МАЛЬЧИК, СТАРИК И СОБАКА

Мальчик, старик и собака. Может быть, это надгробье
женщины или старухи.
                                        Откуда нам знать,
кем человек отразится, глядя в глубокую воду,
гладкую, как алебастр?
                                        Может, и так:
мальчик, собака, старик.
Мальчик особенно грустен.
– Я провинился, отец, но уже никогда не исправлюсь.
– Что же, – старик говорит, – я прощаю, но ты не услышишь.
Здесь хорошо.
                          – Здесь хорошо?..
                          – Здесь хорошо?.. –
                                                            в коридорах эхо является.
– Вот, ты звал, я пришел.
Здравствуй, отец, у нас перестроили спальни.
Мама скучает. – Сын мой, поздний, единственный, слушай,
я говорю на прощанье: всегда соблюдай благородство,
это лучшее дело живущих...
                                                  – Мама велела сказать...
– Будешь ты счастлив.
                                      – Когда?
                                                    – Всегда.
                                                                    – Это горько.
                                                                                          – Что поделаешь,
так нам положено.
                                  Молча собака глядит
на беседу: глаза этой белой воды,
этой картины –
"мальчик, собака, старик".

ЖЕНСКАЯ ФИГУРА

                        Отвернувшись,
в широком большом покрывале
стоит она. Кажется, тополь
рядом с ней.
Это кажется. Тополя нет.
Да она бы сама охотно в него превратилась
по примеру преданья –
лишь бы не слушать:
– Что ты там видишь?
– Что я вижу, безумные люди?
Я вижу открытое море. Легко догадаться.
Море – и всё. Или этого мало,
чтобы мне вечно скорбеть, а вам – досаждать любопытством?

ДВЕ ФИГУРЫ

Брат и сестра? муж и жена? дочь и отец? все это и больше?
Кто из них умер, кто жив
                                              и эту плиту заказал,
памятник встречи?
                                  Кто и кого на прощанье
хочет запомнить? не робко, не жадно. Запомнить
нужно немногое, многого мы не выносим:
горсть родимой земли на чужбине – больше не нужно.
Остальное останется там, где ему хорошо.
Взгляд внимательный, смерть, ты не отнимешь – законную горсть
у того, кто уходит, о нас печалясь. Кто же уходит?
кто, соскучившись в долгой разлуке, к милой руке
наконец прикасается? –
                                        тень к тени, былое к былому,
белое к белому. Что они там говорят?
Говорят: – Это так. – Я клянусь, это так.
                                                                  – Так оно было и будет.
Даже если не будет. Так.
                                            Прохожий, люби свою жизнь,
благодари за нее. Тени мало что надо:
памятник встречи.

ГОСПОЖА И СЛУЖАНКА

Женщина в зеркало смотрит: что она видит – не видно;
вряд ли там что-нибудь есть. Впрочем, зачем же тогда
любоваться одним и гадать, как поправить другое
той или этой уловкой? зачем себя изучать?
Видно, что-то там есть. Что-то требует ласковой мази,
бус и подвесок. Молча служанка стоит
в ожидании просьбы, которой она не исполнит.
Да, мы друг друга ни разу не поняли. Это понятно.
Это было нетрудно.
Труднее другое: мы знали
всё о каждом. Всё, до конца, до последней
нежной его бесконечности.
Не желая, не думая – знали.
Не слушая, знали
и обсуждали в уме его просьбу, с которой он к нам
не успел обратиться и даже подумать. Еще бы.
Просьба одна у нас всех;
                                          ничего-то и нет кроме этой
просьбы.

КУВШИН. НАДГРОБЬЕ ДРУГА

Хочешь – кувшин, хочешь – копье, хочешь – прялку.
Если лгали про локон, как он на небе нашелся, – лгали недаром.
Ум печальный отыщет в мельчайшей вещице
вещество, из которого сложены наши созвездья,
звуки беззвучных имен, –
                                            она загорится, совьется,
как гирлянда в гирляндах, ласкающих смертное сердце:
каждый вечер Персей Андромеду спасает – и каждый
знает, какая звезда спасает его, подхватив
того, кто больше не с нами. Что хочешь ему – то отдай.
Хочешь – кувшин, хочешь – копье, хочешь – прялку.
Что подвернется, он больше не просит. И это сумеет
стать как всё: нужно только за всё не цепляться,
положить эти медные деньги. Он сам разберется,
руку поднимет, какой мы здесь не видали,
руку созвездья. Возьми, перевозчик, ты видишь,
как мы живем на земле:
                                          Прялка. Плуг. Копье. Кувшин.

ИГРАЮЩИЙ РЕБЕНОК

                И в предчувствии мы проживаем
то, чего жить не придется. Великую славу.
Брачную ночь. Премудрую, бодрую старость.
Внуков – детей того сына, которого нет.
Нет, не пустая мечта человеческим сердцем играет.
Знает ребенок, зачем он так странно утешен.
Чем он играет.
Мы не видим лица. Мы глядим на него, как из двери
мать поглядела – и тут же спокойно уходит:
он играет. Белый луч на полу.
                                                    – Он еще поиграет,
я успею доделать, что нужно.
                                                  Время не ждет, он играет.
Перед самым несчастьем предчувствие нас покидает:
это уже не снаружи, это мы сами. Прекрасно
в этой неслышимой музыке, в комнате белой.
Так он в сердце играет,
ребенок, играющий в шашки.

НАДПИСЬ

Нина, во сне ли, в уме ли, какой-то старинной дорогой
шли мы однажды, как мне показалось, вдоль многих
белых, сглаженных плит.
                                          – Не Аппиева, так другая –
ты мне сказала, – это неважно. У их городов
мало ли было дорог,
которые к гробу от гроба
переходили. – Здравствуй! – слышали мы, –
здравствуй! (Мы знаем, это любимое слово прощанья.)
Здравствуй! как ясно ты смотришь на милую землю.
Остановись: я гляжу глазами огромней земли.
Только отсутствие смотрит. Только невидимый видит.
Так скорее иди: я обгоняю тебя.