Стеклянный чертик в рдяной сигнатурке,
Притертой пробочки залысины.
На декадентской штукатурке
Глаза нездешние актрисины.

Где коньячок нетвердой марки,
Презрев облатки и микстурки,
Играл с дрожащим солнцем в жмурки,
А то еще, бывало, в прятки
С самим хозяином каморки,
В его надышанной конурке,
В трансцендентальной табакерке
Под лампой цвета дынной корки
Желтели смятые окурки,
Желтились розовые пятки
Той, что носила чернобурки
И уходила без оглядки...
. . . . . . . . . . . . . .

(эфирных зорь багряных бредов
прости промерзлая моржовина
чье обольстительное credo
ходячей челюстью зажевано

и черт ли в горлышке притертом
в том пузырьке коричневатом
в обнимку с фаустовским чертом
кого б еще уврачевать им)

мне ненавистен бег картинок
как бы сорвавшихся с обложки
сходить на рынок
купить картошки

она отварится в мундире
и свой мундир не опозорит
а тот кто предрассудков шире
пускай ей мо́зги не мозолит

о этот юг о эта ницца
не то одесса
надо б влюбиться
для интереса

что может быть смешней смешений
мы улыбнемся ли с мишеней
или иных дойдем вершин
всеобщий проглотнув аршин

Ты скажешь: кто б извлек
из пен, из влаг
затерянный мирок,
блаженный островок,
где, страшно одинок,
линялый флаг
обвил флагшток,

где остовы фелук
и голоса медуз
плывут на юг,

где ликовал француз,

где резвый виноград
сух, розоват,
дичает вдоль оград,
чей камень ноздреват,

под пение цикад
над пеной бухт,
в тени аркад.

золотая сердцевина   выдуваемой зари
стеклодувная машина   выдувает пузыри

апельсинов оболочки   грозди елочных шаров
раскаленные сорочки   выдуваемых миров

пузырьковая лавина   хрупких колбочек прибой
карусельная машина   с полированной губой

выдувает чьи-то лица   чьи-то кости из песка
где стеклянная синица   ест стеклянного жука

во всевышних дом небесный   шаловливые огни
над неряшливою бездной   хоть веревку протяни

пляшут мамонты живые   ходят рыжие бока
вьются тучи боевые   числовые облака

пусто место тем и свято   ни зерна не утаи
дышат влажные ягнята   кажут зубыньки свои

(зубыньки стеклянные
рожки оловянные
ножки деревянные)

вот и нет заботы кроме   как в кошевке ледяной
спать в сверкающей соломе   под стеклянною звездой

Я заговариваюсь, значит
я говорю, и, значит, я
есть средоточие задачи,
неявный корень бытия,

тот, кто учился понемногу,
переходил из класса в класс,
переходил дорогу,
не поднимая глаз.

(Дуб-береза-ель-сосна –
солнце, звезды и луна.
Дуб-сосна-береза-ель –
ветер, облако, метель.)

. . . . . . . . . . . .

Ничейная родная речь,
лежит раскрытая, ничейная,
как арифметика ничейная,
и ведь не то чтобы пособие учебное,
а именно что вот: родная, речь,
та самая, которую нам велено беречь,
ревнительствовать, ревновать –
нет бы родимую и в хвост,
и в гриву перерифмовать,

извлечь
единый корень
ее гвоздей и звезд,
как в горне греют шкворень,
как россыпь жирных зерен
охлестывает клест.

Ведь нету слов прекрасней, чем ничьи.
Они текут, как чисел гибкие ручьи.

                    в логове гиперборейца
                    в голове мамонта
                    в ноздре комара
слышно как
                    алюминиевая ложка
                    скребется
                    по дну алюминиевой миски

в раю комар жирен
туда берут курс
птицы: алконост сирин
птица птурс

пролистаешь ненароком
томик доктора живаго
что как ты и вправду кокон
предлежащего имаго

знать бы что густеет в лоне
что еще таит природа
в тесном тетраграмматоне
генетического кода

что не старческие брылья
не худых волос осечки
может впрямь какие крылья
вдруг затеплятся как свечки

встречу ль милую подружку
все ж припомнится едва ли
как въезжали мы друг в дружку
так что разве не визжали

где та прыть и где тот порох
нос собачий шоколадкой
да и толку ли в повторах
подворовывать украдкой

все равно собьет с полслова
трусоватая оглядца
если не было былого
что уж думам изгаляться

для того ль мы увядали
проклинали стужу вьюгу
чтоб измыслить в идеале
круг катящийся по кругу

Где краешком Луны
до точки обмозгован –
в тумане подмосковном
восходят гороскопом
фонарные нули.

Парад светил? патруль
нулей? черпнув из лужи,
помножишь нуль на нуль,
выходит нуль же.

Лунки. Сырой снег.
Уж заюлило с крыш.
Дело к весне.
(Был мамонт рыж.)

Был мамонт рыж.
Месяц плыл Рыб
меж световых ниш,
ледяных глыб.

Вот солнцеворот.
Талая звезда разожглась.
Грустно очерчен рот.
Грустно глядит глаз.

Был мамонт рыж.
Даже оранжев.
Раньше.
Когда был жив.

Где волн топтанье стадово,
где крут горбатый вал,
как я тебя выстрадывал,
как выборматывал!

Гляди ж в окно: угрюм как
заката киловатт,
и золотое в рюмках,
и можно б целовать.

Эти слова ни о
ком. Подкатил трамвай.
– Давай не пойдем в кино.
– Давай.

Пахло ванилью. Несли куличи.
Колокол колол диезы.
Если вдуматься: пойди отличи
Благую Весть от штабной дезы.

Где сходятся столбы
к окрестности Луны,
качаются судьбы
стеклянные нули.

Кто б знал, что те значки –
огни, нули всего лишь –
прозрачные зрачки
мужающих чудовищ.

Рядом с барашком вербным
был мамонт рыж.
. . . . . . . . . . . . . . .
При
        Александре
                              Первом
наши
          вступили
                            в Париж.

Выйдя из рук умельца,
вещь становится вещью.
Переживает владельца,
покрывается сетью трещин.

Рано или поздно вещь попадает на свалку.
Почти никогда – в музей.
Даже разбитую чашку бывает жалко,
и в дело идет клей.

(Что касается автора – сразу
можно заметить, что он презирает интеллектуальную прозу
и ему не нравится разбивать фразу
так называемым enjambement'ом;
тем не менее, автор скорее всего еврей,
ибо подвержен самообманам.)

Вещи дорожат обществом привычных вещей.
Это в порядке вещей.

Когда наступают новые времена,
старая вещь выползает на рынок –
от серебряных ложек до горнолыжных ботинок,
гипсовых свинок, переводных картинок...
Я видел старуху, она продавала уздечку и стремена.

Иногда человеку желательно побывать вещью.
Погостить в ее немудрящей шкуре.
Ибо, как сказано, человек есть мера вещей
(в том числе немыслимых, но наличествующих в натуре,
впрочем, это более к литературе,
и вообще).

Звякая инструментальной статью,
привыкай к жестокому объятью
мышцы господина твоего.

Повинись закалу и заклятью.
В чьей руке пребудешь рукоятью?
На́долго ль? И для чего?

эту вьющуюся тропу деля
за последней заставой
с тенью женщины призраком пуделя
облаком шерсти ржавой
(на нее напасись веретен)
мамонта попирающего небосклон
ты ли сам или некий заоблачный клон
невесомо сбежит под уклон

и бог с ней бы с державой

(мифом эпосом мосфильмом
шершавой
ресторанной скатертью
официанткой клавой
хоккеистом славой
виолончелистом славой
треснувшей роговой оправой
перехваченной лейкопластырем
поэмой полтавой
молодецкой забавой милицейской облавой
именными наручными часами славой
грустью-растравой пухом ворон
славой славой с четырех сторон

"за ту-ту за тундрами
холодам сторгованы
за-ду-ду-задунуты
одуваньи головы"

"вылетает-тает в дымке
пара истребителей
давай, милка, на простынке
помянем родителей"

"давай давай давай давай
неуж не отоваришь
средь улицы встал трамвай
прощевай товарищ")

разлинованной вдоль-поперек
по квадратам топографическим картам
где отчетливо виден каждый лесок мысок
проступают болотные пятна осок
узкоколейка ускользает наискосок
школяров попарно рассаживают по партам
если глупость бездонна ее называют поп-артом
после все затягивает песок

и море в гаграх
и ветер в жабрах
следы овечьи
ты далече
когда заплачешь
не взять за плечи

Всех страстей горящий каталог,
не лови нас на сродстве и родстве:
просто насверлили потолок,
а из дырочек закапал свет.

Из каменноугольных толщ,
точно дождь,
накрапывал свет,
омывал силуэты рощ,
обегал крыш силуэт.

Ни знамений у небес, ни соблазнов,
просто коротают вечера:
перемаргиваются дразнят –
нынче как вчера.

Три прямых проведи наугад:
глядь, взойдет поверх перистых гряд,
меж Гиад и Плеяд
острием упираясь в закат,

ослепительный, беспокровный
золотой треугольник любовный.

1.

Нам с тобой винца да брынзы б.
В нашей смиренной волости
у того, кто прёт на прынцып,
ни стыда, ни совести.

Ежли ж он, едрёна птица,
шибко возомнитца –
рыцарь-шмыцарь-ламцадрыцарь,
пожалте-ка брытца!

2.

Уж на закате розовеют уши
воздушных мельниц, славных мертвяков;
уж детища часовщиков
на зорких башнях бьют баклуши,
когда в долину ветряков
летит, тщеславен и тщедушен,
один бумажный человечек
с булавкой длинной на весу;
вот-вот бедняжку огорошит,
оголоушит, изувечит
крыла увесистого жердь;
его розовая лошадь
пьёт вечернюю росу,
а он своим доспехом вспахивает твердь.

Как это грустно! Утончённый разум
накрылся медным тазом.

3.

Наутро маски снимут маски,
смоют грим.
Где вы, шёлковые глазки,
мимолётные ласки
и фейерверка круглый дым,
и тот беспутный пилигрим?

Бывало, раздвигался запад,
сырыми хлопьями играл,
там облачный цвёл замок,
да к ночи выгорал

в манёврах ненастий и шпал.

Бывало, Зевес из-за тучи
громит близлежащий погост,
бывало, и пазмий гремучий
раскинет светящийся хвост.

Бывало, простившись, с вокзала
шагаешь, Бовою Бова;
бывало –  да с кем не бывало? –
И ты, было время, быва...

Когда ещё юность вторая,
несмелую кровь растравляя,
глазком завидущим кося,
врубала свои скоростя!

4.

здесь откуда пишу Вам
зимы чудовищно долги
и снега глубоки
от реки волги,
до вохры реки
что стоит на правиле:
а) ешь своей ложкой
б) не тебе вставили
не сучи ножкой

где может в череп лопата
врезаться ни за так
так долго мертвеет полоска заката
цветом в скрипичный лак

5.

кто б не выполз из тесной норы
на холодный светлый песок
поглядеть, как вихляет с горы
Твоего гнева колесо

или брюхом продавив борозду,
накивать насекомой головой
расширяющуюся в пустоту
правоту гнева Твоего

Империя прирастает казармой, каторгой,
пороховым боем,
береговым припаем.

Слышится солдатская песня:

      – Накось выкусь, супостатко,
      Чай, не будет сладко!
      Ты справно снаряжон,
      Ан взденем на рожон
      Да прикладом ладом приклепаем!

Империя вырабатывает литературный язык,
налагает ясырь, ясак,
прицепляет тесак,
нахлобучивает парик,
учреждает сыск, фиск.

*

Акцызный чиновник поспешает в Харцызск.

Он и сам харцыз,
хоть лицом француз,
хоть душой пиит.

И, когда не спит,
щиплет лаковый ус.

*

Дальше к югу Кавказ
до небес.
За горой Эривань, Тифлис.
На горе черкес.
Военная команда вырубает лес.
В скобках: читай рассказ
Л.Н. Толстого.
Империя порождает клас-
сическую прозу: Шинель, Нос,
далее – Братья Карамаз...

Впрочем, для нас
важнейшее из
искусств – кино-с.

Голос за сценой: все мы вышли из шинели гоголя.

Все мы вышли из шинели,
оглянуться не успели,
как немедленно поставили вопрос:
ЧТО ДЕЛАТЬ?
и ещё:
КТО ВИНОВАТ?

Доносятся пьяные голоса из-за кулис:

– ктовиноват – ктовиноват!
– шамир да ясирарафат!
– просрали на хуй дарданеллы!
– и проебали арарат!

*

Чуден Пётр, и Днепр, и Дон,
и молочная речка Нарова.
Неразличны: туман и огонь,
неразлучны: беда и дорога.

Лунный свет зеленит темляки,
чуден Пётр – при водках и жжёнках,
и летят на весёлый огонь мотыльки
в обшлагах да кургузых шпажонках.

Подавай императору порт,
форт и флот, и немецкие штучки.
Так взойдём же по трапу на борт
И сойдём у стамбульской толкучки.

*

Лязгают в клюзах якорные цепи.

От див Ливадии до синего сельпо
рыболовецкой северной деревни
греми, волноремонтное депо,
ворочайтесь, тяжёлые форштевни!

(Шторма, ветра перетирают гребни
от Наварина до Чемульпо...)

Империя выходит в океан!
С хронометром! С магическим секстаном!
На палубу выводят каторжан
(бонжур, Вальжан!),
и остров Сахалин
чуть виден за туманом.

(И журавлиный клин
летит над Магаданом...)

*

Голос за сценой: вдруг стало видно далеко во все
концы света.

Вдруг далеко во все концы!
Стрельцы, жнецы, купцы, гонцы,
гребцы, гвардейцы, храбрецы,
нацмены, немцы, наглецы,
юнцы, отцы,
чтецы, певцы, пловцы, борцы,
дельцы, глупцы,
слепцы, скупцы, писцы, истцы,
все мудрецы, все гордецы –
все в дамки, в люди, в мертвецы!

(И утро красит нежным цветом
и все кремлёвские зубцы,
и мы ударим по котлетам,
и мы возьмёмся за супцы!)

*

империя вытягивается в хруст
в мириад звёзд
расчёсывает наст
в спину зюйд-вест
в морду норд-ост
или наоборот
плуг
выворачивает пласт
литератор
сочиняет роман идиот
рота отбивает редут
на позицию выкатывается установка град
и видно далеко во все концы света

*

Вдруг стало видно далеко во все концы!
Ах, колокольцы-кольцы-бубны-бубенцы!
Да этот сукин сын камаринский мужик!
Да вечный жид, что по верёвочке бежит!

А верёвочка-то шорк, шорк,
а мужик по ей вжик, вжик!
Верёвочка лоп-ну-ла!
Бедного прихлоп-ну-ла!

Вот дела, так дела –
золотая мушмула...

*

Так! Зыркай цепче, инородец
с позорным веществом в крови,
на оголтелый хороводец
неизгладимой нелюбви.

Дыши, какой ни есть, погодой,
лови опасное тепло
с небезупречною свободой
мрачить надменное чело.

Чтоб из напутственного мрака,
из придвигающейся мги
свежели хлопья Зодиака,
грузнели тайные шаги.

*

Выходит Поэт в развевающемся плаще.

Давайте ж пальцем в небо тыкать,
как говорил один поэт.
Давайте молча горе мыкать,
как говорил другой поэт.
И помнить хладные ботинки,
влюбляясь в узкие меха,
и знать, что радугой на рынке
цветут бараньи потроха!

Трагическая маска! Ты,
как ни крути, высокомерна:
нам терние, а вам – люцерна,
паситесь, мирные скоты,
кому добыча из добыч
ярмо с гремушками да бич!

Империя! Куды тягаться!
Куды судить твои дела!
Орлу предпочитая агнца,
кормя зевесова орла...

(Кормя зевесова орла,
Агафья двойню родила!)

*

А вечерами слушать вьюгу
на кухне цветом в апельсин.
Ходят часики по кругу
с отставаньем небольшим.

Ходят часики по кругу –
мене-текел-упарсин.

Мене-текел-упарсин,
прикуси – не попроси.

Ну а мы и не попросим,
потолки прокупоросим –
и какой там, к чёрту, упарсин!

*

Только морок заоконный,
неверморовый канон.
Филигранный, огранённый
(вариант: загорелый, запылённый)
на стекле горит центон –
гиацинтовый бутон:

А вот и центон:

"Кот проснулся, пёс залаял.
Сердцу стало веселей.
Тьма накрыла Ершалаим
Бедной юности моей!"

*

Рыбка бьётся об асфальт –
ничего себе гештальт!

приходит время –
в смысле уходит
в смысле
ревмя
время

...

куда подевались
золотые
стеклянные
песочные часы детства?

...

ку-ку
с вмятиной в боку
картонный глобус

...

стыд-совесть,
стыд-совесть
дёргает за ниточки,
дёргает за ниточки,
верёвки вьёт!
и все точечки,
и все точечки над i
расставляет

...

лам-ца-дрица-гоп-ца-ца
притащили мертвеца
и не то ещё сморозишь
ради красного словца

ради красного словца
пять отметин в пол-лица
не жалейте соли-перца
ради красного словца

...

задребезжишь разбитой клавишей
подавишься обидой давешней
с присохшею улыбкой вежливой
заулками да подворотнями
чем дальше всё бесповоротнее
заезженней, одышливей
улицей измышленной
площадью вьюжливой

...

неумолимо смотрит компас
на северный магнитный полюс
писатель складывает повесть,
в аптеке продают антабус,
трясётся рейсовый автобус
(мелькает движущийся ребус),
на окнах нарастает лёд

...

и чёрно-золотая банка рижских шпрот
и запотевшая мерзавка
будто вправду новый год
торжествующий приход
убитых дней, пустых хлопот
работ, отложенных на завтра

задыхание азарта
долгая чреда зевот

...

в курганах Даля или Фасмера
докапываясь самой сути
короткий день смире́н и пасмурен
как в паюсной или в мазуте

и срифмовав для почину
"нам паюсная не по чину"
в своём раскопе имя-рек
называемый – мечтатель
с наступленьем суме-рек
нашаривает выключатель

...

а вот и рифмы прихромали
под скрип мороза и кирзы
на неряшливом крахмале
след крыловской стрекозы

или, может быть, "кремлёвской"?

...

как волк рифмуется с двустволкой
или как детская с мертвецкой
клыками кислыми не щёлкай
с кургана бабы половецкой

всухую щёлкают курки.
луна сквозь волчьи костяки
желтеет.
С мягкими зубами
сюда приходит новый хищник,
то в засаде озябает,
то, кружа, поживы ищет

...

лакомы
пришлого мёда
тёмные злаки
мачеха-гре́чиха
харч героев

...

персонаж в пейзаже
профиль и анфас
два мента на страже
щурят левый глаз

всё туда клонило
всё к тому вело
много чего было
было и прошло

стрелочек-базаров
самбо-каратэ
пистолет макаров
пистолет тэтэ

...

прошелестели исподволь
года. Всё шито-крыто
пора уже в музее выставить
пиджак простреленный бандита
его малиновый пиджак
и цепь нашейную как знак
нас миновавших передряг

...

стих нагл
налгал
и главное не алкал
благ
был наг
хотел блага
у! головоногое
как его терпит бумага

...

плюнешь: графомания
позор вздор
но есть ведь энергия непонимания
узорный молниями зазор
меж полюсами текстуальных
темнот –
разряд
и сонмы сусликов печальных
в стерне свистят

...

в столбик в ряд
всё подряд зарифмовать бы
вот, говорят, заживёт до свадьбы –
говорят
когда плачущую у-
вещевают детвору
забывая поговорки
вероятный смысл скабрёзный

тут и волки на пригорке
голос пробуют железный:
у-у-у

...

за порогом тишина
снег на лапах
шкура спалена
холод
голод
запах

ум гол
не обнесён
частоколом понятий
не спелёнут
радужной плёнкой слов
не окутан
тёплым дымом уподоблений

...

из апельсиновых обоев
выходит чёрная собака
выходит чёрная кошка
и как-то страшно немножко
но эти исчадья мрака
чёртову эту нежить
надо кормить и нежить

...

то ли флейта то ли суслик просвистел
пластилиновая вьётся карусель

да меланжевая вяжется судьба
шарфик-варежки крапива-лабуда

жгут соломы грохот грома в горле ком
славьте Бога пригвождённым языком

но это чужой язык

...

иная лингва, бобэоби,
как бобэ майсэ, бобоэби
ну не стремайся пели губы
уснём в сугробе
встретимся на небе

там бьёт соломенный прибой
чужая лингва, суахили
и эти варежки сухие
и куцый шарфик голубой

...

бюро по доставке морского тумана
бюро по доставке речного тумана
степного тумана
тумана с начинкой
с неопознаваемой тенью

...

глупый автор! без лишних затей
сочинял бы стихи для детей

приплывай говорящая рыба
здесь тебе уготована дыба

прилетай говорящая птаха
здесь тебе приготовлена плаха