* * *

За окончательной чумой
спеши в Россию, мальчик мой.
Чума хранится в ледяном сарае
зимой,
а по весне две специальных бабы
везут чуму туда, где есть арабы,
и к Пушкину везут, и к дяде Ване
домой.
Друиды первыми, а после – всякий сброд,
себе подобный, – дохляки, урод,
играющий на розовой гитаре,
народ,
все ломанулись по своим делам,
бомбить психоделический ислам,
и попадать в устойчивом угаре
по нам.

* * *

в деревне бабку съел Кащей
зачем ему в деревне бабка
среди берёз и овощей

на полунищие поля
зима ложится многократно
сухую травку шевеля

невыносимая земля
зачем ты держишь многократно
все бугорки свои и пятна

зачем ты держишь эту тля
такого глупого коня
не может это быть приятно

не может этот съесть Кащей
таких немысленных вещей
и вот случается внезапно

* * *

Балалаечник уснул, обнимая балалайку,
одолели его детки, безмозговые щурятки –
всё им надо телевизор, всё про волка да про зайку,
всё им надо из-под Вятки куцей стайкой в Кремль горючий.
Сквозь прозрачный череп птичий виден город осьмизначный,
видно дуроньку-царевну, нездоровую ушами,
а посланник из Багдада, в белый-белый френч одетый,
на телеге в лес поехал, не казал, когда вернётся.
Отпусти меня, черешня, в эту темень-заграницу,
покататься на лошадке, поваляться под забором,
то козявкой-шелкопрядом побираться по листочкам,
то волчарою-петлюрой глупых баб пугать ночами.
Где из тучки-самотечки вылетают краснопёрки,
где халдейки-поселянки ходят сами без уздечек,
где не то чтоб дед и баба, или парень, или девка –
пугало на огороде ночь не спит, неровно дышит.

* * *

как если редкая болезнь и поезд на Ургенч
вези меня в Святошино внутри иссякла речь
в груди завёлся червячок как ужик заводной
вези меня в Святошино вези меня домой

мы местныя мы местныя Сургут и Кукуштан
из пепла сделают изюм из головы каштан
районный врач поёт чердынь и пьян как порося
и можно косточки от дынь но дынь уже нельзя

* * *

хороший серб он долго не живёт
хороший серб он быстро умирает
в больших руках козявочку несёт
царевну обязательных приплод
то так то сяк но гибнет каждый год
всё время гибнет дохнет умирает
ждал год и два а Горан не идёт
летел уснул включил автопилот
ловец луны жилец подлёдных вод
хороший серб он долго не живёт

* * *

Крестьянка поёт о морозе, и вот настаёт зима.
С бычьим упорством снега́ валя́т на Коростышев,
и ноет крестьянкино сердце, как будто и вправду – душа
попросит – "морозь меня", – и кто-то её услышит.

Небосвод безобразен, как левый глаз
парикмахерши из райцентра, Васильченко Зинаиды,
и закован нерукотворный источник в стальной каркас,
в то время как правый – удивительный, тёмно-синий.

* * *

пересечение границ когда вы движетесь на запад
напоминает фотосинтез в ночное время – вот стоит
распарывая старые баулы
тщедушный мальчик в голубых прыщах
и говорит сомнительной вьетнамке с норвежским паспортом
что он не виноват
таможенник не должен быть худой
а должен быть большой и величавой
молошницей из золотых зубов
творящей человеческие судьбы
с надменным и клиническим лицом
мне продолжает сниться как они
огромными свинцовыми баграми
меня снимают с рейса и кладут
в обычные молочные бидоны
везут домой на старых мерседесах
и там меня их дети на ночь пьют

* * *

Притяжение мёртвых окраин за грязью двойного стекла.
Итальянец в соседнем купе затянул "Прощавай, Батькивщина".
Хоть бы кто подошёл, просипел "Документы, мужчина".
Обленились, удоды, и новая жизнь потекла.
Застучи, пулемёт, положи нас лежать на кордоне,
да рябиною чёрной постреливай вместо свинца,
чтоб не сотня таможне на лапу по случаю дня погранца,
а тяжёлое сердце безмозглое с тёплой ладони слетело.

* * *

когда ты будешь в ближнем зарубежье
менять остатки зайчиков на гривны
и Горбачёва сукой называть
не зря случилось всё что так случилось
конечно приложили руку немцы
без немцев не бывает ничего

нальём поддельной хванчкары в пластмассу
за русский дух и бронзовую расу

когда из чащи выйдут дармоеды
и скажут что теперь сейчас граница
а та канава это Рейн и Висла
мне нравится что можно повторять
некрепко мы держали вас сестрички

* * *

как злейший враг со сабелькой своей
подглядывает из-под всех дверей
а после суетится у барьера
то трогает ногой последний лёд
то по-французски песенку поёт
зачем мне нужен этот кабальеро

зачем здесь я сотрудник всех посольств
владелец многократных удовольств
способный жить быть старым до предела
так думал прилипало Геккерен*
под вой воображаемых сирен
не глядя на простреленное тело

----------------
* junior

* * *

совсем покойная земля
опарыша растит
соколик пишет вензеля
мил-человек сидит
вокруг него хлопочет лес-
а кокон звуковой
и сам он скопище чудес
с открытой головой
внутри него засов печать
и это его суть
что он не может закричать
уйти или уснуть
что он не может соловьём
запеть как ты и я
не знает он зачем поём
мы вместо соловья
зачем мы ходим в его лес
и шелестим листвой
без нас ему спокойней без
нас совсем покой

* * *

Из пепла Мурома и суздальского праха
котлы с живой и мёртвою водой
доставлены по слову Мономаха
и слиты подле ямы выгребной.

Дизайн и копирайт, вот что меня волнует.
Налимы в омуте, русалки на воде –
уже мне не понять, о чём они толкуют,
в коломенских лесах, в небесной слободе.

* * *

Таксист в России больше, чем таксист.
Его букварь красноречив и точен,
он в сердце свой лелеет остролист.
Он гражданин, а мы – рабы обочин.

Он господин, а мы – его вассалы,
опухшие, как крылья стрекозы.

Кольцо ночное, сад моей слезы!
Чумные, бесконечные вокзалы,
и постовые, бледные, как псы,
поднявшиеся с гордого Урала
в безносый космос встречной полосы.

* * *

1.

С высоты невысокого здания
виден лес, журавли за рекой.
Вот один улетел на задание,
вот отправился следом другой.

Задохнись от прозрачности газовой,
тишины этих белых высот,
никому никогда не рассказывай,
что́ в твоих сухожильях поёт.

После двух в совершенном беспамятстве
заскочи в гастроном угловой,
на орехи потрать, что останется,
и за слово ответь головой.

2.

лечиться от алкоголизма в начале осени когда
небес мучительная призма чертей пускает в города
в Сокольниках и Бирюлёво невыразительный бардак
и у соседа всё прекрасно не специально просто так
в прихожей у глазка дверного замрёт на кухню поспешит
и сам нальёт себе немного и сам себя благодарит

* * *

совсем роса сошла и берег
песок случайный шевеля
малька пугает на рассвете
единственно потехи для

за енисейскими лесами
из рог оленьих варит клей
то белку стережёт часами
то вна́хлест ловит голавлей

в июле жить нельзя иначе
как будто в детстве и на даче
калиткой ржавою скрипя
куда тебя куда тебя

* * *

Где чурка и чучмек на лаврах почивал,
там истинный кумыс под языком хранился,
а нынче отошёл. Ослабли ягодицы
гребца и плавуна. Дубравы без дубрав,
искусства без искусств – одна война
румяна и в рубашке рождена.
Противник спит. Чу! В роще – ВДВ.
Летит полковник с дыркой в голове,
трубач убит, противник атакует,
а нам победа на фиг не нужна.

Когда спецназ свои спускает газы,
милиция командует отбой.
Туда-сюда по рации приказы
чирикает десантник удалой,
летят орлы, и соколы, и беркут,
и меркнет перед ним субъект любой –
а толку нет. И весел, и пернат,
то собственного вымысла боится,
то Фета вспоминает невпопад –
"Не я, мой друг, но Божий мир богат".

* * *

Там, где нам делали барана
на вертеле, теперь охрана.
Дня сокращается длина.
Внутри голов сидят сороки.
Вина, хозяин, нам – вина.
Она, задумавшись о Блоке,
поцеловала джип "Чероки".
Какие строки!
Война! Война! Враги трепещут,
летают пушки, ядра блещут,
того гляди, и нам хана.

Машук

Вначале просто били наудачу,
а к вечеру устроили раздачу –
под каждым камнем – горец и боец,
ночной тархун и утренний чебрец.
Владелец скал, чья родина – темница,
боится спать, но и не спать – боится,
где Терек полоумный шевелит
форель прозрачную и бархатный гранит.

Здесь муэдзин с азартом замполита
поносит тех, чья борода обрита,
на Грузию вещает из-за туч,
и голос его грозен и тягуч.
Ночной чебрец и утренний тархун.
Вершины гор как пирамиды шхун,
медведи в спину целят из двустволок.
Барашек нежен, но в груди – осколок.

Посмотрим на дивизию с небес,
и прогуляем этот гудермес,
как в детстве – анемию физкультуры.
Ни белые, ни чёрные фигуры
в такую осень не сдаются в плен.
С блуждающей улыбкою чечен
качнётся, как Мартынов на дуэли.
Оправа треснула, но стёкла уцелели.

* * *

Мне кажется, я знаю, почему
и чем закончится. Солдаты обернутся
своими командирами, а мы –
солдатами, жующими заварку,
снег – белым порошком, и только грязь
останется лежать на этих склонах.

В нелепейших сандалях, с узелком
подмышкою, однажды оказаться
холоднокровно дышащим стрелком,
смотрящим на знакомые вершины
по-новому.
Так старый вор
в последний раз проходит по квартире,
где только что работал.

* * *

1.

И жара была, и метель мела.
Расскажи мне, ворон, свои дела –
поднимись огнём, разойдись водою.
Собери со воробушком ратных сил –
да на те полки, что пойдут за мною.

Уступи мне, птица, сиречь – скворец,
не скворешник раздолбанный, а дворец –
леденящий шар, чтоб с твоей подругой,
в тех краях, где звёзды пасут овец,
за Можай и дальше послать друг друга.

2.

кто чутко спит как утка или лось
маруся чутко спит во сне она насквозь
а где-то за горами спят нечутко
петух не будит их не шарит их побудка
маруся чутко спит как могут только гусь
и лошадь спать маруся наизусть
так много спит и так ей всё в Тарусе
я очень Заболоцкого боюсь
я очень уважаю но боюсь
придёт пора ответить за марусь

* * *

Концерт музыканту важнее
искусства, как Брежнев сказал.
И трудно с ним не согласиться –
ведь он Шостаковича знал,
ведь он Солженицына трогал,
Гагарину бороду стриг.
Он был сокровенный ребёнок,
потом – чернобровый старик.
Волшебная сила искусства,
сказал он, дороже всего!
Как мало на свете осталось
таких, кто не любит его.

* * *

Московские попы, счастливые когда-то,
теперь болеют: кончился народ,
по жизни шебутной и безобразный,
в Кремле – пурга и сероводород,
всё те же удивительные лица
стрекочут на отечество и строй,
и хочется проснуться заграницей,
но заграницу ехать – геморрой.
В июле на Кутузовском проспекте
перед грозой бывает сильный зной.
Я выдул табачок из папиросы,
а в дверь стучат – приехали за мной.
Автобус развернулся на стоянке,
нас вывели, построили в каре,
и грянуло "Прощание славянки".
Жара спадёт, но дело не в жаре.

* * *

Вернуться из такого далека,
сойти на брег, пустой и величавый,
и, обернувшись, кукиш показать.

Земля, земля, мой флот идёт за мной!
Орехи, мёд, красавица жар-птица –
всё для тебя, родная сторона.

Вернуться из такого далека,
что примешь сам себя за невидимку,
а за спиной волна стоит стеной.
О, Пушкино!
О, Колос Золотой!
Я твой.

* * *

Всё, что её задело, до сих пор в ней звенит.
Святочный колокольчик, мальчик, больной на вид,
в самых лучших местах трещавшая кинолента.
Перепёлкою, в лягушачьем сердце стальной иголкою,
безнадёжным поездом ночным,
Игорем ли,
Алексеем.

Илья

1.

Среди людей, сравнительно везучих,
Илья Петрович дёргался в падучей.
Соседи откачать его пытались,
но он лежал тыняновским киже,
бесформенной тяжеловесной кучей.
С ним в детстве приключился странный случай:
на даче допивали стылый чай,
Илюша потянулся за вареньем
и, задержав на пепельнице взгляд,
увидел кокон,
ночь, мороз трескучий,
и саночки толкает Ленинград.

2.

Неправда, что в компот мешали бром.
Не нужно обладать большим умом,
чтобы понять, что брома не хватало,
а мы и не пытались бушевать.
Однажды ночью я их не найду,
ни в тумбочке, ни в нычке под паркетом,
и нужно будет привыкать к труду,
к большим станкам, к дешёвым сигаретам –
того гляди, и это отберут.
Где жил Илья, там куры не клюют,
а здесь раз в год и под большим секретом.

3.

Гознак печатает, сберкасса выдаёт,
Минфин за всё очками отвечает,
лихие люди под язык кладут.
По всей России раннею весной
тинейджеры и взрослые девицы,
районный суд, горсуд и областной –
все ждут меня, но долго им томиться.

4.

Когда Ахав увидел Илию,
поднял он к небу голову свою
и обратился к главному магогу
с мольбою, чтоб оставили его,
и дом его, и всю семью в покое.
Куда там, милый, баюшки-баю.
Пока я вам на дудочке играю,
семью Ахава косит и трясёт.
Вполне возможно, что магоги спали
иль были в этот час в чужом краю.

5.

В провинции, как говорил Кокто,
мой беглый ум не оценил никто.
Хотя и сам я родом из Ростова,
меня он недолюбливал, Ростов,
а мне хотелось от него иного.
Он вечно улыбался из кустов
и мучался, как пойманное слово.
Когда разведка дышит языком,
язык бежит и в руки не даётся,
почти попав в расставленную сеть –
вдруг вырвется, проскочит, увернётся,
забьётся в дальний угол, в Халхин-Гол,
и там духовной практикой займётся –
тогда солдат берётся за глагол
и гасит очарованное солнце.

6.

Давайте порешим рабочий класс,
отправим флот и армию в запас,
правительство оставим на закуску,
а сами переедем на Парнас,
где наши други ожидают нас
и стерегут нам место потеплее.
В компании не слишком трезвых муз
играет на басу Илья Петрович,
и сладко музам слышать этот бас.

7.

При всём при том, подельники мои,
нам не хватает неба и земли,
и четвертинки в середине лета –
всего того, что было для Ильи
естественно, что мы не берегли,
как Цинандали или Гвердцители.
Мы лучшего придумать не смогли.
Он входит и считает – "Раз, два, три,
умри, воскресни, и опять – умри, –
вставай, Илья, проспишь всё, в самом деле".