ЗЕМЛЯ

"Чего одна природа – ты давай про нас!"
– так Гильденстерн и Фортинбрас,
      топчась в прихожей,
ворчат, загородивши дверь.
      За дверью топот.

Так грузчики, кряхтя, внесут наверх рояль –
не мне нашаривать педаль,
      я нот не знаю.
Так всадники, возделывая лёсс,
      бьют землю в грудь, как дети.

Пыль конская, спресованная в лёсс,
плюс то что ветр унес –
      песок газетный,
вернется в пах долины, уж потом
      попрет из розового жерла.

Хоть застели весь пол, а то – базальт плато
или асфальт. Надень пальто.
      Дурит жистянка,
но пусть она сама себя играет –
      в газетах все, Горацио, читай газеты.

Да, я упряма, да, я на том стою,
то бишь, на чем стою, пою,
      а если лягу –
то слышу гул – но вглубь, на много миль...
      вот – мой Шамиль, мой щит, мой Израиль,

мой жар, мой голод.

* * *

Ручей, впадающий в прохладный узкий пруд,
хвощи, вьюнки в подслеповатой чаще,
косящий берег, стебелек торчащий –
когда вы развернулись на восток?
Я не заметила, как длинный день истек
и вытек в океан, слегка горчащий.

Вы, папоротники, вы, хвощи и пни,
заждавшиеся моего прихода.
Как долго были без меня, одни!
Но вот я здесь, и стали вы "природа",
и тянется счастливая подвода,
и я гляжу на вас, несчитанные дни.

Как долго длится третий акт! – и тут
не твердь перевернется кверху днищем
– блеснет и треснет, дуб исторгнет "Брут!",
грозою рассечен до корневища..
Опаздывая, гром приводит тыщи,
Но главные герои все умрут.

А я гляжу, но больше не дивлюсь.
На озере намедни птицы дрались.
Я тоже прячусь и к тебе клонюсь,
осока узкогрудая vulgaris.
И на меня те хляби низвергались.
День удлиняется, я с тенью удлинюсь.

Все в униформе, гуси полетят,
я поднимусь за четкими полками,
с такими же, как лапки, сапогами,
или рябиной – встану в четный ряд,
рябиною, с плодами невпопад –
и погребу неловкими руками.

HAÄGEN-DAZS. 9 АПРЕЛЯ 2001

Вдруг потеплело, это мой дэ рэ.
Гляжу – вокруг Ван Гог, а не Доре.
Мой друг забыл, но, главное, здоров.
И то – пасхальный пыл, таянье слов.

Растаяло, в моем кафе тепло,
вон ямка на столе от зимних книг.
Ушла зима, сквозь окна утекло,
в окне разводы, я смотрю на них.

Не гоголь-моголь зимний – нет, Ван Гог:
в стекле мазки летят, как лепестки.
Пора отваливать на воздух, на восток,
готов возок, и деготь, и свистки.

Апрель поднимет грязно-серый стяг,
а я увижу нежно-голубой.
Так выйдет засидевшийся в гостях,
тугую дверь закроет за собой.

НА ТЕМУ БРЭДБЕРИ

Зачем стишок я сочинила?
Зачем я карандаш чинила?
Зачем чернила разлила? –
В сугробе пальма расцвела,
и на руках моих чернила.

Bот март явился из потемок,
стоит за дверью, как потомок
в кембрийском венчике хвощей.
Хоть как убог, хоть как негромок –
ты нарушаешь ход вещей.

Промолвишь "о", утопишь клавиш –
ты не фигуры переставишь,
а свет и тень на тень и свет,
такую тень, что свят-свят-свят,
какую никуда не сплавишь.

А тот, кто нами сбит, обманут,
чью память чтить, поди, не встанут?
Кто там ютился на полу
имел семью, еду в углу? –
Недаром Брэдбери помянут.

Так кто же дал нам это право?
Молчание твое лукаво.
Не вмешивайся и таи, –
сказал поэт. А от струи
кастальской – поверни направо.

Так нет же, он охоч до знака!
– Замри, стило. Свали, писака! –
Да он не слышит ничего!
Кроту и ласточке его
он выход завалил, собака.

Нет, буду нем. Я буду рыба.
Я буду так (поэт, спасибо!):
"Моей не будет тут ноги".
Все, я снимаю сапоги.
Как говорится, либо-либо.

        <...>

...Я не нарушу дня завесу.
Сестрой не веку буду – лесу.
Так, завернувшись уголком,
киномехаником влеком,
двуликий лист неведом весу.

ЗАКАТ

Книги болезные,
сны бесполезные,
дети бесслезные,
тучи крылаты.

Тучки железные –
пыльные латы
сброшены в небо –
а где же солдаты?

* * *

      Как армия, легко воооруженная
фонариками – светляки в подлеске.
А я иду совсем не устрашенная
и не держу в руке сверла́, стамески.

      Я вдруг одна осталась одинешенька
в ночном огромном опустевшем парке.
И не болит моя больная ноженька –
а раньше и хромая бы к парковке

      так дунула б! Вот, думаю, не веришь мне.
Возможно, у тебя есть основанья.
И чем ты меньше веришь, тем ты бережней –
вот это выше моего сознанья.

      Какое небо светлое пустынное! –
уже серебряно, еще чуть чуть лилово.
Ни облачка, ни страха – первозданное,
ни доброго, ни злого-золотого.

      Я обернусь: дорога с выкрутасами,
на галечник похожа отдаленно.
Да, вся она как русло меж террасами
и я ей улыбаюсь удивленно.

      Река Седло течет по руку правую –
вот почему я вспомнила про русло.
И никого – а ведь не страшно, право, мне,
и ты не веришь мне – а мне не грустно.

      Фонарики идут за мной под ветками.
Бандиту не достанусь я и зверю.
Не убежу...не убедю тебя ответами,
но оттого тебе сильнее верю.

      Мне нравятся слова "да полно, полноте".
А вот и пруд, недвижных уток россыпь.
И я стою тут, как в огромной комнате –
отдельная, но небольшая особь.

      Ключи мои звенят-звенят кифарами,
но ни одна не обернется утка.
Я ахну, осветив их сбоку фарами.
Ты б видел, как тут весело и жутко!

МОТИВ

Каждое мгновение – прекрасно.
      На моем велосипеде лес блестит.
Все так ясно, все предельно ясно.
      Только май, а мелкий лист летит.

Будет еще май, июнь с июлем,
      но не слейтесь, милые, в один.
Порулить дадим осинам-елям,
      каждую отдельно разглядим.

Все в ажуре, в кружеве-ажуре,
      если влезть под леса бахрому.
Свет мой в изумрудном абажуре!
      (Ты кому это? – Я это никому).

Рифму я возьму совсем простую
      и слегка колеса разверну,
и проеду по тропе в густое
      в эту ли, другую сторону.

Не хочу я паруса и бури,
      только вот немного спиц и игл,
и пускай гремит в пустой лазури
      рокер, одинокий мотоцикл.

КОНЕЦ СВЕТА

Да нет же, это время так же нам
принадлежит, как вот луна...

Я говорю, что время несводимо
к тому, что слышит вечером жена
от легшего с газетой нелюдима.

Он ей подробности неслабые дает,
последнюю ужаснейшую сводку.
Она – тайком к дверям – и в мусор их несет,
и сверху для надежности – решетку

(ее никто не видит, лишь луна)

и – мельком – на луну и дом соседний.
А завтра день последний настает,
а к вечеру он снова предпоследний.

7 сентября 2001

* * *

Ну, хорошо, пускай уже не светит,
ну, как водится,
пускай не светит свидеться,
и то, что вырисовывалось –
съежится,
все съежится, скукожится, не сбудется
– но почему – или мне только кажется?..

– и даже если не насытится чудовище,
упиться новым зрелищем готовясь,
а только лишь еще сильней насупится,
из чертовых ноздрей пуская дым –
(вот так? и это – все?) –
не сбудется
и не придется мне тебя коснуться

– то отчего, скажи, там что-то светится
и я так ясно слышу шорох моря?
И почему я точно знаю
– нет, не кажется! –
как лопнет зло, мазутом растечется,
мы выйдем из волны, как чудо витязи,
и каждый всех спасет и сам спасется.

21 сентября 2001

* * *

А я стояла рядом и смотрела,
а ты разматывал свой бесконечный бинт,
за слоем слой.
И все росли овалы бурой крови
и шли все чаще.
Ты плакал так беззвучно, одиноко –
что я могла?
Я в землю там вросла
и видела, как марлевая пена
ложилась под ноги.
Вдруг кончился
и соскользнул конец.
Но раны не было,
рука была бела.

* * *

Ребенок, задержавшийся за дверью,
увидит в комнате, к полуночи войдя,
как взрослые без деток веселятся.
А он-то думал... только и всего?
Он думал – там таинственный, волшебный,
как мамины духи и как в шкафу коробки,
бесплотный невозможный праздник-мир.
А оказалось они просто едят и пьют и очень громко говорят
и красные глаза на красных лицах
и это всё

ШКОЛЬНАЯ ПЛОЩАДКА. ENGLEWOOD CLIFFS, NJ

Как лапку вывернув: "whatever!"* – и долой
подросток шлепает – пора и нам домой,

туда, где не споют: "А вон, дурак, пошел ты",
где черный бархат штор смягчает пламень желтый –

под лампу без шнура, в пространство без застав,
где, мимо пролетев, я трону твой рукав.

Твой профиль лунно-бел, твое лицо без черт,
как не тобой уже надписанный конверт.

Как мы нелепы там – как быстры будем здесь,
где светится в твоей ненужных писем десть.

Мы были comic – что ж, так станем – cosmic dust...
Но сфера пролетит, и нас дымком обдаст.

Как левая ладонь и правая ладонь –
рассвета бирюза, ультрамарина тень

несут ее в горсти, и быстро край идет –
где кабальт за уйдет, там бирюза взойдет.

Так может, смерть есть не исчезновенье черт –
лишь упрощенье форм, где мелкий профиль стерт.

Не дрогнет наш полет, и дым – не обольстит,
лишь только не смотреть, как океан блестит,

на ту, что наискось летит сквозь бирюзу,
звезду – насквозь подушку прожегшую слезу.

1998/2001

* * *

Я обожаю мою жизнь, она большая.

Даже когда на темя потолок
– или когда, стыдясь и поспешая,
проворный, но помятый мотылек,
по крайней мере, не вооружая
ни глаз, ни руку
(полетал – прилег),
почти (не смейся) не воображая,
лечу к тебе – а завтра поперек –

я знаю, что когда число проплешин
на крыльях
станет больше, чем пыльцы –
медалями, как прежде, не увешан,
на ровное, где ползают спецы,
(то дула чем попало заряжая,
то в трубы симфонически трубя) –
опустится и побежит, как может...

                "...А у тебя, –
        мне говорили в школе, – Машинская,
        лишь взгляд и нечто" –

...стирая об асфальт – чего беречь-то? –
он тоже станет уличным движеньем
и божий одуванчик головы
раскачиваться будет с обожаньем:
ура! – туда, потом сюда – увы!

21 августа 2001

CУМЕРКИ В ПАРКЕ

Утка стоит на краю водопада
профилем гордым "не больно-то надо".
Все ее родичи сбились поодаль.
Ух, демонстрирует удаль.

Это плотина, хотя небольшая.
Зябко от зрелища всякого края.
Пена кипит не шутя, но, похоже,
утка спокойна – а женщина, все же!

Медленно кушает, интеллигентно,
хвостик и ножку отставив пикантно...
...Мимо бегут бегуны дорогие,
все мне родные, немного другие.

Тапочки с ласковым шарканьем, топом,
икры, облитые лаковым потом.
Заяц тревожный похож на оленя,
смотрит, в траве по колени.

Сумерки. Все тут, похоже, при деле.
Так ли бывало в родимом пределе?
Все мне родные – и утки, и зайцы.
Что ж, и китайцы? – Ага, и китайцы!

Я же – от лени своей отдыхаю
тем, что ей больше еще потакаю.
Даром балде достается работа:
шесть не сойдет, и в седьмой – не до пота.

Если бы знали, ах, знали бы если
все мои мысли – нет, даже не мысли:
дно шелестящее, думы двусложные,
весла ленивые, стебли подкожные!

ОТРАЖЕНИЯ

ПЕРЕУЛОК. 2001

О.Е.

Ходит все с ухмылочкою,
с удочкой,
по берегу по переулку,

все высматривает –
гулко в переулке, глубоко,
тень почти до самого карниза.

Хилый переулочек,
горбатенький,
рыбки перехожие блеснут –

он одобрит или не одобрит. Он читает вслух
вдоль стены безудержные письма –
вот он, прошлый, сталбыть, век.

Медленно в листве, светло и быстро.
Ветку выпростав,
шелковый рукав скользнет до локтя.

В горло лезет тополиный пух,
тень волнуется и кружево сминает.
Жарко, – думает, – сейчас бы.

А вверху, над водами, двоится
главный Уловитель, он висит
в мареве, качающемся плавно.

То он близко, то он далеко
лик его изменчивый, как в линзе.
Но его не видит наблюдатель.

Ходит он с ухмылочкой московской,
солнечные блесна на стене
волокут невидимую леску.

Плыви рыбка милая сюда
вот сюда а тут прохладней рыбка
глубоко тут нас никто не видит.

ДВУМ ПОЭТАМ

До свидания, рабочие, незнакомые, толковые.
Плывет айсберг, прочь бомжовый откололся, уплывает топорок.
Впереди – глядит – ни льдинки: глади, глади, воды голые,
позади – ледовый купол, сверху маковый пирог.

– То Москва-роженица многоброва разломиться готова,
снежным валом городище, черным рвом обнесено.
А найдется мне родное – всегда хмуро, сурово,
я меж ними слабое звено.

Кто от целого отломится – тому полслова не обломится.
Разломился маковый, на лед просыпал мак.
А затрещали ворота, раскрылась пословица –
кому не сиделось – остаться не смог.

Удаляется ледник, слепит глазурь Василия,
уплывает обливной, сверкает – вон вы где!
Плоть от плоти ваших сил – мое блаженное бессилие,
горячо ему, осколку, в черной воде.