ФУГА СМЕРТИ

Черное молоко рассвета мы пьем его вечерами
мы пьем его в полдень и утром мы пьем его ночью пьем и пьем
мы роем могилу в воздушном пространстве там тесно не будет

В том доме живет господин он играет со змеями пишет
он пишет когда стемнеет в Германию о золотые косы твои Маргарита
он пишет так и встает перед домом и блещут созвездья он свищет своим волкодавам
он высвистывает своих иудеев пусть роют могилу в земле
он нам говорит а теперь играйте пускай потанцуют

Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя утром и в полдень мы пьем вечерами
В том доме живет господин он играет со змеями пишет
он пишет когда стемнеет в Германию о золотые косы твои Маргарита
пепельные твои Суламифь мы роем могилу в воздушном пространстве там тесно не будет

Он требует глубже врезайте лопату в земные угодья эй там одному а другому играйте и пойте
он шарит железо на поясе он им машет глаза у него голубые

Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью мы пьем тебя в полдень и утром мы пьем вечерами пьем и пьем
в том доме живет господин о твои золотые волосы Маргарита
пепельные твои Суламифь он играет со змеями пишет

Он требует слаще играйте мне смерть Смерть это немецкий учитель
он требует темней ударяйте по струнам потом вы подыметесь в небо как дым
там в облаках вам найдется могила там тесно не будет

Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя в полдень Смерть это немецкий учитель
мы пьем тебя вечерами и утром пьем и пьем
Смерть это немецкий учитель глаза у него голубые

он целит свинцовая пуля тебя не упустит он целит отлично
он на нас выпускает своих волкодавов он нам дарит могилу в воздушном пространстве
он играет со змеями и размышляет Смерть это немецкий учитель

золотые косы твои Маргарита
пепельные твои Суламифь.

TENEBRAE

Рядом мы, Господь,
рядом, рукой ухватить.

Уже ухвачены, Господь,
друг в друга вцепившись, как будто
тело любого из нас –
тело твое, Господь.

Молись, Господь,
молись нам,
мы рядом.

Криво шли мы туда,
мы шли нагнуться
над лоханью и мертвым вулканом.

Пить мы шли, Господь.

Это было кровью. Это было
тем, что ты пролил, Господь.

Она блестела.

Твой образ ударил в глаза нам, Господь.
Рот и глаза стояли открыто и пусто, Господь.
Мы выпили это, Господь.
Кровь и образ, который в крови был, Господь.

Молись, Господь.
Мы рядом.

МАНДОРЛА
Нимб. Миндаль

В миндале – что стоит в миндале?
Ничто.
Стоит ничто в миндале.
Стоит оно там и стоит.

В ничем – кто там стоит? Там Царь.
Стоит там Царь, Царь.
Стоит он там и стоит.

                      Еврейская прядь, ты не будешь седой.

А твой взгляд, на что уставлен твой взгляд?
Твой взгляд уставлен на миндаль.
Твой взгляд уставлен на ничто.
Уставлен на Царя.
И так он стоит и стоит.

                      Людская прядь, ты не будешь седой.
                      Пустой миндаль, царский голубой.

ПСАЛОМ

Некому замесить нас опять из земли и глины,
некому заклясть наш прах.
Некому.

Слава тебе, Никто.
Ради тебя мы хотим
цвести.
Тебе
навстречу.

Ничем
были мы, остаемся, будем
и впредь, расцветая:
Из Ничего –
Никому – роза.

Вот
пестик ее сердечно-святой,
тычинки небесно-пустые,
красный венец
из пурпурного слова, которое мы пропели
поверх, о, поверх
терний.

В ЕГИПТЕ

Ты должен в глаза чужестранке сказать: Ты вода. Будь водой.
Ты должен ту, которую знаешь в воде, в глазах чужестранки искать.
Ты должен ее вызывать из воды: Руфь! Ноэминь! Мириам!
Ты должен украсить ее, когда ты ложишься с чужой.
Ты должен украсить ее облаками волос чужестранки.
Ты должен сказать Мириам, Ноэмини и Руфи:
Смотрите, я с вами ложусь.
Ты должен прекрасно убрать чужестранку, с которой лежишь.
Ты должен украсить ее твоей болью: О Руфь! Ноэминь! Мириам!
Ты должен сказать чужестранке:
Смотри, я с ними лежал!

ТОЙ СИНЕВЫ, КОТОРОЙ ВЗГЛЯД ЕГО ИСКАЛ

Той синевы, которой взгляд его искал, я выпил первым.
Из следа твоего я пил и видел:
ты катишься сквозь пальцы мои, жемчуг, и растешь.
Растешь, как все, кто преданы забвенью.
И катишься: так черный град тоски
сыплет в платок, беленный взмахами прощанья.

КТО КАК ТЫ

Кто как ты и все голубки день и тень творит из мрака
и клюет звезду из глаза прежде чем она сверкнет
и в ресницах щиплет травы прежде чем они созреют
и швыряет двери в тучи до того как я ворвусь.

Кто как ты и все гвоздики кровь мотает как монеты смерть глотает как вино
кто стекло – себе для чаши – из моих ладоней выдул
и окрашивает словом мной не сказанным пурпурным
и громит ее в осколки камнем чьей-нибудь слезы.

* * *

Так спи, мои глаза еще открыты.
Все чаши ливня, кажется, пусты.
Ночь сердце будет трогать, сердце – жито.
Но слишком поздно, жница, для косы.

Так снежно-бел ты, ветер небосвода!
Бело, что отнято, бело, что есть!
Ты знаешь счет часам, я знаю годы.
Мы пили ливень, ливень пили здесь.

ЗЕМЛЯ БЫЛА В НИХ

Земля была в них, и
они рыли.

Они рыли и рыли. На это шел
их день, их ночь. И они не славили Бога,
который, как они слышали, все это замыслил,
который, как они слышали, все это провидел.

Они рыли и дальше не слушали; и
они не стали мудрей, не сложили песен,
не придумали для себя никаких языков.
Они рыли.

И штиль навещал их, и вал штормовой,
и – все – их моря навестили.
Я рою, ты роешь, вон и червь дождевой
тоже роет. Вот песнь: они рыли.

О некий, о всякий, о ты, никакой!
Где теперь то, что шло на нигдейность?
О, ты роешь, я рою; я рою к тебе, за тобой,
и наш перстень на пальце не спит, как младенец.

АССИЗИ

Умбрийская ночь.
Умбрийская ночь с серебром ее колоколов и маслин.
Умбрийская ночь, ее камень, который принес ты сюда.
Умбрийская ночь.

                      Не дыши, приходящее в жизнь, не дыши.
                      Наполни с краями кувшин.

Скудельный кувшин.
Скудельный кувшин, на котором окрепла рука гончара.
Скудельный кувшин, который тень навсегда накрыла рукой.
Скудельный кувшин под печатью теней.

                      Камни, куда ты смотришь, камни без числа.
                      Впусти-ка, брат, осла.

Плетется осел.
Плетется осел на снегу, его голая держит рука.
Плетется осел перед словом, закрывшим затвор.
Плетется осел, он из рук сновиденье жует.

                      Сиянье, которое утешить не хочет, сиянье.
                      Мертвые, Франциск, они еще ждут подаянья.

ВЕЧЕР С ЦИРКОМ И КРЕПОСТЬЮ

В Бресте, где пламя вертелось
и на тигров глазел балаган,
я слышал, как пела ты, бренность,
я видел тебя, Мандельштам.

Небо над рейдом висело,
чайка спустилась на кран.
Надежное, бренное пело,
Канонерка звалась Баобаб.

Трехцветному флагу с поклоном
я по-русски сказал: прощай!
Погибшее было спасенным
и сердце – как крепость, как рай.