НА СМЕРТЬ А.СОБЧАКА

На смерть, на жизнь - внезапны
строчки и непоправимы, как жизнь
и смерть для океана неизменно
мёртвых и острова негаданно живых.
Глава "А.А." сегодня дописалась и
в оглавление легла: фуршеты, оперы
и ладан панихидный, да на парижской
площади Согласья спор об останках
бедного царя...
                        От эха преисподней так
гулки коридоры власти, и ненависть
столичного жлобья в них шаркает,
скользя казёным лаком...
                                            Великий князь,
владыка Иоанн, Л.Б. в печали отвлечённой
и Город в толстых стёклах лимузина
под вой положенных сирен: слова и лица,
тосты и деянья, поступки и слова, и
запах душ за тенью взглядов, - и реки
бурной полулжи впадают в море чистой
полуправды.
                        А в полной книжке записной,
напротив мэрских факсов, ещё помечено:
"У Путина включён всегда".

Богемия, 20.II.2000

ВОЗВРАЩЕНИЕ

А ты уже совсем не мой, мой
град упругого блаженства, и
слепо статуи твои над
убывающей Невой глазеют
на гробницу вздохов -

пустую, как пустырь мечты,
где лунный воет волком ветер,
где набухает, недоохав
и наливаясь прошлым солнцем,
нагое облако любви.

СПб., 24.VI.1999

ТАРЕЛКА ИЗ ДЕТСТВА

        Два зайчика, две белочки,
волнистые края

        у беленькой тарелочки.
От каши естества

        он стёрся, мальчик с санками,
и клёцки-облака, и ёлочки

        германские на безначальном дне,
где белым лишь по белому

        из перло-гречне-манного
в метели лунных окликов

        цветные голоса.

Уфа, 30.VI.1999

ТИМАШЕВО

Давно уж улыбаются с камней
ровесники и те, и те - ещё живей и
тщетно раскудрявей. Соседки - более
не вдовой, солдатика, дельцом забитого
дельца, вершителя и пешки, прямой
отличницы и праведной карги
эмалевые взгляды пылятся оробело
в лесу косом крестов, татарских лун и
ржавых звёзд, где из-за листика
тряпичного белёсый червь на грядке
дорогой явился нам доверчиво и,
в общем, дружелюбно. И вот уж
вслед и мимо, не мигая, глядят опять
ровесники, что даже не взрослеют, и те -
ещё-ещё живей и вечно
раскудрявей.

Уфа, 7.VII.1999

* * *

Среди ристалища астрального ветров
и скользких бездн немого океана,
за далью, поглощённой зёвом далей
и умощённой медовой кантиленою
сирен, плывёт в луче безвестный
островок, где на песке размыто "мой
родной", а после точки стёртой - "Мама".

Где-то, 4.II.2000

* * *

...И рухнет вся моя мансарда
С её мансардным барахлом.

К.Д.Померанцев

Мою мансарду ранил ураган
конца двадцатого
столетья. Расплылись письма
и слиплись взгляды фотографий
любимых, посторонних и врагов,
великих городов набухли виды
и насмерть захлебнулся телефон
далёкими родными голосами.
И лишь на блоковском челе
шершавом означилось прозрачное
лобзанье тысячелетия иного
от Твоего, о Боже, Рождества.

Париж, I.2000

* * *

Г.Янушевичу

Богемия, 26.I. 2000

* * *

Автобус в Прагу по кольцевой
минует мягко под Парижем три
дортуара, безлюдный стадион
и кладбище. На кладбище
хоронят. Он, может быть,
студент или спортсмен. Он,
может быть, она. Над Сеной
торчит китайский павильон. А
на дворе год номер ноль и
энный век, когда, как в прошлый,
мне верит из садов святого лета
любовь, что верю. Верю,
что люблю, - в автобусе, что мягко
катит в Прагу по кольцевой.

Париж, 4.II.2000

* * *

Страсбург, 4.II.2000

* * *

И встанет сон, и ляжет тьма, -
но эта быль всегда впервые, -

и вздрогнут солнца молодые,
когда затеплится звезда

непредрекаемого лета,
куда домчали поезда

снегами, долами родными,
где мы когда-то, с кем-то, где-то

возлюбим завтра, как вчера,
где те же идолы и своды,

и юный ветер злой свободы,
и пух разбитого гнезда.

Богемия, 27.I.2000