Когда в метро он впервые начнет думать, нащупывая в кармане пропуск с заверяющей фотографией, все события, начиная с Саошьяна, покажутся лишь сдержанным пересказом минувших серий, которых полностью он и не смотрел.
Редакция посылает его, репортера на все руки, на Саошьян вместо внезапно закапризничавшего Археолога. Репортер взбирается по неудобному склону от отеля к монастырю, ни за что не желая верить в появление личного спутника. По версии материковой прессы, спутники это высокооплачиваемые охранники-экскурсоводы из разочаровавшихся артистов, завербованные туристическим агентством, тайно контролирующим высокогорье. Агентство реанимировало культ и финансирует предстоящий праздник. По местной полуграмотной вере, они и вправду разными дорогами являются пред стены монастыря, где братья ожидают их заранее и отличают от простых по никому не понятным знакам. Спутник вхож в монастырь, участвует в подготовке торжеств Райха и связует монаха с гостем. Обитает в гнезде из веток и войлока, устроившись в каменной щели с обязательным видом на обитель. Огонь разводит только после заката, чтобы "не спорить с солнцем", в старой кварцевой ступе (единственная в гнезде мебель) не сыреющими спичками, продающимися в отеле, шепча заговор.
Так или иначе, спутник появляется точно так, как и обещано полицией отеля, из-за вздыбленной гранитной гряды "нижних пределов". Тощий. Босой. Бежит навстречу своему гостю. Бегут камушки у него из-под ног. На первый вопрос отвечает: у спутника нет имени, а прошлое здесь полагается забыть.
Интервью со спутником у огня:
- Правда ли, что однажды каждый спутник спускался в подземные залы обители и видел бессменного настоятеля?
- Да, любой из нас может задать единственный вопрос или передать просьбу никогда не спящему вечному настоятелю.
- О чем же ты просил?
- Я спросил, способен ли никогда не спящий создать сон для себя?
- Что же бессменный ответил тебе?
- Я не сумею повторить, иначе я родился бы монахом, он сказал то, что сделало меня спутником, я узнал, чем на самом деле отличается луч луны от луча солнца. Любой вопрос, заданный вечно бодрствующему, задан на самом деле нам, часто спящим.
- Но ведь Саошьянский Неспящий не более чем уникальная группа сталагмитов и сталактитов, причудливо сросшихся, так утверждает наш журнал, недавно Археолог опубликовал снимки.
Вопрос не замечен. Ветер усилился. - Я всегда должен видеть наш Саошьян, - отказался спутник занавесить лаз пледом гостя, - даже во сне. Развязал мешочек и сыпал в огонь сладко пахнущую пыль.
- Как ты сделался спутником?
- На материке в столице меня преследовал оперативный отдел, подозревая в убийстве. Я бежал сюда, и дневной настоятель допустил недостойного внутрь, он ждал меня уже неделю. Первый год я готовил плавду и хреб для братии и клеил бумажных демонов - детям, цветы - туристам, приходившим в праздник к стене за сувенирами. И сейчас делаю цветы, хотя дневной настоятель сердится, приказывает клеить новичкам.
Цветы, виолет и оранж, вряд ли известные материковой ботанике, рассыпаны повсюду в гнезде, многие не доклеены, с торчащей наружу проволокой и оплавленными частями острых лепестков. - Такие цвели задолго до людей, - угадав взгляд гостя пояснил спутник, - когда горы принадлежали птицам, а воды - рыбам. Главное - успеть положить еще теплое растение в снег, остановить воск. Опоздаешь - выбрасывай.
- Дневной настоятель выбирается каждый год через тайное голосование монахов, простым большинством?
- Да.
- Многие у нас думают что голос Саошьянского Неспящего - всего лишь уникальное эхо, рожденное доисторическими пещерами? - Вопрос не замечен. Спутник подкинул в огонь еще щепотку.
- Ты не совершал убийства? Спутник смотрит на гостя так, что гость забывает, кто из них задал последний вопрос. Таким взглядом, наверное, он провожает детей, клянчащих под стеной кукол.
- Разве можно отвечать самому? Гость больше не понимает, кто из них говорит и о чем. Возраст спутника относителен. Нельзя сказать, при каком политическом климате ходил по его следам оперативный отдел.
Послезавтра начнется Четвертый Райх. ТамРайх. Праздник всех монастырских праздников не отмечался почти четыре века. Точную дату начала надлежит высчитать по лунным таблицам. Час секретен. Ворота обители открываются для любых пришлых. Всякий гость угощается подземными плодами на общем с братией пиру и берет домой копию пещерной каменной книги, перо монастырской птицы, зеркальце с выдавленной на изнанке печатью участия (по версии прессы - фирменное клеймо туристического агентства, воспитывающего спутников, кормящего монахов и запатентовавшего саошьянские спички). И главное - опять случится публично то, которое разрешит путаницу в летописях, посвященных прошлым торжествам. Уберутся молчавшие три с лишним века засовы. Каждый час поднимаются в верхний предел (276 метров над уровнем) страждущие, прибавляется числом пастухов, бесноватых инвалидов, нестриженых студентов, виноградарей из долины, коллег по изготовлению новостей, солдат антитеррористического действия, нелегальных агентов всех разведок.
Спутники, многие первый раз, испытывают себя. Проверенным приходится возглавлять нечто вроде семьи, собранной из разноязычных гостей, уходящих на ночь в отель, не желающих слышать, что ТамРайх может начаться ночью.
Второе саошьянское интервью. У хозяйственных ворот. Дневной настоятель, положивший условием никаких диктофонов и фотокамер. Спутник понес невостребованную технику в отель, гость собирался спать сегодня там, потому что простудил нос и глотку в гнезде. От беседы с настоятелем мозг не сохранил хоть сколько-нибудь утешительного минимума. Выскобленная голова, орихалковый восьмигранник на шее, уши обезьяны, темно-синий лак ногтей, хроническая проницательность, непроходящий прищур - память упростила его до контурного персонажа.
... Когда раздалось дерево, ветви поделили небеса на неравные части, эти ветви - границы, потом цветы - наши языки, плоды - наши законы, и с тех пор они множатся, чтобы не погибли от голода мы и наши птицы, свивающие в кроне дома. Плоды будут собраны перед началом зимы ...
... Тени кустов, волнующихся на ветру в самом начале великих сумерек. Мы - лишь тени растений. Спутники - наши тени. Растения - тени птиц ...
... Даже самый страстный актер слеп. Родитесь зрячими. Момент зачатия каждого можно рассчитать по таблице лун, но считать - преступление, даже зрячие должны полагать себя слепыми, пока не вспыхнет свет ...
... Еще нас отличает одежда без швов... Вполне достаточно для увлекательной статьи. Неторопливые снежинки садятся на черный шелк и немедленно гаснут. Сфальшивил опрометчиво задетый кем-то колокол в глубине, и настоятель сделал ладонями клоунский жест, будто приказывал невидимой пока, но упругой, пружинистой опасности обождать. ... Пора кормить наших птиц, завтра, если вы придете, получите одежду без швов ...
- Не примерившие ее не спасутся?
Настоятель впервые улыбается, качает голубоватым черепом и, не прощаясь, направляется в секретную для гостей часть, перешагивает оцепеневшую тень башни, никому журналиста, вопреки обычаю, не поручив.
Торопясь нарушать правила - "ни шагу без спутника, он один знает сотни здешних непредвиденных запретов, а может, и сам сочиняет их," - репортер спешит прочь от хозяйственных ворот, карабкается мимо чьих-то могил гораздо выше монастыря по ничем не поросшей круче, плавящейся (весна достигала уже и сюда) тропой, на шум не указанного в проспектах и картах саошьянского водопада.
... Не правда ли, царь горных вод красив? Но стоит ли забывать про осторожность или предаваться беспричинному отчаянию, что значат ваши неудачи в сравнении с вечным падением восхищенной воды, означающей верхний предел ... Говорят голосом дневного настоятеля (бежавший гость вздрагивает) спрятанные в камне динамики, потому что охранительная проволока у края задета сапогом. Репортер стоит в лучезарном облаке брызг, не смущаясь остерегающей речи динамиков (складная проповедь в пользу личной безопасности) в хрустальном грохоте, в белом гуле потока.
Вернувшись в сухое место, прилег, подстелив куртку. Какое такое снадобье спутник кидал в огонь? Сулил настроить гостя на местный лад. Делал усыпительный дым, оседающий у тебя на дне и медленно, час за часом, парализующий твое зрение. Завтра спутнику поручат еще четверых, и с гостями будет не управиться без сонного дыма. Репортер догадывается, почему так точно появляются спутники на дороге каждого. Во-первых, нет ничего проще, чем поставить на главной башне обители видеокамеру. Во-вторых, наверняка существует телефонная связь между монахами и отелем. То, что братья не чураются технических новинок, видно хотя бы по говорящим заграждениям у бездны водопада.
Репортер просыпается (подремать пару часиков и снизойти к испуганным статистам будущей статьи, а потом и ниже - в отель), тесно объятый холодным искристым мускулом ползучей хищницы. Пленник силится вылезти, но змея только сильнее ввинчивает добычу внутрь, схватив ноги, обесчувствив руку начиная с плеча, пробирается к нему на грудь. Анаконда гор - этот вид давно вымер, оставив нам при отступлении несколько длиннющих позвоночников и ювелирных головок, - испытывала воздух тонким жалом и тихо примиряюще свистела, наверное, просила не противиться.
Помилуй мя, змея. Кто, если не я, научит моих будущих детей участливо обходиться с пресмыкающимися, любить и пестовать бессловесных, жалеть ползающих под ногами, змей в частности? Что тебе наши словеса, когда ты владеешь большим - неподвижный аметистовый взгляд. Укрепи рабское тело мое и нетвердую руку. Отпусти, святая тварь, являйся потом хоть каждую ночь, населяй мои сны, требуй чего следует, но позволь встретить завтрашний Райх, вымыть снегом лицо, закончить интервью с настоятелем.
Гость не знал, можно ли самому сочинять молитву. Небо тихое, холодное, словно ее чешуя, помалкивало. Водопад не унывал. Больше всего узник боится не укуса, но ее глаз. Вдруг она видит его мысли - музейные витрины с миниатюрными черепами ее прародительниц. Черные и багровые иероглифы ее тела, строка за строкой, продолжали наступать по плечу и щеке, невыносимо нежно. Как же настоятель оставил его одного, без проводника, на произвол заповедной гадины? Как же он заснул? Ни редакция, ни отель такого не обещали. Зажмурившись, он то падал, то взлетал, чувствуя на себе удушающий танец ее колец, много раз пытался молиться и вновь забывал себя в гостеприимном мраке. Репортер не мог догадываться, что тварь всего лишь меняет кожу, сбрасывает платье. Райх - для всех, не исключая исчезнувшие виды.
Тело вздрагивало, вспоминая ее бронзовые объятья. Оглохший от водной музыки, вслепую, он полз обратно, рискуя полететь вниз, пару раз зацепил проволоку, послушно повторившую ему успокоительный монолог. Поскорей избавиться от налипшего в самых неположенных местах змеиного костюма, пожурить настоятеля от имени известного журнала, похвастать знакомством с тварью перед раззявой спутником. Репортер ревнует: вдруг проводника передали другим, а меня сочли отбывшим? Рядом с указательным камнем он не видит долгожданного созвездия костров на плоских крышах, маяков Саошьяна. Ничего, кроме тонкого собачьего скулежа, не доносится. Вопреки обычаю, не терзали струн, натянутых прошлым Райхом меж веток окаменевшего дерева, не стучали монашьи колотушки, не ныли петли лазов в отшельничьи норы. Никто не держал за хвост в ночном небе драконов из светящейся бумаги и не собирал загадочной скороговоркой детишек под стенами. Монастырь потерялся.
Анаконда, тайком провожавшая своего нового мужа, видела, как сев посреди дороги, заблудившийся дурак долго мотал башкой, дрожал, клал снег на язык, внимательно дул в ладони, встал, и вежливо попрощавшись с указателем, побежал, запинаясь, в сторону исчезнувших стен и башен Саошьяна. Змея наблюдала, устроившись в одном из опустевших спутничьих гнезд, привыкая к свежей, стынущей на морозе новенькой чешуе.
Скулил, оказывается, спутник. Рвал зубами виноватую во всем тяжелую снежную плоть. Став собакой, рыл под собой, надеясь учуять погребенных хозяев. Белый великан заговорил и пустился вниз сразу за тем, как вынули засовы и позвали, сначала высокопоставленных гостей, а после - остальных паломников. Небо пело как бубен, и струны каменного дерева застонали сами собой, в точности отвечая предсказанию прошлого Райха. Лавина никогда не заходила так далеко, обычно ложась в кратер безводного озера, осушенного монахами с помощью рукотворного саошьянского водопада, о котором не знали в столице. Спутник не видел, как белый и великий пришел с вершины Ангр-дэв, закружил, перемешал, похоронил разноцветное праздничное население, птиц, знаменитую высокогорную архитектуру. Спутник искал своего гостя в нижнем ущелье, провалился в город летающих крыс и едва выбрался оттуда целым, благо, острозубые ангелочки спят до лета и никакие потрясения снаружи не тревожат их. Гость знакомился в тот час с водопадом и вымершей фауной. Оба опоздали. Над недавним монастырем никак не хотело лечь облако искрящихся атомов. Заметив гостя издали, на секунду обрадовавшись, спутник бросился было встречать, но не удержал равновесия, пал - месить лапами сугроб, разбрасывая вокруг сырую крошку. Здешние слова он позабыл и рычал теперь на неопознаваемом языке, возможно, на языке той республики, где его до сих пор искала оперативная полиция. Змея в новом наряде, тоже не поспевшая на пир, глядела из укрытия на зеркальный купол "пастушьего маяка", еле различимый в плотной голубой лаве. На торчащем наружу неизвестно чьем запястье тихо смеялись, спрашиваемые ветром, серебряные бубенчики. Пальцы погибшего с ржавыми тропинками остывшей крови, указывали причину убийства - потерявшая половину покрова гора Ангр-дэв как всегда заслоняла южные звезды. Привычная дорога, по которой гость забрался сюда позавчера, невероятно прерывалась, проглоченная белым хищником. Ничего, кроме двух убитых ледяной волной детей и нескольких блестящих флагов с маяка, спутник не раскопал. Обессиленного, чихающего, гость отнес его в родное гнездо - побыстрее умереть, догнать братьев. Там к спутнику возвращается память, и репортер узнает слова настоятеля. Преступнику не быть спутником, рано или поздно упустит своего гостя, отстанет от спасшейся паствы, умрет обычным псом. О каком настоятеле шла речь - вечном (подземном) или дневном (демократически выбранном)? Репортер не понял. Мокрый спутник дрожал, издыхая, от него пахло сучьей мочой. Гость тронул липкий лоб животного, хотел закрыть ему глаза, но услышал голос долгожданного вертолета. Китовая пасть пограничного "Патриота" уронила в снег двух солдат антиаварийной роты, следом посыпались другие, с сияющими шарами вместо голов и гибкими шестами в негнущихся руках. Репортер долго не выдавал себя, подсматривая за работой спасателей, смело ныряющих в темень. Дальнозоркая анаконда видела из своего нового дома, как ее муж бежит, продуваемый насквозь, к солдатам, много и громко говорит им, размахивая руками, еще больше взбаламучивая искрящийся вертящийся мрак. Удостоверение ньюсмейкера у него в кармане куртки.
Один цветок из гнезда он взял с собой на материк, чтобы написать об этом, из отеля ехал в кузове с четырьмя извлеченными телами. Про спутника почему-то никому не обмолвился. В самолете ему предложили устаревший номер журнала. Рекламу инфантицидола. Страшный репортаж о счастливой студенческой чете: спешили на экзамен по философии, в последний раз листали в вагоне словарь, рядом с ними взорвался зонтик, заряженный тротилом. Эротический рассказ "Безбилетчица" о двух настойчивых контролерах, превысивших полномочия.
Тем, кто предпочитал тревожному чтению здравый сон, мулатка с полированными ногами раздала синие таблетки. Заплатив мелочь, пассажир бросит таблетку в стакан воды и грезит до конца рейса, наблюдая как поднимаются со дна фиолетовые вулканические облака. Пищеварение никак не занято на производстве видений, глотать ничего не нужно, они посещают мозг прямо через глаза - из таблетки, плавящейся в воде. Смотреть в стакан - последнее достижение фармацевтов. Репортер подсматривает, закрываясь, в стакан соседа, и с ним случается неоплаченный сон. Но краденые сны не вспоминаются вплоть до самоликвидации фирмы, издающей таблетки. По приземлении, в руке у пассажира останется стакан с мутной жижей того же колора, что и цветок в кармане репортера. Девушки смывают жидкость в унитаз и моют стаканы.
Ничего не заметив за окнами такси вопиющего, планируя, как поведает сейчас редактору об исчезновении Райха, подозревать неладное он начал только в стеклянном лифте родного издания. Полицейские, нахмуренные свыше обычного, на каждом из плывущих вниз этажей, убирали со стен предвыборные портреты и о чем-то договаривались по радио с невидимым начальством. Редактора он увидел раньше чем ожидал. Двое дорого, но одинаково одетых, заплаканных мужчин выносили бывшего редактора на оранжевом ковре. Дырявая (простреленная из крупного ружья?) голова завернута в музыкальный выпуск. Третий незнакомец, точная копия первых двух, молитвенно шепча фамилию пострадавшего, вытолкнул репортера вместе с его заморской сенсацией на лестницу. Редактора уважали многие, он мог не считая сказать количество знаков и пустот в любой строке. Археолог, тот, вместо которого и пришлось посетить Саошьян, курит у перил. Он открывает репортеру причину убийства и перечисляет подробности текущей катастрофы - слой за слоем. Нет, никакая политика не при чем, хотя и выбирать, конечно, больше некому и некого. Никакие не "нефтяные деньги". Дело в том, что нефть вот уже второй день как ничего не стоит.
Нечто произошло с фотографиями. С позавчерашнего дня достаточно уничтожить позитив, негатив, неважно, убить пусть самое пустячное непохожее фото, чтобы погиб запечатленный. Разъезжается по естественным швам череп, выделяется из глаз плохо понятая физиологами влага. Со вчерашнего вечера изымаются фото- и кинокамеры, обезвреживаются, конфискуясь в охраняемый Архив, коллекции галерей и пленки лабораторий. Отряды самоуправления громят ателье, однако население по всем данным тает, как лед на противне. Нетронуты эпидемией лишь северные да островные племена, суеверно сторонившиеся объективов. Модного держателя ателье Шварца люди удавили и повесили на собственной вывеске "Дорогие мои дагерротипы", так никто и не решился снять. Особенно осторожные покрыли матовым лаком зеркала, хотя насчет зеркал ничего криминального не замечено. Генерал согласился сегодня утром повторить еретический обряд, спасший когда-то нас от язвенной чумы. Как и в позапрошлом веке, юрода и скомороха (артиста предоставил самый серьезный театр), одетого в золотой кафтан с вышитыми павами (калька со знаменитой фрески), вынесли на руках стражи и, раскачав, швырнули с крыши дворца на площадь, под ноги примолкшей публике. Несколько мгновений обнадеженные зрители ждали. Вопреки сценарию знаменитость шевелилась и шипела, словно пробитый рекламный шар, многим стало казаться, они чувствуют перемены, но один сел на задницу, схватив окровавленные уши, за ним еще один повалился в фонтан и окрасил в розовое волнующийся водный овал. Разочарованное стадо, выдыхая проклятия в адрес вредных предателей и засланцев, насоветовавших государству дичь, зашагало, неряшливо теряя на ходу безголовые тела. Генерал принужден присягой скушать яд. Народ штурмовал Архив и нашел там портреты многих известных и неизвестных. Не любивших сниматься или срочно конфискованных.
Довершая розыгрыш, Археолог, едва прятавший улыбку, кратко описал похороны семей - своей и репортера - прошедшие вчера и позавчера, теперь стараются похоронить в тот же день, а то будет некому. С чем и отправился на лифте, но вернулся, предложил вместе пройтись до метро. На улицах опасно. В кабине Археолог расчувствовался, лицо его блестело слезами, губы прыгали.
На улицах никаких подтверждений, кроме осатаневшего полицейского. Присев на колено, блюститель бил из пистолета родную тень, отвечавшую тем же, жаль, тени несущихся пуль незаметны глазу. Полицейский визжал: "Фиолетовый человек идет по моим следам, да? Фиолетовый человек идет по моим следам!" Череп полицейского аккуратно раскрылся, выпустив порцию глянцевой, уже ничего не обдумывающей мозговой каши, залепившей рассерженное потное лицо и государственный мундир. Обезглавленный остался на колене и успел еще трижды поразить качающуюся тень.
У светофоров нервно сигналили сразу три тарелки, призывали торопиться. Автомобильная река замерла, парализованная противоположными советами световых знаков. Группки беспризорных водителей у пустующих инспекторских будок ждут развития. Комично подпрыгнул толстяк в полосатой майке, голова его лопнула перегревшейся вазой с красной свежестью и, сбросив бейсболку, полетела вместе с хозяином на газон. Капли вишневого мозга растерялись в пыли забывшими нить бусами. На упавшего изо всех сил старались не оглядываться, повернув к нему спины и задницы.
Археолог прославился когда-то несколькими брошюрами, биографиями нигде никогда не обитавших народов, поэтому репортер до сих пор ему не доверял. Над лестницей в андерграунд царила реклама, веселящийся в трубочках газ. "Хлеб и вино в одном флаконе! Синдикат Рад и Ай". Полдень - светящий газ выглядит неубедительно - погасить некому. Реклама для себя.
Сюжет мог быть другим, если бы я - предполагает репортер - когда-то не устроился в редакцию, фотографии, полиция, уличный транспорт вели бы себя по-старому. Раньше деньги доставались так: раз в четыре дня он с парой помощников объезжал большие щиты и клеил на них свежие гладкие портреты и лозунги, привинчивал нарочно не вмещающиеся в угол трафареты бутылок и чертей, крепил гибкие цветные трубки. Он помнит "Туфли для дорогих дам" - ножка грации, попирающая дорогим копытцем двухтомник "Капитала". Он выучил "Кривую коллективного спасения" - семь разных столбиков. В рай попадают 68 от духовенства - черный, 1,5 от проституток - желтый, 35 от крестьян - белый, 27 от рабочих, предпринимателей, служащих - салатовый, 4 от журналистов - столб заполнен шрифтовым набором. Ниже круглая диаграмма разъясняла присутствие в раю мужчин и женщин - 62 к 38 - красная и золотая дольки. Гермафродитов нет в раю. Работников рекламы тоже в раю не было. Ни в рабочие, ни в служащие, ни в проститутки он себя не зачислял и заторопился в репортеры. Его аккуратной, не опаздывавшей бригаде неплохо платили, но просто деньги отныне ничего не стоили. Диаграмма, давно разобранная, уступившая место негорящей мебели и телефонам с бесконечной памятью, не покидала головы.
В метро, назло всему, вслух оглашались остановки, вагоны возили темноту по прежним маршрутам. Магнитные глотатели отказывались от карточек, объявили голодовку. Редкие потерянные гости бесплатного андерграунда сторонились темных вагонов, жались к статуям, выглядывающим из стен, едва ли понимая, куда им предлагают отправиться оба маршрута. Попав в такое метро, он впервые начинает думать.
Думает, что впервые начал думать.
Думает, став под гипнозом саошьянских вод мужем змеи, он и сейчас там, в плену нежданного сна, вполз в свой подземный дом. Змеиная одежда без швов покрывает его. Это и называется Райх.
Думает, самолет до сих пор несет его над океаном, отражаясь легированным брюхом в воде, репортер глядит в чужой стакан на чужие извилины, ворует видение, о котором потом никогда.
Думает, погиб заодно с монахами, спутниками, гостями, птицами, детьми, заперт тоннами снега. Очнувшись в снежной крепости, уже после так называемой смерти, братья шевелятся и молятся беззвучно, простертый на дымящемся камне начальник снежных крепостей, великан с черным телом и белым лицом, так и не поднялся из колодцев, не обрадовал солдат своим видом. Нужно взять у него интервью.
Думает, мертвый репортер найден и не опознан, а значит, похоронен в метро. Всякий неузнанный мертвый становится навсегда гостем андерграунда, ездит в темных вагонах, но в отличие от живых (им в вагоне светло) не может читать схемы - расчлененного на стене паука, подсказывающего выход. Живые чрезвычайно заняты собой, обыкновенно торопятся, а злые нищие, деловые полицейские, ленивые продавцы нежного пломбира и сладких книг прикинутся туговатыми на ухо, на всякий случай не расслышат вопроса, залепив слуховые раковины черным жемчугом микрофонов. Вопрос, заданный мертвыми, - не вопрос.
- Воображаю, - вернул его назад Археолог, - через пару тысяч лет мои коллеги из пигмейской или бушменской академий закопаются в наших, поросших мхом и папоротником, квартирах и сколько заплатят за древние фотоальбомы в стране, наложившей табу на изображение живых. Фотоувеличение станет, пожалуй, демонией обособленных смельчаков, лазающих под страхом смерти в развалинах.
Доказательств недостаточно. Действительно ли его невесту, мать, отца похоронили, пока он слушал водопад? Жаль, что в памяти так слабо представлен предваряющий сериал. Единственный способ выяснить - в кармане. Редакционный пропуск с черно-белым портретом. Прямо здесь, не приезжая домой. Достать, опередив на шаг болтливого Археолога, порвать удостоверение пополам. Археолог с мужественным лицом подталкивает кого-то к темному вагону.
Получается нечто вроде свидания с невестой. Она обручена там и ездит с мужем в открытом авто по еле обозримому кругу знойного зеркального асфальта. Гонят они очень быстро. Незримый репортер, трепеща стрекозиными крыльями, полностью теряясь на скорость, летит рядом, слева от бледного лица предательницы и знакомого тусклого маятника (поддельное украшение маленького уха). Ее супруг очень занят вождением. Она не может оторвать взгляда от дороги. Невидимка задыхается от встречного воздуха и тоже не в силах вымолвить слово.
Или: Она, совсем нагая, смирно сидит напротив, ручки на коленках, и плачет, отгадать это можно лишь по медленным крупным звездам на легком подбородке. Лицо скрыто белой бумажной маской с длиннющим носом, гораздо длиннее и острей, чем у деревянных ребят из сказок. И все-таки он сразу ее узнал.
Он лежал на отталкивающем тело столе, такие приняты в моргах. И сразу понял, что до сих пор находится под землей. Ныло и дергало в затылке. Череп стремился разжаться, прорасти наружу каким-то новым, свернутым пока в спираль языком, длиннющим как змея, спасшая гостя от горной гибели. Череп хотел выпустить новый язык, как семя посылает побег. Затылок обратился бы во вторые великие челюсти, может, и служившие когда-то, до наступления голода, а после - срослись, челюсти стали череп, поручив дела малым, нижним, устроенным с обратной стороны.
Окна забиты синими простынями, оттуда летят неявные радиоголоса метро. На полках склянки с черствеющей кровью и стерильные аквариумы для перламутровых внутренних органов. Целые натюрморты вынутых внутренностей мерцают при кварце. На соседнем цинковом противне разверстая грудная решетка (птичку на волю) препарированного.
- У вас совсем другой случай, - успокоила пациента дева в медицинском наморднике, - вас ударили сзади, потому что вы вынули чье-то фото.
Интересно, какая из двух половинок портрета выжила? - отгоняя боль, пробует думать очнувшийся.
- На всякий случай, вы больше не репортер, - упреждает Анатом без лица, намекая на какую-то одному ему ведомую опасность, и пациент сразу различает под врачебной маской голос настоятеля. Кроме него и безлицей девы, в узкой вытянутой лаборатории ходили еще другие в снежной форме и защитных намордниках из разного материала. Пациент присмотрелся, обвыкся с фиолетовым светом, но никого больше не узнал. С минуту ему казалось, что вокруг суетится его семья, потом он передумал. - Поезда давно не шумят, - продолжал Анатом (настоятель), отдавая немой приказ укатить подальше стол с бескожим расчлененным клиентом, - вам, Сахар Медович, ничего не помешает поправиться.
Анатом (настоятель) подходил часто, считал пульс, клал на виски бальзам, в остальном его лечение скорее походило на пристрастный допрос. Действительно ли все саошьянские монахи и погибшие с ними отличались первой группой крови и отрицательным резусом, но у постороннего трупа антропоморфной собаки в пещере найдена третья, резус положительный? Насколько можно верить домыслам, будто братии был известен рецепт фотоубийства, новое поведение адреналиновых сред, возмущение внутричерепных отношений? Могли ли монахи сами вызвать эпидемию, послав на материк агента? Замечены ли приготовления к эвакуации, изменения облика, переход отдельных персон на нелегальное положение? Возможно, фокус просто сорвался, снег двинулся на несколько часов раньше ожиданного? Почему так, откровение готово к употреблению, народ собран, и тут как тут, в последний момент? Вы не помните, где мы могли раньше видеться?
Анатом (настоятель) оказался удивительно осведомлен. Задавал только те вопросы, на которые знал ответ, такой уж был его метод, но больной сказался немым. Анатом (настоятель) долго учил его разговаривать (отвечать) - впадина под маской жадно дышала, делая все новые и новые слова, не давая хозяину отдыху.
Кроме немого, живых пациентов в лаборатории не было, только заспиртованные или сжигаемые в далекой стальной печи части чьих-то тел. Глядя в огонь, бывший репортер вспоминал сотни спрятавшихся в лавину, тех, кого не достали спасатели.
- Новые уколы и перехват дыхания неожиданно на него подействовали, - подслушал пациент разговор Анатома (настоятеля) с персоналом (паствой), - не знаю, можно ли вообще ему что-либо запрещать, он ведь единственный пока у нас излеченный, первый пока удачный пациент, вот только чего он молчит, шок это или (слуги загомонили, как показалось пациенту, на разных языках), понимает ли он меня, правильно ли мы поступаем, скрывая от него причину травмы, отвечать в любой форме отказывается, я нашел у него очень странную копию растения, ничего похожего никогда...
Ночь наступала, если Анатом (настоятель) приглушал ярость кварцевого пузыря под потолком. Лампа - точная копия карты метро, только зеркально вывернутая, - немного успокаивалась. В час общего терапевтического сна все, не исключая Анатома (настоятеля), уставились в бурлящие стаканы. Пациент развернул пластиковый мешок, облегавший его, встал на ноги и вышел. Так ничего и не ответил им. Ему не мешали, потому что вообще не знали, как с ним обойтись, занятые сном. Сувенирный цветок и половинку пропуска бежавший подарил лаборатории.
Анатом (настоятель) понимающе кивал и опускал уголки губ, разглядывая показатели приборов. Немеркнущие циферблаты. Такая мимика полюбилась ему давно, еще в университете (надземном монастыре) он понимающе кивал и кривил рот при взгляде на обычные ручные часы (часы пастушьего маяка). Теперь его губы скрыты под марлей, а немеркнущие циферблаты не выражают ничего. Когда пациент бежал, медики (монахи), конечно, не спали. Таблетки в условиях подземелья быстро истратились, и Анатому (настоятелю) пришлось снова дать послушному персоналу (братии) порошки, приготовленные из откровенного вздора - витаминов, красителей, шипучей углекислой пыли. Но рабы оставались рабами дела и пялились в поддельную бурду, разыгрывая дремоту, когда "первый излеченный", их единственный положительный пациент уходил. Сам Анатом (настоятель) остался верен терапии (заповедям прошлого Райха). Его мучает другая проблема - возможно ли, чтоб монахи Саошьяна не пользовались никакими таблетками, порошками, дымом. Просто, не закрывая глаз, никуда не смотрят сейчас в братской ледяной усыпальнице, отказываются отвечать на данную им в событиях реальность. Ради чего? Не был ли репортер их агентом, занесшим на материк заразу? Анатом (настоятель) по-прежнему состоит из вопросов. Ответы он придумал заранее. Не получается догадаться. Рецепт спасения где-то рядом. Анатом (настоятель) не может просто так закрыть глаз. Не понимает собачьей шерсти на руках остывшего спутника, о которой узнал по радио.
Черный блестящий ветер метро творился теперь повсюду, или просто нельзя было выйти из тоннелей, избавиться от резинового воздуха. Пока пациент под наркозом виделся с невестой, весь город оказался под землей. Здесь подтверждалась давно разоблаченная всеми газетами ересь. Истинное свирепое небо, полное голубого, проливающегося сейчас вниз, ужаса, скрывали от нас великим экраном, сооруженным по саошьянскому, рабовладельческому еще, проекту. Этот общий череп без присмотра властей не выдержал и частями опадает внутрь, открывая сотни незнакомых невыносимых солнц. Бежавший пациент никак не может сосчитать, сколько их, пылающих чудесным гневом светил. Новое, не встречавшееся прежде число. Такое число не проходят в школе, оно не имеет общего с делением яблока или умножением пленных мух, поэтому учителя пропускают это число. Воздух становился все менее прозрачным, падким на оптические фокусы, беглецу порою казались на носу разноцветные очки, или что он насекомое, накрытое стеклянной тарелкой. Он боится, что зашел в город не с той стороны дня. Находится по ту сторону суток и не знает, как перебраться. Спешит по улицам, но улицы вывернуты наизнанку, он видит давно мертвых безголовых обитателей домов и какие у кого обои в комнатах, беглец зашел не с той стороны улиц и не знает, как назад. Не тронутые эпидемией надели маски - инопланетян, обезьян, политиков, - не хотят друг друга убить. Уничтожить всю фототехнику само собой не сумели. На порученные им при рождении имена не отзываются. Самые наглые сливаются с личными близнецами в витринах, дотрагиваясь до стекла изнутри. Витрины после такого перестают отражать, становятся черные, как свежие школьные доски, пустые, как спящие экраны. Походили на людей только неудачники с багровыми подсохшими лужами вокруг разжавшихся черепов, лежащие повсюду, простершие руки - не удержавшиеся в зените икарусы.
Он бежит из города, не глядя по сторонам, веруя - когда-нибудь выберется наружу. Дальше и дальше, нелогичными тропами мимо преобразившихся фигур, которых он не хочет. Он бежит, пока город за спиной не исчезнет. Туда, где ничего нет, кроме миллионов обездвиженных, разгромленных, отведавших мытарств, утративших форму машин. Откуда не видно города. К многоэтажному мосту, плавно обрушившемуся вниз. Раздетое небо отдает ценности, возвращает жертвы, которыми кормили его так долго.
Темные нити крови тянутся вниз, падают назад зерна всех растений, рубленые монеты, тысячи резаных палочек, глиняных таблиц, связанных из шелка иероглифов, свитки и папирусы, мириады страниц, клубящиеся тучи телеграфных лент, руки, ноги и головы статуй, микродетали, мягкий горячий винил и радужные стайки хрупких дискет, кружась, летели и прекращались, достигнув железного дна, вспыхивая по возвращении. Искупительный дождь, наверное, идет и поныне, сторож научился не замечать, а клиенты видят свалку его глазами, потому что свои оставляют вместе со всем телом в матовой "стене не вернувшихся с моста".
Ему (репортеру для нас - пациенту в себе - сторожу для себя) не о чем думать на свалке, он вспоминает, один за другим, свои неоплаченные сны и после каждого воспоминания о краденом событии - сразу стареет. Перестанет стареть, только если его простят. Он проснется.
