I
* * *
Терпение – как рыба терпух –
Его не подают на свадьбах –
И только меж ладоней тёплых
Оно тихонечко осядет,
Глазниц прозрачные провалы
Заполнит взбитыми белками,
Такое нам не подавали,
Да мы бы сами есть не стали.
Так, на седьмом столе без соли,
Но если бы хватило силы
Мы ничего другого, кроме,
Бы не просили.
О – как искусно – тили-тили –
Подходит тесто –
Любое место будет пусто –
И наше место.
* * *
Вот, опять бельё постельное предлагали –
Жёлтые звёзды на синем фоне,
Жаль, не умеют болтать по фене –
Офени бродячие, осенние пережитки.
Вон, соседке одна на днях ворожила –
Смерть у тебя в волосах, говорит, сидит,
Дай, говорит, отважу.
И не отвяжешься ведь –
Выманила золотые серёжки,
Кольцо с безымянного пальца,
Новое почти покрывало.
Ту, конечно, потом поминай как звали,
А у соседки с горя пол головы поседело.
А смерти что – сидит себе как сидела,
На затылке гнездо сплела, как на ветке,
Выстелила оческами и клочками,
А как вылупятся малые детки –
Будет мошками их кормить, червячками.
Шляются тут всякие по подъездам;
Домофон бы надо или замок железный.
* * *
Ощущая на ощупь ступени босой ступнёй,
Постепенно отучаешься чувствовать себя собой,
Не менее постепенно научаешься шороху и песку,
Молчаливому плеску, судорожному глотку
Миндалин, дальним краем царапающим гортань –
– Встань, – говорит, – И иди, – говорит, – достань, –
Говорит, – Луну.
А что? Я выну её из груди?
Обрывается и беззвучно идет ко дну
Что-то, доселе маячившее впереди.
Разминая гребками размокший вчерашний мох,
И грибками проросший порох, и хлебную дребедень,
Отчего не спрашивать – Как он мог?
И особенно – в этот день...
Тень безвольно падает на песок,
По себе оставляя тень.
* * *
Возвращаясь к лёгкости, ероша кончик её крыла,
Спрашиваешь, как могла
Потерять этот тягучий стыд?
Он гнездился меж выемок лона и ямок ланит,
А теперь он судорогой сведён на нет,
И монет-
Ка падает на ребро,
На ребре выжигая след,
И таможня даёт добро,
Потому что тамошнее серебро
И на ощупь легче и на просвет.
На простой вопрос подбираю шестой ответ,
И каждая борозда подходит к своему ключу,
А не выпитая с лица и ресниц вода
Устремляется к своему ключу,
И ключицы распахнуты без стыда,
И личинка спадает,
И я лечу, –
Господи, но куда?..
* * *
Как беспризорник вожделеет Крыма,
Так ничего не знаю, кроме
Твоей щеки, хранящей комья
Не крови, а чего-то свыше.
Как беспризорник вожделеет крыши,
Так ничего и слышать не желаю,
Солоноватым привкусом железа
Я засыпаю на твоей спине.
Спи, мне осталось только продышать,
Отважный воздух выдышать сквозь кожу,
Где скошен путь от ямки до плеча,
Доплачивая медью за молчанье,
Что метит в цель, но попадает мимо.
Так, темени уже не хватит нимба,
Но мелкая монета междуречья
Покроет все случайные расходы,
И только если ты меня расхочешь,
Я сразу перестану быть дождем,
Который вниз по глобусу стекает:
Как признанные ложными стигматы
С тобою мы в бесстыдстве заживем.
* * *
Материнскую плату вносят вперёд ногами.
Нагота изнутри неприглядней одежки на.
Света Надёжкина тоже училась с нами,
А куда она делась потом, не знаю,
Но когда всё кругом назовут именами,
То куда потом деваются имена?
Семена спорыньи вызывают споры
В семье и нарекания с выше стоящих мест;
Не уместны речи мои, но поры,
Тем не менее, дышат хлебом, который никто не есть.
Несколько лёгких слов – и голос,
Теряющий голос, но набирающий высоту,
Выпорхнет; и ротовая полость
Не удержит больше его во рту.
На
Мне досталось не по заслугам,
И я так и осталась,
Как уморительная Засуличь,
Качаться между кистью твоей и предплечьем.
Ну куда ты меня засунешь,
Синей тушью увековечишь?
Увечье каждое делится надвое:
На твоё, а своё я себе оставлю.
За что боролись, на то и на-
До боли закусывая, чем мать родила.
Дела, казалось, доведены до ручки,
До родинки у большого пальца,
Оказалось, не стоило и пытаться,
Потому что не выйдет лучше
По излучине на грудине.
Гляди, мы опять напачкали, наследили.
А помнишь ту притчу о Насреддине?
Она обрывается где-то на середине,
И в этом, кажется, её соль и правда;
Правда, в этом немного смысла,
Но как осмелилась, так и повисла.
А сегодня пришла повестка:
Вроде близко, да не хватило блеска,
И поэтому идти перелесками,
Оврагами, а врагами –
Что ж, одним больше, другим – левее.
На, подуй, чтобы не так болело.
* * *
Лепра
Оплетает, расцвечивает изнутри –
На, посмотри
Там, слева –
Следом пойдём –
Слепленным, как стопа,
Как птица-скопа,
Как обделенная кожа,
Слепнущая от твоего снопа,
Теплящаяся у твоего столпа.
Толпа
Разорвёт нас на сувениры,
На сверкающие соверены,
Да и прибудем мы суверенны...
Нет, нет, не так,
Совсем не так –
Здесь не хватит и на глоток!
Ах, если б твои проказы
Могли излечивать от проказы,
Не нужны были бы ни почести, ни приказы.
Прикрой мне спину –
Я разучилась говорить по-собачьи,
И это что-нибудь да значит –
Дознание назначено на послезавтра –
И здесь бы следовало прослезиться,
А на прощанье следует полизаться –
Полезай себе на железные стены,
И, как было сказано выше, в темпе –
Тем-то и тем-то
Повезло чуть больше –
Они оттуда уже сброшены,
Обращены и не спрошены –
Время от времени
Падает недалеко –
Собирай пригоршнями
Талое молоко.
А когда я рисую тебя снаружи,
То себя, получается, изнутри –
Изнурённые руки справились бы не хуже,
Но мы выбираем не их, а штри-
Хи на поверхности плоти,
Её коросту,
Струящуюся бересту –
Постучи по дереву,
И там – в омуте,
В огнемёте –
Что-то ответит на стук.
* * *
Мои слова абстрактнее меня.
Они не обладают сотой частью
Моей конкретики, её корректной властью
Над каждым волоском моей руки.
Голосовые связки не родят,
И не взойдёт из впадины пупочной,
И звукоряд
Воды моей проточной
Собою не наполнит позвонки.
Позволь и мне на левой половине
Свернуться бусиной. Довольная отныне,
Я никого собой не разбужу,
Подобно как задуманный ребенок,
Не покидая створок и скорлуп,
Возносится на ветхой пуповине,
Его обвившей, точно хула-хуп.
Халупа-речь меня не всю вмещает,
Но где-то там, за стенкой, в глубине
Шевелится застенчивое нечто
И ничего не знает обо мне.
Обманчивая нежность быстротечна,
Но если невод вытащит извне,
То это будет тихо и беспечно,
И даже так – тепло и бесконечно –
Как дышит горло, голое вдвойне.
* * *
Положив под голову жёсткость,
Набив желудок травой,
А дыхание – пенопластом,
Понапрасну
Чувствуешь себя живой –
И уместней оказывается не жест,
Но вой,
И кость
Становится поперёк нутра,
И кора
Накрывает тебя с головой.
Где гневливая нежность
Оказывается дороже сна,
Прежде, чем выдохнешь,
Сочти до ста –
Достань
Где хочешь,
Но обрети покой –
Пропитанный пропастью,
Никакой.
Носки со следа сбиваются –
Всё сбывается –
Думай, о чём говоришь –
Думай, что выдыхаешь,
Когда горишь –
Тебе лихорадка,
А прочим – лесной пожар.
Продолжай
Дымиться из самых пор –
Ты до сих пор
Не чувствуешь, что же произошло?
Ты думаешь, это ангел лёг тебе на крыло
И накрыл тебя с головой,
А это воздух покинул твою гортань
И становится сам не свой.
* * *
Как старый хиппан, переживший свой возраст,
Оранжевый воздух сквозь кожу впускаю,
Я тоже такая, хотя не такая,
И что-то там тикает, токает, тает –
Потасканных вéнок венóк расплетая –
Тошнотная сладость, лакричная морось –
Ты тоже так сможешь, тире, запятая –
От тела лытая, надежд не пытая –
Попытка – не пылко, а палку – не жалко,
И жилка дрожит – на виске приживалка,
А я – прихожанка в забытой прихожей,
Под кожей на кожу уже не похожей.
Потом ты положишь ладонь на запястье –
Запасливый жест, некому не присущий,
Почти непристойный, когда бы не холод...
С шипением воздух сквозь рваную душу
Так жалко выходит.
* * *
Зимнюю обувь съедают соль и песок,
Проникают до кончиков ног.
Добавь мне слово, и будет два –
Это уже не слова.
Слюда падает с неба туда и сюда,
Не оставляет не следа, не стыда,
Стылая местность едва жива;
Здесь нет ни времени, ни примет,
И только воздух слегка примят,
И взгляд натыкается на предмет,
Но не опознаёт.
Позднее станет совсем темно,
И ветер, похожий на веретено,
Совьёт чёрно-белое волокно.
А кожа, скукоженная на свету,
Разгладясь, впустит в себя темноту,
Выпустит пустоту.
Ветки, слипшиеся в жгуты,
Уже не разбирают, который – ты,
Им, собственно, всё равно,
Не ровен час и не гладок, но
Ему голодать и снаружи глодать окно,
И, обрывающему тысячу пуповин,
Тем не менее, тысячу половин
Складывать разом в одно.
Про странство
Моё пространство – как яйцо на нитке,
Моё пространство – как лицо на ветке,
Наверное, туда-сюда вращаться –
Не значит – не отсюда возвращаться,
А обращаться – значит обручаться
И обречённо врать своей оси.
Спроси меня о чём-нибудь полегче –
Полечат вскользь, но до чего долечат –
Вдоль блюдечка покотишься далече
И ртутным шариком доверчиво взлетишь.
А думал – не дотянет и до "сорок". –
До сора ли, когда изба взметает
Свои полы, и нас на половину
Вышвыривает, и наполовину
Укромно оставляет про себя?
Проси о том, чего и сам не знаешь,
Прости на том, чего и сам не значишь,
А простецом потом себя назначишь –
Краснее и шершавей многократ-
Но надо же когда-нибудь случиться,
Когда "не будь" и ветка достучится,
И нитка о запястье обручится
И оборвётся после наугад.
* * *
Так – дыханье к дыханью и к локону локон –
Скручивается двуспальный кокон,
Многорукий, многоногий, пёстрый,
Как будто бы мы – сиамские сёстры,
Впрочем, нет, беру свои слова обратно –
Мы больше похожи на сиамских сестру и брата,
А ещё больше – на сиамских кошек,
У которых на двоих – одна кожа.
Чувствуешь, как они нюхаются носами?
Это мы с тобой спутываемся волосами.
* * *
Девушка-продавщица в маршрутке сидит спиной,
Похожая на Оксану, не похожая на меня,
И город встаёт стеной
За обеих. И случайный щебёнь при свете дня
Поблёскивает как ледяной.
Девочка-продавщица – тонконосый смешной тотем –
Говорит подружке: "Захвати мой скраб",
Я стою лицом к ним и упрямо слежу за тем,
Как покачивается на стекле
Водителя пластмассовый синий краб.
Старое пальто
Когда мы выбирали мне пальто,
Ты нервничал, курил ежеминутно,
По рыночному тесному маршруту
С тобой прошли мы раз, наверно, сто.
Тогда носили тонкие шинели:
"Ты знаешь, я такое не могу",
И куртки на искусственном меху,
Единодушные, на всех лотках краснели.
Там были разномастные цыганки,
И холодно, и бойкий лохотрон,
И рук твоих стекольные ладонки
Вот-вот, казалось, хрупнут – только тронь.
Мы непонятно что найти хотели
В однообразье привозных вещей...
...Сегодня память, не сносимая на теле,
Из пуговичных хлынула щелей.
* * *
В сумерках вещи прикидываются сами собой –
Настольная лампа –
Фонарной столбицей;
Прошлогодний "Плейбой" –
Настоящим плейбоем,
Со всеми любезным сорвиголовой;
Голубые обои –
Обоими лицами существа,
За собой поспевающего едва.
В сумерках вещи разбрасывают лучи –
В этом новом сиянье
Их, попробуй, одну от другой отличи –
Отлучи
От груди свою старую кофту,
От руки – деревянный браслет.
Брось – и след
Не оставят. Как будто их не было. Значит, их нет.
А выходит и нас –
Хоть обшарь эту блёсткую мглу –
Не найдешь ни в четвёртом, ни в пятом –
Меж пальцев распятом –
Углу.
* * *
Раскрошенное вновь не соберётся:
Так, яблоко, выловленное из колодца, –
Уже больше не яблоко, а совсем иной
Шар болезненный, пульсирующий, наливной;
Так, ломоть, отпаханный от батона,
По мягкости приближающегося к состоянию железобетона,
Превращается в поверхность с закруглёнными углами,
По вкусу скорее напоминающую о бабл-гаме;
Так, осколок бутылочного стекла –
Уже больше не ёмкость, какой она раньше была,
А сгусток, мерцающий в глубине
Дыханием пьющего, выдохнутым извне.
II
* * *
Ну и что изменилось бы, изучай ты
английский вместо немецкого?
Те же чайки
над помойками местного
происхождения.
Тебе вообще не даны языки,
и поэтому, чем поступать в иняз,
тебе бы следовало совсем изъять
их из употребления;
и все шероховатости, все комки
отныне прятать в ки-
пенно злых простынях себя,
сбиваясь в один тугой.
Ты думаешь, у тебя появился бы стиль,
как у тех, кто все же туда поступил?
Поступь от этого не станет другой,
не измениться ширина плеч.
Лучше лечь
и подтягивать к животу,
как колени, колкую немоту.
* * *
Тщетно искала его пин-код.
Звонил каждые пять минут:
– Что, нашла?
– Не нашла. Может вспомнишь?
– Да нет... Хотя...
Где там... Кот,
То бишь – мальчик, то бишь – моё дитя,
Чем положено набивал живот,
Пережевывал "Кити Кэт".
– Нет,
Не нашла.
...Мой диплом, его,
В уголках пыльца.
А это что? Какой-то лист:
"Я, Бокштейн Инна Бо...
...захоронение моего отца...
..пожал..."
Дрожал
За окнами март.
И солнце катилось вниз.
* * *
Гордость – бедняжка,
Бродяжка, блядёшка,
Блёклая стать, нитяная одёжка, –
Свой трепет
Трепещет,
Нутро травянистое греет,
Не по-нашему грит –
Грифель тонкий,
Графит
Пограничный
Молочной соломкой –
Ломкий альт не задорого дрогнет,
Негромкий.
Сотой доли не стоят –
Не горние, дольние соты,
Слюдяные красоты,
Лубяные блажные просторы
Простодыры, паскуды, посконной
Ее пасторальной молвы,
Заоконного липкого сока.
"Скоко, скоко?" –
Да полные горсти,
И с горки на горку поскок.
Или нет, постепенно, ползком, не надавливай, вдоль,
Дли на вырост, навылет, на Вы-
Крест ладони, смешной поворот головы...
Иноверка, наверно, не тише травы,
Но слышнее едва ли последней трубы,
Посему на испуг не берет за труды
Затрапезная мякоть,
Искомая плоть,
Что из комьев и вмятин
На самую сквозь –
Белый щёлок и лёд ядовитых полос,
Полынья ее щёлок, поленья волос,
Невеселая сила,
Невеская снасть –
Говорит: подстелила,
Если бы знала, куда упасть.
* * *
Моя усталость не знает сна,
Моя усталость знает то, чего я не знаю сама,
На белом фоне черна
До чрева, до черенка.
Она – совёнок в моем хребте,
Зовет, глазенками хлопает в темноте.
На тень ее надень шерстяной колпак,
И ты увидишь, что все не так,
Как она хочет, как она говорит.
На вид невинная, немыслимая на слух,
Слуг у нее нет –
Она любит только меня,
Крошит в мел мою белую кость,
Гонит меня забивать гвоздь,
Но не тот, который по пальцам и по стене,
А тот, который по мне –
И знаешь, это вполне по мне –
По вкусу, зрению – в общем, по всем пяти,
И шестому, сгорбленному в горсти.
* * *
Как девочка банальная, больная,
Барометром не выбитая гладь,
Мне нечем плакать, незачем гадать
И щекотать твою тяжеловесность,
Невеста кадмия, сторонница руды,
Скоромная, нестройная норушка, –
Мне холодно, мне так совсем не нужно!, –
Но и снаружи хуже, чем в груди...
Где городить, какие огороды
Коротких волн на долгих проводах,
Твоей породы – гордой, горбоносой –
Просачивая щебень и песок –
Пластом лежать в несказанной болезни?
Как бесполезней – справа или вдоль?
А лучше – вдоволь... Но сперва позволь
В межкожные складные кошелечки...
Привычки, катышки, укромные кусочки –
Все так недорого – не стоит и стыда
По мелочи. Мы помолчим, когда
Свой беловатый след по выемкам прочертит,
Как падалица, – робкая звезда.
* * *
Я не хочу писать о коже,
О ее желтизне,
О ее же
Сливочной масти на сгибе,
Но попробуй, когда нагими...
Когда Наг и Нагайна
Начинают свой вечный распев,
Под ногами
Не хрустнет,
А надо бы, надо бы,
Надо мной
В синеве кто-то желтый, тугой
Распластался,
Расплатился собой –
Не особая боль,
Ну а все-таки жаль
Кожный шелест, вблизи голубой.
* * *
Речи орешника оставляют желать
Латами желудя, лиственной шелухой,
Исполать тебе, что ли, ибо глухой
Твой голос и есть самая эта сладь,
Соком порой выступающая из пор.
Легче сладить, спорый вогнать топор,
Чем по ветру ветвистые поддавки.
Тот кто падает, не подает руки
Многопалой, зеленой. Оборванный разговор
Еще долго будет плестись. И пусть...
Бесполезно строен его узор
И почти не страшен дикий терновый куст.
* * *
Нам с Димкой
И этого хватит:
Строим планы,
В прозрачной планируем вате.
Одна слюна на двоих – вкуснее,
Одна стена на двоих – честнее.
Чем мы станем –
Не знаем сами,
А, казалось бы, пора уже –
Не малолетки:
Вон какие сетки,
Мешки под глазами.
Вчера звонила школьная подруга,
Говорила, что не может купить ягоды детям;
А нам не нужно ни детей, ни ягод –
Некуда нам деться
От терпких наших пальцев,
Терпеливо ищущих друг друга.
* * *
Туда, где на лицах пепел,
Засушливый, как Восток,
Полетит, невесом и бесцветен,
Восьмой лепесток.
Лепечут кругом наречья,
Слова категории сос-
Тояния – в общем, легче,
Чем выстроясь или врозь
И вроде. В котором? В женском?
Не спрашивай, а шепчи
О том, что забыла Женя
И дудочку, и кувшин.
* * *
Эта искренность пахнет вечерней смолой,
Смелый дым стелет кольцами по мостовой,
Стань особой приметой,
Примятой травой,
Преждевременной пылью,
Полынной вдовой.
Половицы не скрипнут – линолеум стелет ковры,
Накорми меня манной,
Подсыпь мне гуманной крупы.
Крепче черного чая, который остынет во мне,
Станет место печати
На внутренней стороне.
В нашем городе строят вторую мечеть,
Я почти и не знаю, с чего мне начать
Маловерную проповедь,
Как мне её промолчать...
Мелочёвка в кармане – что твой пустобрех;
Самой искренней искры не хватит на обогрев.
* * *
Твоя обойма. Что мне в ней?
Она от пяток до корней;
И как Корней
Чуковский говорил:
Ты – мой до дыр
В застиранной изнанке
И знаки
Оставляешь на руке.
А я болтаюсь тушей на крюке,
Качаюсь под расчесанной коростой;
Уже не стану старостой
И ростом
Не выйду на коротком поводке.
А паводки и прочие осадки
Сметут потенциальные останки;
Останкино покажет нам кино;
Кати по мостовой свое колечко.
Конечно,
Всё исконное конечно,
А безысходное шевелится внутри,
Как в мышеловке –
На-ка, посмотри
И ну-ка, от-
Немее всех немых –
Меня положишь ложью под язык.
* * *
Брань подворотенная не виснет на вороту,
А проскальзывает в ту
Расщелину между костью и нависшим на ней шматком,
Располагается там,
Не беспокоится ни о ком,
И каждое слово,
Например "хули", или "блядь",
Или любое, которое не рекомендуется употреблять
При детях младше пяти,
Пускает там корни, начинает цвести,
И его ничем уже не извести –
Потому что – что ж, ведь известь не растворяет слова.
Сперва
Они, конечно, трепещут, как мотыльки,
Собираются на тыльной стороне руки,
Но потом понимают,
Что кожа, и жилы, и всякий хлам,
Который теперь с известью напополам,
Им не нужен –
Не нужны почки,
Претворяющие воду в мочу
Посредством обогащения её селитрой
(Вроде пьёшь-пьёшь, а не выходит и литра),
Не нужна печень, губкой собирающая страх,
Не нужен желудочно-кишечный тракт
(А он уже сжимается – чувствует: что-то не так).
Итак,
Когда тело растворяется,
Как декабрист казнённый,
Каждое слово,
Что лист оперённый,
Покидает его чертог –
Вот вся история в общих чертах.
И поэтому скажи мне "сука", скажи мне "блядь",
Это не больно, это самый смак –
Твои речи дробью засядут в моих костях,
Чтобы выстрелить,
Лишь только мне выйдет срок.
* * *
Древние рыбы –
Водные ангелы Бога,
Я об этом уже говорила,
А теперь помолчу немного,
Потому что молчащий избраннее немого.
Любящий видит всего лишь кожу,
Чешуйки слов под его ногтями,
Хожалые люди осядут на берегу гостями,
А мы расшвыряем себя горстями,
Ни за черту, ни в чертог не вхожи.
Не сложились, не вышли дважды
Не два, но оба.
Как и мы, древние рыбы не знали жажды,
А если пили, то чтобы небо смочить –
Не нёбо.
* * *
Забери меня из Твоих скобок,
Потому что, несчастный ублюдок,
Я не в меру почтителен, робок.
Вот бы рассыпались все Твои скрепки,
Яркие, цветные,
Так, чтобы торчала кверху попа,
Когда нагибаешься за ними.
* * *
Кистепёрые ходят по дну,
Не оставляют меня одну,
Трогают меня тут и там,
Подправляют на мне штрихи
Влажной кистью –
И это не всякое вам
"Хи-хи".
Они ходили по воду
Не только по этому,
Но и по иному поводу,
И только поэтому
У них в поводу
Я так легко иду.
И душно, и страшно
Под этой водой –
Такой невесомой, такой густой,
Она пахнет ржавчиной,
И я не вижу причины
Ржать надо мной.
Надо мне больно
Ваш лепет и бред,
Когда обо мне –
Вся эта толща лет,
И Завет
Еще не завещан,
И зовет
И торопит
Перо в боку,
И мне так больно,
Но я бегу –
Заводным кистеперым зябликом,
Бликом на донном его лугу.
III
* * *
Но женщиной не станет заяц
Не станет сумраком сова
Давай-давай не отвлекайся
Гони холёные слова
По буеракам и баракам
По синим тропам горловым
Чего ещё там наваракал
Гони потом поговорим
Потом-потом по той по самой
Наотмашь ласковой живой
Хватай солидными кусками
Над головой
Тяни беззвучно заикаясь
По нитке что едва-едва
Пусть женщиной не станет заяц
Но станет сумраком сова
Взмахнет заухает заплещет
И под крыла подкравшись к ней
Почувствуем мы много легче
И беспощадней и нежней
* * *
– Мы купим маленький домик
И маленький магазинчик
Сцепившись мизинчиком за мизинчик
Мы никогда не поссоримся
В нашем магазинчике
Мы будем продавать разные крупы
Рис, например, или саго
"Сага
о свинье" Вудхауза
Станет настольной книгой
И еще леденцы разноцветные в банке
И хранить сбережения в банке
А если ты умрешь
И оставишь меня одну
Я, наверное, больше никогда не усну
И буду ночами выть на луну
И еще мороженное, которое лижут –
Слегка
Першит в горле
Зимой мы будем кататься на лыжах
И на коньках
А еще соль, спички, всякую ерунду
Я от тебя никогда не уйду
– А я от тебя.
* * *
Мекканский храм шестиугольный
Стоит в далекой стороне.
Там не бывать тебе и мне
По логике весьма банальной:
Мне – по причине менструаций,
Тебе – поскольку не обрезан...
Не стоит, впрочем, удручаться:
Теперь не кинешь взор куда
Стоят иные города,
Сверкая медью и железом.
* * *
Как ваши крылья белы и остры,
Мальчики, писающие в костры.
Запах помоек да чаячий гам –
Даже слепой позавидует вам.
Мало-помалу под Волжский Откос
Катится Город с трамвайных колёс.
* * *
Он будет долго вспоминать
О той, что не умела плавать.
...Сочился солнца сбитый локоть
На тесном пляже городском.
Песком засыпанные ноги
Они когда-то были наги,
Но устыдились наготы,
И живота смешные складки,
Как, вероятно, будут сладки
Великолепные остатки
Позавчерашней красоты,
Которые пребудут, где...
Зашла, посикала в воде.
* * *
Подержи-ка, как бы чего не вышло,
Не выбежало наружу,
Не нарушив
Брошенного на плаву
На плоту, во плоти, в оплату,
Дымчатую его плеву,
Тающую заплату.
Посвяти, на руки слей,
Прими на поруки,
Злей посвети –
На всю округу –
Бликом беглого, без порока,
Холостого его выстрела,
Скопческого барокко
На клочки клокоча,
На колечки, клички,
Опричь, поперечь плеча
Безобидны твои клычки,
Золотые лычки.
В подъязычье держи,
Не глотай,
Но не как оратор,
Как нутра моего оратай,
Глума, голода моего глашатай,
Безголосый,
Но не менее от того крылатый.
И не более, но зачем-то
Пусть не больно, но беспредельно
Перечеркнуто, перепето, –
Перестать бы, да полно, где там –
Первым станет
Всего лишь тело,
Шёпот пота его, тайна его секрета.
* * *
Мне совсем не нравятся никакие негры,
А нравятся руки белее снега,
И тут ничего уже нельзя сделать,
Потому что так хочет мое тело.
А еще оно хочет забиться в щелку,
С куколку стать, с иголку,
А еще оно хочет совсем растаять,
Разбросать себя по углам на память,
Разбиться на тысячу горьких капель,
Просочиться к соседям, обрызгать кафель.
Итак, оно хочет быть нигде и повсюду,
И не спрашивает, где же я в это время буду.
* * *
Рисуешь гелевыми ручками,
Серебряной и золотой,
Вот эта обезьянка с рожками,
А так же с ножками и ручками
Отнюдь не блещет красотой.
Ну а когда она блистала,
То это, верно, кто-нибудь,
Уже не ты, а тонкий, чёткий
Нанёс божественные точки
На сумрачную гладь листа.
* * *
Словно белые вкрапленья
В шоколаде "Тоблерон"
Полетели-полетели
Мы с тобой со всех сторон
Над модальным зоосадом
Над зачёркнутой рекой.
Ничего-то нам не надо,
Отчего же он такой?
(В смысле – город наш родной).
Изумлённой смотрит букой.
Весь пронзительный, как свист,
То ли вовсе он безрукий,
То ли на руку не чист
Он, желанием согбенный
В перманентной синеве.
Станет светлым-светлым-светлым,
И застынет, и пове-
рит,
А потом вздохнёт и снова
Станет тихо, несмешно,
Полегоньку, на два слова
В карамельное ушко.
* * *
Натешусь всласть
И вплоть,
И вкривь тебя
И вкось.
Ну,
Понеслась –
И в кровь твою,
И в кость
По равномерный рокот перепонок,
Щемящее мерцание висков.
Какие виражи,
Отменные спирали
По жилкам,
По душáм,
Шажками
В глубину.
А мы, два дурака,
Ведь жили и не знали,
О том, что можно так...
– Позволь, и я вдохну.
* * *
Душа-полёвка проскользнёт
Вдоль тусклых городских каналов,
Когда б она иное знала,
Загадывала наперед,
Наперечёт, на перестрелку,
Наперсница не первых слов,
Забывши мятные пастилки
За мятым ворохом основ...
Но нет – почто такие дебри,
Когда и слаще, и теплей,
Когда фонарных линий стебли
Напоминают о тебе.
* * *
Вот сосиска в прозрачной кожурке.
Как жарко.
Видно, дали тепло.
Подойти, батареи пощупать,
Пошутить про Ташкент,
Где уместнее было про Кушку
На границе меня и меня.
Легковерные очи тарелку и кружку
На сплошное мгновенье приколют как брошку
У ключиц настоящего дня.
* * *
Вот, колёсики готовальни
Раскатились по всем углам.
Опять не позвали,
Даже не позвонили,
Казалось бы – и чёрт с ними,
Да, но:
Я такая,
Конечно, хотела бы голая и босая,
Без всяческого стыда,
Но куда:
Поди попробуй:
Побегай тут, попрыгай,
Когда не ящерка,
Не стрекозка
Сквозь вéнки мои, осколки.
Постольку
Хотела бы быть иною,
Хотела бы быть викой беловой,
Да, для начала хотя бы Викой,
Запахом её, земляникой,
Звоном её, походкой.
Но и у Вики свои повадки,
Свои, так сказать, заскоки:
То да сё,
Со среды на вторник,
Лишний раз второпях не вздрогнет.
Ну да ладно,
К чему эти речи,
Когда надо бы
Круче, резче
Завивать соляные прядки?
Правда-правда,
Весьма забавно:
Неопрятны
Мои утехи,
А успехи
И того плачевней,
Чем бы
Ни утешалась,
На поверку –
Такая малость.
А не пора ли
Теми же самыми ногами...
Ну и что, что не позвали
И даже не позвонили,
Я-то не с ними,
Я с тобой, мой милый,
И что нам их жалость,
Что наша робость,
Когда под нами
Вне себя одинокий глобус
Проплывает за облаками?
* * *
Скверный мальчик
ворует мелочь
из карманов
в раздевалке
едва ли
реже, чем
два раза на день.
На деньги игры –
честь
не велика.
Вопросов иглы
не лучше, чем иная пытка:
лишь раз-
бежишься прытко,
а сесть
(равно – не сесть)
и некуда –
несёшь себе бог весть...
Узка
и неприметна клетка,
где ловкий сорванец
обшаривает ветхие манатки.
Впрок не пойдет
нестертая монетка
языка,
блаженного, немого,
а второпях обронённое слово
так невзначай
блеснет у каблука.
* * *
Причащаться прочным, простым вещам,
Веской сути их, суете вещать,
Вешать – плечики, платья, пыль,
Вдоль карманов, вытачек, строчек плыть,
Вместе с прочим вечным тощать, ветшать.
Вотще трещинки, вешки в швах,
Дело – швах.
Тело – шкаф.
Легкой молью порхает среди белья
Что-то белое. Это – я.
|
