "Кафе Триест")
рассеянным взглядом глядит окрест
и видит черную печку, бар,
фото на стенках, пар

от кофеварки. Как некий тиран,
стихотворение по вечерам
сюда приходит и стул берет,
и крепкий свой кофе пьет.

И жидкость черная горяча,
и вспархивают с его плеча
инициалы Л.К. (Л.Г.?)
и летят налегке

над электронной долиной теней.
Их тени - незримы, его - длинней
долины. Они улетают прочь,
и наступает ночь.

29 мая 1996
San Francisco




* * *

Нине

А в Псковской области резвятся сеголетки.
Мертв тот, кто птичку выпускал из клетки.
Но семенят пушинки тополей
нечернозем полей.

Он на лошадке цвета шоколадки
катался без дорог,
и цоканье копыт его лошадки
отцеживалось в местный говорок.

Одна из необъединенных наций,
дождь третий день висит, как полицай,
и если кто у них гораций,
так только цай.

Одна из наций, вдрызг разъединенных,
не ведавших об оденах и доннах,
не зван, но он
звучит, когда душа отглаголала,
отлитый из латинского металла
в долине звон.

22 июня 1996




* * *

Научился писать, что твой Случевский.
Печатаюсь в умирающих толстых журналах.
(Декадентство экое, александрийство!
Такое бы мог сочинить Кавафис,
а перевел бы покойный Шмаков,
а потом бы поправил покойный Иосиф.)
Да и сам растолстел, что твой Апухтин,
до дивана не доберусь без одышки,
пью вместо чая настой ромашки,
недочитанные бросаю книжки,
на лице забыто вроде усмешки.
И когда кулаком стучат ко мне в двери,
когда орут: у ворот сарматы!
оджибуэи! лезгины! гои! -
говорю: оставьте меня в покое.
Удаляюсь во внутренние покои,
прохладные сумрачны палаты.

9 августа 1996




ТАЙНЫЙ ОТЕЛЬ: ПРИГЛАШЕНИЕ

Евгению Рейну, с любовью

Ночью с улицы в галстуке, шляпе, плаще.
На кровати в гостинице навзничь - галстук, шляпа, ботинки.
В ожиданье условного стука, звонка и вообще
от блондинки, брюнетки... нет, только блондинки.

Все внушает тревогу, подозрение, жуть -
телефон, занавеска оконная, ручка дверная.
Все равно нет иного черно-белого рая,
и, конечно, удастся туда убежать, ускользнуть, улизнуть.

Шевелящимся конусом света экран полоща,
увернемся, обманем погоню, с подножки соскочим
под прикрытием галстука, шляпы, плаща,
под ритмичные всплески неона в стакане со скотчем.

Дома дым коромыслом - комоды менты потрошат,
мемуарная сволочь шипит друг на дружку: не трогай!
Тихо в тайном отеле, только тонкие стены дрожат
от соседства с подземкой, надземкой, железной дорогой.

10 - 11 декабря 1996




* * *

Последняя в этом печальном году
попалась мыслишка, как мышка коту...

Обратно на свой залезаю шесток,
ее отпускаю бежать на восток,
но где ей осилить Атлантику! -
силенок не хватит, талантику.

Мой лемминг! Смертельная тяжесть воды
навалит - придется солененько,
и луч одинокой сверхновой звезды
протянется к ней, как соломинка.

1 - 5 февраля 1997




АРХИПЕЛАГ

Янгфельдтам

Дабы лазурь перекрещивал кадмий,
ветер гуляет стервец стервецом,
свет облакам выделяя - блокадный
тусклый урезанный рацион.

Все мы собою в таком околотке
изображаем смешную беду
подлой - нет, бедной! - советской подлодки,
в шхерах застрявшей у всех на виду.

Что ж, с днем рождения! - примем лекарство
горького шнапса - на миг исцелит,
ибо вокруг нас - небесное царство,
хвойная память, вечный гранит.

Берег с морщиной, прорезанной льдиной,
так и застыл со времен ледника,
сплошь обрастая мхом, как щетиной
мертвая обрастает щека.

24 мая 1997
Стокгольм




4, RUE REGNARD

V.S.

Здрасте стены, впитавшие стоны страсти,
кашель, русское "бля" из прокуренной пасти!
Посидим рядком
с этим милым жильем, года два неметенным,
где все кажется сглажено монотонным
тяжким голосом Музы, как многотонным
паровым катком.

Человек, поживший в такой квартире,
из нее выходит на все четыре,
не глядит назад,
но потом сворачивает налево,
поелику велела одна королева,
в Люксембургский сад.

А пока в Одеоне Пьеро с Труффальдино
чепушат, запыленная зеркала льдина
отражает сблизи
круглобокий диван, - приподнявшись на ластах,
он чего-то вычитывает в щелястых
жалюзи.

Здрасте строфы ставень, сведенные вместе,
параллельная светопись с солнцем в подтексте,
в ней пылинок дрожь.
Как им вольно вращаться, взлетать, кувыркаться!
Но потом начинает смеркаться, смеркаться,
и уже не прочтешь.

4 июня 1997
Париж




РИМСКИЙ ПОЛДЕНЬ

Три пчелы все не вытащат ног из щита Барберини,
или, как срифмовал бы ты, в Риме бери не
хочу вечных символов, эмблем, аллегорий и др.
В вечной памяти нет прорех, пробелов и дыр.

Оседлал облака, что приснятся тебе и Ламарку,
император, себя воплотивший в коренастую арку,
Тит, который ходил молотить наших пращуров в Иудее.
С раскоряченным всадником сходны мраморные затеи.

Так на облачном белом коне триумфатор въезжает на Форум,
чтобы сняться с туристами. А другой император, с которым
у тебя больше общего, в окруженье пятнистого дога,
утешает нас тем, что жизнь не имеет итога.

Это я просто так, чтобы время убить, для порядку.
Вот невзрачная бабочка совершает промашку
и мешает писать, совершая посадку на эту тетрадку,
принимая ее за большую ромашку.

9 июня 1997
Foro Romanо




PIETА

Мертвый мрамор,
обвисший с отверделых
от горя мраморных колен.

Мраморный зрачок
не реагирует на свет, но вспышка
за вспышкой все продолжают пробовать - а вдруг! -
японцы, немцы...

13 июня 1997
Рим