НАЧАЛО
Автобус, как кит-аквариум.
Свет.
Много голов, шофер - японская головка. Я в черных очках, чтоб спалось. Автобус идет 100 км/час. Дважды дуло.
Тарту! - ось моей смерти. Тротуары устланы книгами начала века (19-го). Бюст Барклаю де Толли, дом его, генерал-губернаторский, казенный угол падения 45╟, привинчен двойной трубой к дому-соседу. Ах, пизанцы не знают об эстонском романтизме, а то и они привинтили бы к Пизе свою башню.
По берегам рыбаки с рулеткой. Рыбы? - Нет. Увидев меня, на блесну завивают нить жемчуга, бросят рыбке, а та по воде бежит, благодарит, нить уносит, а на крюк не идет.
Все ж ехать легче по Кара-Кумам, по Италии, в Нижний Тагил. До г. Отепя - тяжело. Шофер другой. Я его знал ребенком, Ян он, с шейкой, как Эдиссон.
На Пюха-озере вода плывет вправо, как по течению, завтра в левую часть ей. А послезавтра?
Я напишу.
Я дал уткам по шоколадной плитке по 1 р. 80 коп. А уток пять, отметим. По шоколадке. Мятные драже им дрянь, пилюли. Завтра дам мармелад, колбасу и копченую грудинку с борщом. Я добьюсь того, чего утки не едят, и напишу в Королевское общество.
У селезня клюв светло-зеленый, изумрудный, а вот у уток тинный, желтовато-костный. Селезень нырнет, а из задницы перламутровое перо! Реально ль я пишу? Вполне. Но скажут - и это выдумка.
Утки некрасивы, нет у них грудей и ног нет.
Ногам в воде холодновато, вот у них и перепонки. Женщины, а не женское. Представьте эти пальчики перепончатые, в мужской руке, подносим к устам. Что за этим последует? Духовная близость?
Поля размышлений.
Утки красивые, в прошлом, летят волнистой стаей - как надежда!.. Зимовщики. Озера теплые, рыбу не бьют из орудий да детский хлеб едят. Ручные утки! Они останутся после потопа.
Эстонцы строят замки. Я видел в Провансе руины маркиза де Сада и дом Сезанна, там французы строят свой Крым, голубенький. Франция - от никелевой монетки. У эстонцев денег нет, а замки герцогообразные. Черчилль-младший, Мальборо, герцог, я был в его замке в г.Рим, - да автомеханик с курофермы в г.Отепя не поселился бы в такой каменной кухне, постеснялся б семью ввезти. У Джонни Бурбона замок из лунного камня, я хвалил, но и он меньше, чем у эстонца. О формах я, вообще-то, молчу. Боюсь, что эстонцы затмят и архитектуру. Это у Я множествен дом дней, а на веревке смысл пасется - печаль моя, бездонная, роговая корова, Бык Апис. А здесь дом, замок, сколько в нем башен, башенок, граней и помещений! И бассейн - первый этаж, чтоб с порога снять обувь за шнурки и ух! - в воду головою (северной!).
А на замках сидят коты, в пятнах.
Кто видел березу, тот над ботаникой. Я вижу - бела, любовна! - как первочеловек!
А желтые ножницы солнца режут наши седые волосы, как жизненные - в монашьи...
КАМЕНЬ
Г. Отепя - древнейший, но не обновлен, дома-замки вне исторической правды. Я живу на хуторе, мебель из простого дуба, стол, этажерка и шкаф; и кровать. Здесь жил Мартин Лютер, с прялкой.
А на этажерке большеголовая кукла, целлулоид, девочко-женский рост, если с нее снять платье, то я влюблюсь. Но я не сниму. Кости легки, и Я летают с дождями по окружностям. Здесь была Н. Я бил ее. Утром я пил стакан хереса, сорокаградусного. Вечером я пил светлое. В желтые дни моих белых горячек я ее любил.
Потом - иные дни. Я лежал на хуторе один, холодея. Икота вырывала мое тело из жизни. Я пил воду-рвоту до 4 ведер в сутки. Не помогало. Я вызвал Н. телеграммой. Она быстро приехала и отказалась вызвать "скорую помощь". Чтоб я сдох. Дни ее торжества! Она вызвала машину из Тарту, когда мне уж не было возврата. Я умер в клинике. Я потерял вес, слух, сошла кожа, выпали волосы, исчезла сперма. Я помню на шоссе эту Н., в парижском вельвете, я ей купил на плац д'Итали, в красно-оранжевой кепке. Она ревновала к М., та уже покончила с собой. Я умер в Тарту, а то б еще долго искал эту разгадку. Орех раскрылся.
А в больнице мы любили, но печально уж. Н. дежурила на табурете надо мною - 126 дней. К слову, официалы, гости из СП и иные, кто шел на мою смерть, сползали с табурета через час-полтора, в обморок. Это ж было на реанимации. И не было ни одного, кто б не упал. Н. высидела.
Отвезла в Ленинград и ушла; я ее выгнал.
Она любит меня.
ВЕЧЕРНИЙ ЭСКИЗ
Желтое и голубое, луга.
Выпить бы грогу.
Цветы белые плюмажи. Весь день шло и жгло солнце, а вечером молнии. Прошел Герберт (и я шел), подстрижен. Ему 60. Прошел, махая рукой. В такт.
Вспыхнул корабль, и много грома, многовато. Яркости не той дождик.
Вспомнил о Тинторетто, написанном Жан-Поль Сартром. У нас таких фамилий нет.
У эстонцев есть.
Трагедия уток на Пюха в том, что их не стреляют и они кидаются на еду из рук, как собаки. Перелетная утка! - ест из рук карабинера.
Днем на озере много голых, а сейчас мало. Мало - это сильно сказано, никого. Вода бестелесна.
Если куклу одеть (она одета!), то сексуальная сила ее целлулоида пропадает. Целлулоид тела, возничий разврата, свидетель мытья девочек сделал эту куклу, анти-детолюб.
Давно замечено - красивые девушки одиноки до старости, а некрасивые, но тощие, имеют любовников из представителей высшего класса. Сочные женщины пользуются меньшим успехом.
Когда корабль погаснет, молнии схлынут.
Чаинки ночные!
До ночи! Воробьи, как рыбки, спят в центре глобуса.
Не выйти. Молнии льнут к окнам.
О, велик Ты, водочерпий, сколь льешь вниз, пользуясь высоким слогом!
ТРИ ЛЕСА, ТРИ ЛЕСА
Широчайшие пни, императорские.
Лось ходит, губами шепчет, коронованный. Эту корону я одомашнил.
Я вижу царя меж стволов, и нос - как кончик гондолы. Царь-дож, согнул ногу в коленке, ждет сетку, где: хлеб с солью, рыбий балык, редис и цветок Янь.
Это первый лес, голубые стулья - это пни; мох, застегнутый на желтые пуговицы - лисички.
А сумасшедшая Энно - девушка из второго леса, там склоны покрыты красными. Дни Энно в лесу. Если точно перевести с эстонского, как о ней говорят, будет: голоплатьевая. И волос нет, сорвала ножницами, полирует кожу на голове. Что делает? То, что хочет, - ложится в тень, и комары закрывают ее тело вуалеткой. Да нет, кровавым плащом; я сказал голое платье - нагая, вне поэтики. Не стук эстетизма на машинке - комары реальны, сосут кровь. Иногда я иду - Энно сидит на муравейнике в позе медведицы и слизывает муравьев с ног. Она всегда ровна, мила, разговорчива и гола. Ее телесному и духовному здоровью нет конца, как у Будды.
Энно жила федеративно, я любил пить с нею. А сумасшедшая?
Иди к Пюха-озеру, у него на песочке лежат академики, киносценаристы и авиационеры, их гладят москвички. Спрошу прямо - разве и те, и те не голы? Разве у ню лет 17, в плавках из Люксембурга, с обтяжкой - это любовница из чащи страстей? Через 5 лет у нее смена мяса, и от страсти останутся одни плавки.
Вот во что сделан наш пляж, Энно, радость моя.
Я пил тогда. При луне смотрел в пустой стакан и наливал; я пил наполненный. И виден был третий лес, по ночам в нем кто-то рубил. Над ним стояли звезды, и больше нигде. Как ясно тянется нить! - кабинет, я обновлю мебель, цветов в саду уйма, новых, пчельник краше, ежи живы, узнаю́т меня по оловянной миске с молоком, сыром и ломтиком свинины. Грибов на редкость. С закатом я ставил стул на холм и, поворачиваясь по окружности, стрелял из парабеллума. Ежи звенели в ногах, вылизывая миски. Я не в шутку ел дроздов, их стреляют из спортивного, чешского. "Диаболо". Пулька пробьет головку, дрозд цел. Но и из парабеллума - восторги, но звук от него пышный, и уж не птичье жаркое на блюде, а пороховой склад. И зайцев я бил в лет, в глаз, из "диаболо"; не браконьерство, не огнестрельное. Просто, если простота - это полуметровый ствол. Я бил пулю в пулю с 500 шагов из винтовки образца 1851 г., я стрелял в ночь, в иголку с 30 шагов, на вспышку спички, - я прирожденный стрелок.
И случилось: я поднял руку на дрозда, а рука курок не спустила. И я раз за разом ловил в кружок зайца, ствол тверд, а не стреляет.
Гребем в грусти. Я написал книгу.
О время, время, некуда его докатить!
Книгу я написал за 12 дней, в остатке 8. Я не радуюсь концу книг, потому что за этим - пустые времена, хуже жизни. Я пил водку. Я сжег муравейник.
Я снял фильм, согнав артистов с Эстонии в одну точку. На это отошло 5 дней. 23 августа здесь грибной пик, а на 25-е заказ на такси на г.Тарту, в до свидания.
До такси я сложил бумаги, как в старину, пошел прощаться. Ночная сухота, грибов ни одного, дурные приметы. Лес скучен, стволы. И я пошел к такси, к дому, к исписанным листам, домой, в Ленинград, в комнату с манекенной живописью.
И в той точке необратимости, с руганью на деревьях, чтоб к ним ни ногой! - что вижу? - краем, в глазу, стремглав - небывалый, белый, сверхразмерный гриб!
Я не доверчив, так, привиделось, пшел прочь! Но нечто: стофф, обернись, не кружи голову!
Я остановил глаза: он стоял! В заломленной треугольной шляпе, в сюртуке, белые панталоны, в блестящих сапожках. Нетрудно догадаться, как кто, - как Наполеон Бонапарт I! Он стоял еще и как гриб, и счастливая сила. И в ту же секунду (жизнь!) я увидел всю пьесу "Дева-Рыба", написанную в стихах от 2 до 11 слоговых единиц, в божественной графике пространства в 270 страниц с 22 героями, с пришествием, монологами, и это не взрыв подсознательности, я закончил (в душе?) эту пьесу так, что писать на бумаге и не надо. Озарение. Такое бывает в момент отрубления головы. Дома я положил гриб на весы: 1 кг 600 г. Он и на весах лежал, скрестив руки, с женским лицом гения.
Я писал ту пьесу, но не вышло. Мотивы ушли в книги. А счастье было. Я пишу плохо, но допишу еще.
МИККИ
Микки, щенок; рвал мне штаны у ботинка, бегал по лесам, по шоссе. В г.Тарту и в ресторан - за мною. Ни за кем.
Прошло 15 лет, он отстал от моей ноги и понесся вбок навстречу фарам. Зрелище! - машины врезались друг в друга, как рыцари, скрещивая лучи. Дождеватый вечерок. Микки выпадал из рук, раздавленный. Я вымыл ванну с марганцем и вымыл Микки, наложил пластырь из мумия, шины. Герберт (60 лет!) совался как сволочь - просьба помочь! буду убить! - но он лез в комнату не помочь, а выпить. Я вышиб Герберта рукояткой револьвера.
А утром выстрелы, из двух стволов. Двор, Герберт с ружьем: помог, убил. Мы выпили, в сауне. Камни горели неземной красотой, накалены. Веник. Альберт принес линя. Эйно, вор, был с кроликом. Был и Август, с хутора ниже, и Пауль - часовщик, дойче-официр. Мы помянули Микки.
Я и не знал. На третьем (?) году Микки кастрировали. Он мстил. Слившийся с ночью пес входил к собакам в будки и убивал их. Заходил в овчарни и резал овец. Кроликов он уничтожал сотнями, вспарывая сетки. И он не ел мяса.
Шел в амбары и в подпол, громил курофермы, ломал млн. яиц. На огородах уж и овощ не шел, сады сохли; Микки кусал под корень. Я помню (смутно!) сказки и панику - в г. Отепя привидение, громила. Говорили, что это цыган из г. Тарту или же новый милиционер, похожий на царя Николая I.
Микки, спору нет. Спутник по моим бегам и процессиям, он и в лес водил санитарок, волочил их за юбки, пастью, чтоб указать, где я лежу. День-ночь, день-ночь лежал я, не встать, коленок нет. О винные нивы!
Микки творил, он автор. Моя выучка. Мой почерк речи. Его лишили мужества, он им и объяснил об этом, лишенец.
Капканы! Ядохимикаты! Сети! Как будто он крыса, ястреб и рыба-меч! Не он это был? Он, он.
Я с лопатой пошел к кусту. Куст рос на наших стежках, никто там не копал. Куст бузины. Я начал, и пошло из земли костей и тухлятины столько, что я вставил в нос пуговицы. Я хохотал! - я отнял лавры у археологов 40 в. н. э, чего б они не написали в листах ума, - и кладбище эстонских животных в одной яме, и ритуальные жертвоприношения в страшной стране СССР, и - запасы еды для полетов в космос, по Отепяской дуге, и секретные упражнения вивисекторов ввиду получения анти-человеко-мутантов. И еще.
Я никому об этом кустике - не скажу. Сколько раз и лет под бузиной я трубил в бутыли, а Микки выл в окружность. Вечерами! Мы ведь разные, не одинаковые. А яму я выбросил в озерца, рыбкам на радость.
Микки жил интересной и нравственной жизнью. И я преисполнился любви и нежности к моему другу.
М.
В 1 лесу - пять пустых яичек во мху, разбитых и съеденных. А в просветах сосен тетерка ходит, асфальтовая.
Гром грянул - жид крестится; я вышел на полянку и рыдал навзрыд... Я не был на этом месте 15 лет. Мы приехали из Парижа, пошли в лес. Мы далеко зашли - к, от и до полянки, и решили, что жить не можем, и вместе, и на земли. Жить не можем!..
Я забылся и вижу - у ели М. сидит, с косынкой, глаз живой, курносая, в веснушках. Среди женщин живая - редкость, а М. вообще была редкий металл. И ударился я головою о ель, и рыдал, как вкопанный. Мы жили 14 лет, мы не были друзьями ни дня, ни одного разу! М. боролась.
Бороться со мной, победить и выйти ВОН, так предать и бросить - ЗДЕСЬ! Без возврата! Что ей трудного - ТАМ?
Я - ТАМ был. ТАМ встреч нет. В ту степь, куда мы уйдем, там кочуют чеканные кругляши, планет.
Пошел на Голубое озеро. Вода плоская.
И по плоской воде паучки-плавнички. Они ведь и живут, бегая. Куда ж они деваются зимой? Вмерзают в лед до весны? и в бега, заново? Почему у них такая жизнь, невзаправдашняя?
Ну, рыба, ясно, вода-еда, вон ходят, воду ворочают; неплохо!
А эти? Нужно б узнать, для чего они живут так?
Все, у кого круглые, живые глаза, все те - птички на ветке. А снизу в них бьют из дробовика мертвецы, с рассудком.
Возвращаюсь по дороге, из-за спины грузовик выскакивает, громаден, как дом, и шофер в окошке. Я не слышу, как он там изгибался за моею спиной, но вырулив, он свалился с холма, врозь колесами, под откос, и лег, в пламени.
Меня пес облаял, черно-волк. Я руку протянул, он лизнул розовым языком, как ребенок. Так и стояли мы на дороге: я и пес. Вот и солнце уйдет... Уже ушло.
НЕ ПЕЧАЛУЙСЯ! - О МУРАВЬЯХ
Пирамида живых, бегущих, у них там книга расцвета царств, сверх-Египет, Эллада и римляне со штандартами, на крылатых лошадках (крылатоконны!). Как пышно шевелилось!
А вокруг лисички и тончайше-хрустальные сыроежки с фиолетовыми и лиловыми шляпками; изысканно футуристично и человечно.
С удовольствием Гулливера вижу я возню (годы!), помощник иных миров. То, из чего сделано в их доме, лежало идеально, с высшей математикой.
Как-то я шел по лесу, курил, с коробком, вынул спичку и бросил. Она горела. Накрапывает, татуируя муравейник.
Я сел на солнце, блестящие стеклышки дождя, с бутылью ликера "Вана Таллинн", и курил, смотрел: если спичка не отойдет и не даст огня, погаснет, я вторую не зажгу.
Спичка горела.
Дождик был, грибной, и нету воды, нечем тушить. Да и ведра не готовы у них на такую катастрофу.
Спичка загоралась ярче. Горело. Огонь шел внутрь, как сверло и дым из вулкана. В тесноте неслись полчища, геометрическими фигурами, толпой и в одиночку - все бежало по пирамиде, тысячи несли яйца, спасая, но - куда? От огня - НА ВЕРШИНУ! Никто, ни один муравей не бежал от дня, от дома, наоборот - с лесов, со всех ног неслись к своим, в огонь!
Я был там. От муравейника-империи остался большой обугленный утес, где жили. Я был вчера, это уже после Огня через 6 лет. Утеса нет, углей нет. Руины вычищены. Муравейник маленький, скорее вширь, чем ввысь, а был - выше роста лося-короля!
- Сколько миллионов трагедий! - сказал он блудословно.
Вот что: Сенека - и есть Нерон, но в худшем варианте, тот, кто учит, - это от бездарности.
Разве над Вавилоном не сидел некто с сигареткой и ликером во рту?
ДОРОГА НА ПЮХА-ОЗЕРО
На г. Отепя один вареный рак, никто не ел его. Он лежит на углу ул.Эд.Вильде и Юх.Таамар.
Машины немытые и ястреба. Один баран на пять овец - стал, как Бранденбургские ворота.
Крыши мостят деревьями, светлым. Под крышей отверстие для пушки, шестиугольное. К замкам ведут железные барабаны, на них надпись: ЛИБЕРТЕ. Рабочие, один внизу звенит досками. Доскоед он.
Дорога на Пюха желтая. Две трубы. Одна - полый столб, вторая - боевая труба, трудовая; на верху ее балкон, человек со штыком речь говорит, и речь его высока, как видим. Стоит, козырек с лаком из Возрождения!
Я лупу купил в каубамае, вот и хожу, катаю, стал, смотрю: стоит человек с речью на трубе, увидел меня сквозь линзу и руку тянет - из пламени и горестно. Как антихрист! А по дороге грузовик, в лужу ушел, человек 40 в кузове. Было. Теперь уж никто не узнает, сколько их, не возвратятся.
Как-то тут танки шли, 6 штук. Я им дорогу уступил, сел в рожь и бутылку к губам приставил, как свирель. Под эту музыку они и ушли с земли, один за другим. Ну, ладно, первый утоп, но о чем думал шофер второго, третьего и т. д. - не надо думать за мертвецов. Я лужу миновал.
Корова! Молодая, на цепи. Я подошел ближе, и она с поля. Красавица, глаза мыслящие, как у Гете, но у Гете на физиономии не было цепи, а у коровы цепь. Вот пример!
До лошади я шел через холм. Это нечто, провисший мешок, лошадиная туша, как баскетболист на локтях и коленях. И лошадь пошла навстречу. Тут звери человеколюбивы. Вблизи это конь.
Говорят, что корова и конь живут в тесной дружбе, в содомии. Кто из них полюбил первый, или оба ринулись навстречу судьбе? Неплохо, оба большие.
Лишь бы солнце весь день не видеть, туманные картинки.
К ночи я вставлю лупу в окно, пусть увеличивает.
АМЕН
Колодец, закрыт, и ведро на цепи по-собачьи стоит, сидит у колодца.
Если бывают эмалированные собаки, полые. Бывают.
Много чего на цепи.
Пюха-озеро, известное море. Древние купались в нем: нырнут с вышки, и долго их нет. И выходят, как немые. Долго не говорят. А если с ножом к горлу, кто спросит, выбьют нож, убьют и уйдут в глубину. Там - обновление.
Утки, лодки с цветами - это верхний слой. В глубине озера я был.
Где древние эстонцы?
Иначе - отчего народ, поселенный Им в количестве 1 млн, не ассимилируется и не стал мессией, за 5 тысяч лет? Даже такая знаменитость, как евреи, брали на приплод женщин из ассириянок и других здоровых. Эстонцы не женятся ни на ком, кроме эстонок, 5 тыс. лет назад их 1 млн. и сейчас 1 млн. Как это?
- Озеро!
В 46 г. до н. э. Гай Юлий Цезарь, наслышанный об Пюха-озере, с одним легионом пошел купаться, из Лондиния (Англия). Белги, тогдашние англичане, говорили Цезарю: не ходи, еще никто не купался, эстонцы одни в этом озере. Но Цезарь пошел. Ходил он быстро, на кораблях, и вот он в Пярну.
Совет Эстонии, 5 Пярнуских герцогов вышли на пристань с блюдом, а на нем рыба и нож. - Что это значит? - спросил Цезарь. - Разрежь рыбу, съешь половину, а половину брось в Пюха-озеро и уйди обратно. - Но Цезарь не любил, чтоб с ним говорили об обратном пути. Он же был футурист, вперед, вперед - через Рубикон, в Африке сжег корабли и т. д. Да и здесь с ним отборный легион, с веслами. Разговор его был короток, как римский меч:
- А если я не уйду? - спросил он; он был умен.
- Тогда ты будешь убит 15 марта 44 г. до н.э.
- Кто убийца?
- Кассий, Брут. Но бойся Брута, ты его дважды спас от смерти.
- Я не ем сырого, - сказал Цезарь. Он взял нож и вонзил в рыбу.
Главный герцог, Арвит Роонксс, Светлый, открыл ему проход.
Эстонцы в тканых коротких одеждах, черные волосы, а девушки - как лен.
- И вы не будете биться? - спросил Цезарь. - Так легенды о Пюха-озере и о непобедимых эстонских когортах - ложь? Пошли купаться, - сказал Цезарь армии, и через четыре похода они уж разбили палатку у Пюхаярве.
- Да о нас ты слышал не то, у нас нет когорт, у нас круги.
- Что за круги? Напиши мне об этой организации армии, - сказал Цезарь Светлому, мимоходом.
Кто теперь не знает Пюха-озеро? Весь мир (знает!). Тогда ж здесь стояли дома, крытые камнем, были окна, был Черный Бог, Озеро.
Римляне удивились малозначительности этого водного бассейна, еще бы! Они купались в международных морях и в Северном Ледовитом океане, не говоря об Адриатике. А тут громаден пруд, вода с чернотой.
Взяли быков и на кольях жарили. Им пели, но никто не ел их жарево. Спросили почему, им ответили - девушки не едят, с чужими. А были вокруг одни девушки и пели на цитрах.
Пили на славу.
И как один купались.
И каждый вопил другу в воде и на берегу:
- Видишь, я купаюсь, я купался в Пюха.
- Вижу! - неслось.
Это дело в разгаре!
Но не зная языка, легионеры не знали, как подступиться к девушкам. А за изнасилование Цезарь ввел смертную казнь - заставляли олуха выпить чашу уксуса, это и по истории знают. Казнь-то казнью, но сюжет абсурдный. Эстонок полно, молочно-яркие, а никак. Наконец командир четвертой центурии Страбон из Помплен сказал про это дочери Арвита Роонксса, Светлого, Хильде IХ. А та расхохоталась. Чего проще?
- Ну, чего проще! - сказала она, обнажаясь до ниток и идя на вышку для прыжков в воду. - Прыгай! - крикнула она. - Но только не с берега, а с вышки, вглубь! И будут тебе девушки без конца!
Кто, как не римляне, привыкли к состязаниям? И они пошли за нею, 45 офицеров, цвет легиона. Она нырнула, и они. Она вышла из воды, отжимая волосы, и они вышли и сели, ничего не отжимая, у римлян короткая стрижка. Но все решили, что все решено. Смеху было! И легион солдат нырнул с вышки.
И садились к костру, как немые, обхватив голову и сжав колени. Когда они сели, девушки встали в круг, взяли цепы для обмолота зерна и цепами перебили весь легион. Взглянув на это, Цезарь сказал:
- Здесь История! - и он один заложил новый город. А Хильде IХ, с всеобщего одобрения, дал второе, приставное имя Юлия. С тех пор в роду Роонкссов все наследные женщины Юлии.
А когда Цезарь уходил, ему дали тот нож, на память. В Риме он подарил нож Бруту. Но отчаливая, с подарками, среди которых не на последнем месте эстонское масло и эстонская свинина, Цезарь был грустно-горестен.
Его спросили:
- Ты - строитель, как назвать город? Скажи, Великий!
- Аменхотеп - я! - сказал Цезарь и уехал.
Так и назвали: Амен-х-Отепя! Так в италийских летописях до сих пор есть это название, но считают, что город в Египте и назван по имени незадачливого фараона. Но он не в Египте. Просто сократили название, и осталось Отепя.
В этом году исполнилось 2030 лет г. Отепя, но теперь нет Юбилеев, новые нравы.
- Амен! - скажу я.
ИНСЦЕНИРОВКА ЛИЧНОСТИ
Много лет, в раме бед приехал Друг-Наук; тело он полировал, как самка.
Однажды, после моего выступления в Концертном зале на млн. народа, вместо пения вышла шумная манифестация, и я гнал зал в гневе, а он встал и крикнул, чтоб видели:
- Я тебя очень люблю!
В баре у Артура на Пюха-озере пьем мы ликер "Агнесс", и вволю; и пиво; и свиные ножки, обжигающие. И соленые сушки на стол, пивной; и водку.
Над озером листья, как музыкальные, как вальс. И вино в кувшинах.
Друг-Наук зовет на лодки, но я отнекивался.
Мы пошли в лодку, езда со свистом, с нами Микки, финская лайка, пес фр. Эллы, хозяйки, и о нем еще новелла. А у меня в штанах на цепи часы, золотом покрытые. А чтоб не звенел цепью, Друг-Наук привязал меня к банке.
- Ты знаешь, как я тебя люблю, я отвечаю за твою великую жизнь!
- Отвечай! - сказал я.
Я на корме, сосу бутылку, сидел. А друг на веслах, мы умчались быстро от берега. Озеропустыня, волны у него лавровые. Пьяный, я открыл глаза: вода, я тону.
Радуги, меняясь, идут одна за одной, и рыбки в них, хвостики-хлястики, не ухватиться, я иду ко дну, и плывут часы, как золотой маятник, как якорь. Дойдя до дна, я оттолкнулся и всплыл вверх, с пузырьком. Выплываю и вижу: Микки на озере топит Друга-Наука, у того пятки сверкают, а Микки кусает его тонкой мордой.
Я лег на спину, шлепая ладошками. Мимо прошел кролем Друг-Наук, как торпеда с реактором. Микки нагнал меня, и поплыли рядом. Доплыли.
Друг-Наук сидел, бинтуя ухо. Я лег в песок. Микки, ни слова не говоря, метнулся из вод и кусил ученого в морду. Тот взревел по-бычьи и понесся в медсанбат. Йодом обрисовали, ноги ввинтили, руки загипсовали, жалко, не было поблизости музея для жертв террора.
- Обмоем плавание? - сказал он. - Обмыли, - сказал я.
Назавтра он уехал, поцеловав меня.
Он хотел утопить меня, убить. Я был пьян, а он пил глоток, я пил в стельку, а он греб двумя веслами, мой вес 56, а его 92, я сидел на корме, а он по центру, я не мог перевернуть лодку, даже если б специально прихватил с собою штангу весом в 1000 кг, он бы штангу отнял и надел бы ее как пенсне. Бутылочка ж в 0,5 л, наполненная янтарем, не могла перевесить этот дредноут. Хуже - лодку не перевернуть на бок с кормы, а тем более в воде. Он думал: если я пою в Концертных залах, то не умею плавать.
Почему он хотел убить меня? - этот вопрос и есть ответ. Но я запил и эту мысль. Тогда.
МОЛЕНИЕ О МЛАДЕНЦЕ
Ель - из изумруда!
А на ней ворона сидит - как звезда! На закате, когда бледно-розово.
На закате ель - коралл, вороны - ее игрушки, прыг-прыг с ветки на ветку, неожиданно блестящие.
Вороны - ряды черных.
Труба - бокал на стойке, гирлянды лягушек, вода на лугах - как голубые цветы. Сегодня - день Моления о младенце, 30 августа. И хватит тире.
Эстонки на Пюха-озере, на закате, рвут репей; едят, важно.
Ель, как море.
Посреди Пюха остров. А посреди острова валун, на нем площадка и костер. На костер кладут быка, поющего.
Так вот, Тервист, бык, поет, ударяя сильным хоботом с головкой плода. Его берут и ведут за шторы и надевают шубу из глины, скрепляя обручами. Бык запоет, как резаный, но его улягут на бок, и он долго будет на угольях, живых. Он не сдохнет, пока его не съедят жареным. А его едят, разбивая молотками горящую глину.
Если жена волнуется - глянь, зашумит, - отойди на шаг, а в гневе - беги головой вниз. Но жена бездетна. И если она священнодействует, едя печеное бычье мясо, лижет бычью кровь с губ у подруг, черпает ложкой лимфу и жир из туши, при этом вознося Моление о младенце, - я не советую быть быком; склонись.
Они жгут одежды, и голые ноги у них - как для обхвата ногами коня. Они мажутся бычьим ачем и вином, без жриц, наизусть. Они гасят мясом огонь и плывут к берегу. И всходит над ними круг света. И, прижавшись от луны к земле, они ползут по полю, свежевспаханному. Это Он им пашет целину в тот день, глиняную, будто делает модель новой Земли. И ползут, молодо-старые, двояко-выпукло-вогнутые. Уж тьма, и белых тел на пашне - как лемехов! За озером Голос:
- Жених сожжен? С поля ответ:
- Сожжен!
Голос:
- Нужен муж?
В ответ:
- Нужен муж!
Голос:
- А муж кто - бык?
И с поля, тысячами?
- БЫК!
За озером, голос:
- Младенец?
Поле:
- МЛАДЕНЕЦ, МЛАДЕНЕЦ, МЛАДЕНЕЦ!
Голос:
- Чей Младенец?
- МОЙ!
- МОЙ!
- МОЙ!
......
А поле - это глиняные книги, раскрытые Им, толстые листы. Это Он ходит по ночам, как лемех, на одной ноге и отточенной.
И я - будто б инопланетянин, а вижу не живых людей, а суффиксы, прилагательные и сказуемые.
СОЛНЦУ КОНЦА НЕТ
Иду тем путем, досмертным.
В лесу бурелом - дело не бури, а людей, выламывают лес гусеницами. Лисички желтого золота, ювелирные цветы!
Если идти самому за собой по лесу, по трем лескам, то увидишь цифру 2, то есть кружочек вверху (головы!), чуть изогнутый стан и резиновые сапоги, внизу. Это со спины. Кто там, за затылочной костью и в душе 2-и, идущий меж стволов из году в год? А это уж кто о чем вспомнит, а шаги есть. Букет лисичек поднят на локоть, и это кладем в корзинку.
А уши как торчат сзади! - как бычьи (мои). Ноги в резине, а голова, как Золотой Маятник, ищет: где гриб? И видит.
Выхожу из лесу, отохотился, жара - хоть выжимай ружье.
Нет, сорока - это веер, при посадке раскрывается - японская Дама, черное с белым кимоно, Сей-Сенагон.
Говори: осмыслим мир. Я видел, как пишет змея, и тут она похожа на Хлебникова. Он писал всем телом, ходок. Хлебников носил в торбе за поясом головы китайчат, с красным вином. Его пешие маршруты: Петербург - Москва - Киев - Харьков - Астрахань - Тифлис - Персия - Баку - Самарканд - Урал - Царицын - Москва. И так четыре раза. И еще в стороны. Ничего себе - отшельник, я бы сказал - шагающий экскаватор. Ноги, буйволиные, да и голова не отклонялась. Колесница в рифмах - он! Беллерофонт! Двигатель.
Солнце - вот враг красок. День недолог, но вижу главное: коса висит на яблоне, с медной ручкой; у косы медная драма. Как не гордиться: где еще ко́сят соки? Эстония!
Пролетели мотоциклисты в голубых касках... быть вихрю, он и захлестнул. На Пюха спортсмены в лампасах.
По синему небу летел самолет с белой струей из хвоста. Он пролетел за 10 мин. - 500 км, а струя все шла. Вопрос: в чем он везет столько белой струи? Это пилот-гладиатор, он облетит Землю.
На обратном пути я думал о девочках - сидели у озера, груди голы. Я взглянул на их колени - руки в кожаных перчатках, черных, а сами голые. Страшно. И зубы белые, и лет по 15. При виде меня они смотрели в упор, пока я не прошел, и глаза искренние, подонческие. Уточки плавали, а за ними треугольнички плавали.
Я оглянулся: девушки уж стоя, а задницы, как две свеклы, горящие. Тут флора цветаста, губы намазала. А глаз - самое голое существо, но у него есть створки.
Я не тороплюсь.
ЮНОСТЬ
А желтые ножницы солнца режут наши седые волосы, как жизненные - в монашьи.
Спокойненько.
Никаких наитий, это мой лес и табличка у выхода, у двух песчаных дорог: "В лес не ходить, смерть", и череп с двумя звездочками на лбу. Если б кости скрестить, пошли б, а звезда - чертов значок. Лесник Йыхве впал в осеннюю спячку. Водка в пустых сапогах, - где он?
Краснеет небо, краснеет. И полосы туманно-светлы.
Кошка серая. Вертолет не стрекоза, у него крылья из головы, а стрекоза - это биплан, с перекладинами; да и лапки стрекозьи не с шинами на колесах, а цепкие, мерзопакостные.
Свет издалека, и много его, магнитно, он - золотоискатель. А утки летят, как гантели. Я видел в Знаменитой Луже на дороге на Пюха лягушонка. Сколько в лужу ухнулось машин и военной техники, заглотнулось, а лягушонок, как ноготок узорчатый, сильно гребет, плыви, плыви, а за ним - линкор, как туфля флота, этот уже носом в луже, и на мачте флажки SOS. И матросы прыгают ногами вниз, думая, что по колено, и уходят вниз навсегда. Как смеющиеся Я мои!
И настанут дни, и тягостью лягут поля у стекла, где тоскуем.
Юность архаична. У нее суеверия, приметы, целомудрие, чистота рук. Грязь грез. Юность - лимфа, ее корабли везде, с лопастями пошлости. Я б не хотел вспять. Юные годы - это январь, средние века, ум, негатив и завистливая душонка; пот по телу.
Лягушки очень чувственны, хозяйка голову мылит, завивает, надела голубые ласты. Жених пришел, ел. Что-то в его лице от селедки, небритый. Говорят же: жених хорошо сложен, как телега. Чистоплотен. Включил лампу. Луна белая, полная, и одна звездочка близ нее. Я не устану ходить по ночам.
Но ночей мне здесь не видать под ногами, не выйти, не гремя, я ж подневолен, съемщик; мои ноги обуты в лодки.
Я пишу стальные летописи.
