Нижеследующий проблематичный пунктир будет пресекаться вторжением, на правах иронического контрапункта, "Пассажей" Вальтера Беньямина, точнее, фрагмента "Париж – столица XIX столетия" (Философско-исторический ежегодник, 1990 г., перевод В.Подороги). Собственно авторский корпус отделяется от комментария жирной интонационной чертой; прочие заимствования и кражи, по мере поступления, оговариваются в тексте особо.

Хотя темой была объявлена "Политика тела. Порнография", моя тема – скорее преступление порнографии, или преступление порнологии. Делез в "Представлении Мазоха" различает, и мне кажется это различение продуктивным, дискурс порнографический (собственно) и дискурс порнологический, где Сада и Мазоха он относит как раз к порнологам; то есть, насколько я понимаю – порнография – это некая первичная, скажем так, структура, предельно прозрачная в смысле своих конструкций и целей, в то время как порнология как бы отыгрывается, поглощает ее, надстраивается над, делая предметом своей рефлексии. Моя же задача отчасти заключается в том, чтобы продемонстрировать возможность (и наличие) иного, более дерзкого, что ли, или изощренного жанра (чтения? письма?). Есть дискурс, который зашибает Мазоха и маркизову лужу, не говоря уже, скажем, о Миллере или, в общем-то, о Набокове... уж совсем смешно как бы говорить. Даже, может быть, в каком-то смысле и батаевский дискурс – тоже. Порнославие?.. Введение в Порнославие?.. Я буду говорить о Пушкине, он целит в золотую монету (пуговицу) с двадцати шагов.

Но сначала необходимо обследовать, освидетельствовать этимологическое осиное гнездо, связанное с корнем "порно"(графия).

Порнейя – блуд, иногда об идолопоклонниках; порнэуо – вести блудную жизнь, иногда об идолопоклонниках; порне – продающая себя, блудница; порос – путь через что-либо, переправа, переход, мост, пролив, отверстие, скважина, поры в теле, источник доходов, средство для достижения выхода из затруднительного положения, приобретение. И вот то же самое "приобретение", только пишущееся иначе, а произносимое так же, имеет значение "затвердения, особенно в членах, костях; и туф (камень)". Потому как поринос – туфовый, типа известняка, пористый камень, легко поддающийся обработке, внешне напоминающий мрамор. Тут же, не отходя от морфологической кассы, замечу, что порнографы в древней Греции – это дизайнеры и сутенеры одновременно, они раскрашивали статуи и лица проституток, умащали их тела (массажисты...); а проститутка, в свою очередь, представляет товар и продавщицу в одном лице, нечто двусмысленное, особенно, если помнить, что в древней Греции проститутка – скорее гейша, миракль, она несет еще в себе тлеющий след института священной проституции-вестничества при храме. Жрица. Жрица любви. Приношение(жертво-). Да, и, конечно, пороо (с ударением на предпоследнем "о") – делать твердым, бесчувственным: притуплять... Впрочем, все это шаткая опора пороку. Скажем, в "Пире" у Платона двум ипостасям Эроса, вульгарному и сакральному, соответствуют две Афродиты: Урания, небесная, и Пандемос, земная, общенародная, для профанов; что и позволяет Аристофану превратить богиню любви, с помощью техники оксюморона, в Афродиту Порно, то есть в общедоступную, продажную, грубо говоря, девку. Как декламировал капитан Лебядкин, эта ябеда на капитана Копейкина из второго тома "Мертвых душ":

Краса красот сломала член
И интересней вдвое стала,
И вдвое сделался влюблен
Влюбленный уж немало.

I

Пиру – Пир. Во время чумы (пусть будет так!) А.С. с упоением и чистосердечно цитирует в своем "дневнике" фразу Стерна: "Живейшее из наших наслаждений оканчивается содроганием почти болезненным". И дипломатично прибавляет некую стоимость: "Несносный наблюдатель!". Метонимия крайней плоти, содрогание, – это миниатюрная метафора смерти; успение Эроса и, разумеется, его восстание (но не на третий день). Извергаясь в акте, не важно, символическом или плотском, мы низвергаемся в смерть, в Мальстрем, но, кажется, лишь затем, чтобы, тут же вынырнув на поверхность, гарантировать себе, вновь и вновь, эту чистую возможность обмена. Живейшее наслаждение связано с Танатосом; как оборотная сторона разрушения, но разрушения, так сказать, безопасного, оно грезит о тотальном. Имя луку жизнь, а дело смерть, вот, по-видимому, двойная гармония лиры и лука; опять же, если я правильно понимаю, Ницше заключает эту "двойную гармонию" Гераклита в формулу вечного возвращения равного. В главе "Чем я обязан древним" ("Сумерки идолов, или как философствуют молотом"), он, в частности, переосмысляет, через дионисии и половые мистерии, понятие катарсиса (оргиазма): "Не для того, чтобы освободиться от ужаса и сострадания, не для того, чтобы очиститься от опасного аффекта бурным его разряжением – так понимал это Аристотель, – а для того, чтобы, наперекор ужасу и состраданию, быть самому вечной радостью становления – той радостью, которая заключает в себе также и радость уничтожения". Трагик, инициированный или мист совершают преступление (трансгрессию), когда обращают эту сладчайшую жестокость уничтожения на самое себя. "Пик" страсти, симулирующий (мимезис) агонию, может быть разыгран по нотам: поэзия. Она здесь очень даже при-чем, она ведь тоже при-чиняет, если следовать риторике мифа, растерзание – телу Орфея и проч., речи, телу речи. В холодном высшем смысле, адаптированным своего рода аскезой, мы находим преступление в пути бусидо: харакири как жест исполнения. Однако, инстинкт смерти, или Танатос, не может быть дан, говоря словами Делеза, он лишь та самая поверхность, на которую мы выныриваем, он лишь тонкая плева, экран, нет, Гимен, нет, гимн Вальсингама чуме. Танатос, следовательно, может быть помыслен, точнее, не может быть помыслен иначе, как спекулятивно, то есть – в искусственном, отраженном свете. "Крепка как смерть любовь", – вот библейская крепость, которую мы силимся осаждать. Или: "Свершилось: куплены три ночи, И ложе смерти их зовет" ("Египетские ночи"). Опять же, не важно, что было в начале: фалл или вагина, пра-Отец или пра-Матерь, возможно, фалло-вульвические надгробья иудейских захоронений... Не заперты ли мы сами внутрь этого ткацкого станка – красной нитью, – этого колумбария, каламбура, шампура, – не отсиживаемся ли и мы в осаде?

Мировые выставки придают блеск меновой стоимости товаров, создают границы, за которые отступает их потребительская стоимость. Они порождают фантасмагорию, в которую устремляется человек, позволяя разрушить себя. Индустрия наслаждения тем облегчает ему понимание этого, что низводит его самого к высшему из товаров. Он поддается ее манипуляциям, поскольку отчуждение от самого себя и других доставляет ему наслаждение. Воцарение товара и окружающий его блеск разрушения – тайная тема искусства больших городов. Этому соответствует разлад между его утопичными и циничными элементами. Остроумие этого искусства, находчивое в изображении мертвых объектов, равнозначно тому, что Маркс называл "теологическими ухищрениями" товара. Оно явно осаждается в понятии specialite – названии товаров, которые входят в употребление в индустрии роскоши того времени. Под действием большого города вся природа превращается в нечто специализированное. Художник представляет природу в том же духе, в каком реклама – это слово тоже тогда возникло – начинает представлять свои товары. Это искусство находит свой конец в безумии.

О какой крепости речь, что выпадает в осадок коллективного сновидения? Возможно, в начале был искусственный член, tzelem-zakar, о котором печется Иезекииль: "Ты взяла мои дорогие перстни, мое золото, мое серебро, которое я тебе дал; потом ты сделала себе искусственный член, tzelem-zakar, и ты блудодействовала с ним". Tzelem-zakar – не что иное, как драгоценный фалл римских куртизанок, так называемая "Золотая шпора" (L'eperon); ее же греческие гетеры посвящали Афродите: шпора. Наконец, это тот же индуистский ЛИНГАМ, столп из смолистой камеди, на который жрецы возводили, как на трон, девочек для сакральной дефлорации. В отличие от некоторых, брахманы не забывали свой зонтик – ни на операционном столе, ни в тени швейной машинки. Око за око, кровь за кровь. Эрос, действительно, чреват истечением, разверзанием; но что за странная гигиена, что за странный способ отворять кровь (посвящая ее) Богу?

Мне важно, что библейский пророк настаивает именно на такой последовательности: перстень (кольцо/обруч/брак: Океанос), золото, серебро, искусственный член.

Ш-пора это божественная ось, оплодотворяющая, пришпоривающая процесс обмена, циркуляции "общественного продукта", то есть ось аграрно-эсхатологического цикла, колеса, кольца: урожай/жатва/жертва. Вино символически замещает кровь, потому что виноград давят и получают... чашу, круговой сосуд. Чаша собирает, содержит мир, его богов и стихии, и смерть, и бессмертье: причащение, сбор, собирание вокруг пиршественного стола. Но чаша, сосуд, амфора – это еще и урна с прахом, метафора материнского лона, мать-сыра-земля. В "Эйрене" Аристофана Трюгей, главный герой, отправляется на небо, там ему Гермес отваливает камень, и он свою невесту, Эйрену (Мир), спускает на землю. На земле свершается брак. Интересно, что в символическом плане Эйрене соответствует такая пара: Опора и Феория. Опора – богиня производительной силы, плодородия, деторождения. А в более древних представлениях, она одновременно архаическая мать и блудница. Позднее, например во "Всадниках" того же Аристофана, Опора и Феория суть имена куртизанок. На сосудах мирный договор (вино) изображался в виде гетер. Феория – богиня, связанная с едой и пиром. Пир, эКс(с)-пиросис, испепеление... гимнософисты, сжигающие себя.

PENIS (пенис) – это PHENIX (Феникс), египетская, в том числе, птица. Преступление? Их есть у меня.

Дело в том, что Клеопатра торговала своей красотой, многие купили ее ночь ценою своей жизни. Она ценила себя недешево, потому что не была пошлой кокеткой. Ни куртизанкой. Она была царицей Египетской. В 1824 году Пушкин пишет стихотворение "Клеопатра", затем, в начале 30-х – неоконченный фрагмент "Мы проводили вечер на даче", где герой, Алексей Иванович, идентифицирует красавицу Вольскую, на тех же условиях они "подписывают", так сказать, договор (а вы говорите: Мазох...); и, наконец, собственно "Египетские ночи". В 35-ом году А.С. не завершает "Повесть из римской жизни", где Петроний, вскрыв себе вены, начинает рассказ о... Клеопатре. "Темная знойная ночь объемлет африканское небо. Александрия заснула. Ее стогны утихли, дома померкли... Клеопатра угощает своих друзей. Стол обставлен костяными ложами. Триста юношей служат гостям, триста дев разносят им амфоры, полные греческих вин... Огненные языки светильников горят недвижно, дым курильниц возносится прямо недвижною струею. Море как зеркало лежит недвижно у розовых ступеней полукруглого крыльца. Сторожевые сфинксы в нем отразили свои золоченые когти и гранитные хвосты... Вдруг царица задумалась и грустно поникла дивною головою. Светлый пир омрачился ее грустью, как солнце (курсив мой. – А.С.) омрачается облаком". Она провоцирует... она вызывает... она жречествует.

Вдруг из толпы один выходит,
Вослед за ним и два других.
Смела их поступь, ясны очи,
Навстречу им она встает.
Свершилось: куплены три ночи,
И ложе смерти их зовет.
Благословенные жрецами,
Теперь из урны роковой
Пред неподвижными гостями
Выходят жребии чредой...

– Клянусь, о матерь наслаждений,
Тебе неслыханно служу.
На ложе страстных искушений
Простой наемницей всхожу.
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
О боги грозного Аида,
Клянусь: до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утолю
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утомлю.
Но только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь: под смертною секирой
Глава счастливца отпадет.

II

Предание гласит. Во время одного из очередных пожаров Александрийской библиотеки египетские мудрецы собрались срочно решать, что делать с мудростью, накопленной веками, что делать с тайным знанием, потому как все гибнет, все уходит в песок, точнее, в пепел. Кому это знание передать, предать? Добродетели? Но Добродетель уязвима изначально (ее можно изнасиловать, погубить и так далее), а Добродетель, обладающая к тому же неким знанием, становится уязвима вдвойне, втройне, превращается в более, так сказать, аппетитный кус для желающего нечто поиметь, присвоить, как-то обогатиться за счет этого "тайного". Значит, нельзя. Это все равно, что пустить деньги на ветер. Следовательно, нужно предать это тайное, то есть передать его в руки Порока. Он защищен, его бегут как чумы, он – преисподняя (мать-сыра-земля); он как бы изначальная крепость, ров и мост через ров, поэтому тайное знание, должно "чувствовать себя" в безопасности. Так были изобретены карты Таро, тароки, эти первые непристойные магические открытки, открывающие эпоху порнографии своеобразной эзотерической витриной, совлекающей не столько покровы с интимных сцен, сколько – мир в арену, в клоунаду грез и различий, в альянс и бракоразводный процесс Андрогина с Гермафродитом. Игральные карты как таковые, в том виде, в котором они до нас дошли, суть порнография второй степени, эрзац, инспирированный египетскими мужами. Порнографическая открытка, карточка открывает, путем закрывания, сокровенное. Игорные клише выходят в тираж. Азартная игра, профанируя, хранит след истинной авантюры. Между сокровенным и профанным пролегает напряжение, способное убить непосвященного и воскресить адепта. Комбинацию, сулящую воскресение, бессмертье, обретение истинного Я, нужно уметь сложить; итак, нужно узнать комбинацию. Интрига, подвешивающая предприятие в крахе, и есть порнография, она запускает машину собственного воспроизводства (своего рода двигатель внутреннего сгорания, вечный). Та же оппозиция обнаруживает себя и в алхимической доктрине, на протяжении нескольких веков (рубеж перехода от "средних веков" к "новому времени") ведшей, так сказать, партизанскую войну с христианством. В ней существует ложная трансмутация, превращение металла в золото, и тинктура, не имеющая как бы рецептов приготовления (поток воображаемого): трансмутация тварного, конечного я в абсолютное, недвойственное, самостное Я Гермафродита (Андрогина).

"Оккультный" герой "Пиковой дамы" Пушкина, в его имени тлеет уголек ГЕРМафродита, ГЕРМеса, Господа и Господина (нем. Herr; не от него ли пошел в русском языке общепринятый "эвфемизм"?), терпит, претерпевает крах. Но по порядку. Сен-Жермен, известный "алхимик", масон, шулер, предает тайну трех карт графине, тогда еще молодой, то есть инициирует ее. Теперь уже она – хранилище, сосуд, медиум. Теперь уже гражданину Германну необходимо узнать: классический вариант метафизического героизма, поиски св. Грааля (чаши), например, в котором обретается кровь Христова. Для достижения своей цели он должен ее принести в жертву, действительно, она угасает прямо на его глазах, испуганная незаряженным пистолетом (шпорой). Что такое "пики", кроме итого, что это копье, заострение чего-либо, пик? Это фалло-вульвическая эмблема, символ мужских и женских гениталий; плодородие; но если эту эмблему перевернуть (как это наглядно представлено в картах, чьи пластины рассечены воображаемой чертой пополам), мы увидим черное – испепеленное – сердце (солнце). Итак, снова пепел. Но что такое "старуха", графиня? Старуха – это пепел пола, труха, опивки его; еще есть поро(х) в пороховнице, он взрывоопасен, но сексуальная определенность/принадлежность стираются, стерты. Старуха является медиатором двух миров, рая и преисподней, она еще придет оттуда, вся в белом, потому что она – черное солнце инцеста, она ждет Германна: агнец и возмездие в одном лице (чреве). Экспиросис пиковой графини... И вот – сцена в церкви, ее отпевание: "Ангел смерти обрел ее, – сказал оратор, – бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании жениха (курсив мой. – А.С.) полунощного". Полночь. Это время, когда Германн, с помощью Лизы (бедная!), пробирается в ее спальню, и время, когда он же, проснувшись, слышит чьи-то шаги у себя в комнате и принимает ее за кормилицу.

В "Плутосе" Аристофана Хремил спрашивает юношу, отказавшегося, разбогатев, быть на содержании у влюбленной в него старухи: "Однако, раз уж ты считал возможным пить самое вино, так тебе нужно допивать его вместе с осадком (трюга)". "Да, – отвечает юноша, – но ведь осадок на самом деле старый и заплесневелый". "Ничего", – говорит первый и прибавляет скабрезность. Эта скабрезность, пишет Фрейденберг, подсказана Аристофану, и им переосмыслена, исконным двойственно-единичным смыслом земледельческого образа. Жать виноград означает быть любовником, возлюбленная – виноградная гроздь, вино, которое пьют. Заплесневелое вино – трюкс, а глагол, означающий жать, трюгейн, восходит к древнему бытию комедии, трюгедии. Вино входит в фольклор в виде метафоры брака. Опьянение связывается с оргиастическими культами, потому что вино, как образ, равнозначный оплодотворению (или проведению борозды в поле с помощью плуга), в архаическом мышлении "сопутствует тождественному эротическому образу". Остается напомнить, что боги плодородия (например, Дионис) умирают и воскресают на третий день. Комедия (порнография) – это первоначально трюгедия, то есть трюк (воскресения).

Двусмысленность есть образное проявление диалектики, закона диалектики в бездействии. Это бездействие является утопией и диалектическим образом сновидения. Такой образ легко утверждается как товар, то есть утверждает товар в качестве фетиша. Новое, одна из потребительских стоимостей товара – необходимое качество. Первоисток видимости, образы которой не являются внешними тому, что порождает коллективное бессознательное. Новое – квинтэссенция фальшивого сознания, неустанным агентом которого является мода. Эта видимость нового рефлектируется в другом отражении, в видимости всегда-снова-равного. Результат рефлексии – фантасмагория "истории культуры", – в котором буржуазия опробовала свое фальшивое сознание. Искусство, которое с сомнением относится к своей задаче и перестает быть неотделимым от полезности (Бодлер) должно новое сделать своей высшей ценностью. Ценитель новых вещей становится снобом. Новое для искусства, что мода для денди... Магазины новинок рекламируются на страницах газет. Пресса организует рынок духовных ценностей, пользующихся повышенным спросом. Нонконформисты бунтуют против выдачи искусства рынку; они заворачиваются в знамя "искусства для искусства". Этот пароль порождает концепцию целостного произведения искусства, призывает укрепить искусство наперекор развитию техники. Посвящение, которому оно служит мессу, аналогично разрушению, которым сияет товар... Бодлер побеждает ослепление Вагнера. Свою единственную общность он реализует с проституткой. ¹

Урны. Они благословенны жрецами, из них тянутся жребии, мы уже понимаем, почему. "И всеми тайнами лобзанья...": так вращают погоду сердца, шпору-феникс; экстазис. Восход солнца – это секира, отсекающая главу счастливца, то есть того, кто преисполнен желанием. Солярному циклу (космический цикл в миниатюре) соответствует отток крови. Усекновение главы – это запуск крови, изливание, размыкание "человеческого, слишком человеческого" в мир, в мировой круговорот. Смерть – это брак наизнанку. Джаксон, председатель пира, должен быть помянут, но Вальсингам вместо поминальной песни поет Гимн чуме. На него ополчается христианский пастырь: его бесчинство (похоронил жену, мать, а сам...), в понимании христианина, это порнография, травестия Закона. Подумай, мол, о бессмертьи души. Но Вальсингам бороздит уже, кажется, другие моря: Океанос. И пастырь отступит. У Гомера в "Илиаде" чуму отвращает пеан. Пеан – это древний ликующий крик, который издавали эллины при жертвоприношениях. Первоначально пеан – это женские плачи и стенания, сопровождавшие обряд похорон, предание тела огню, экспиросису. В то же время, в пиршественный чин входит элегия, то есть более поздняя стадия пеана, уже не просто крик, и не просто плач, а нечто двусмысленное, поскольку пир удерживает черты поминального ритуала. Вальсингам поет дифирамб, атрибут Диониса, который и соединяет в себе противоположные крайности: энтузиазм пиршественного веселья и экстатику скорби. Итак, хвала тебе, Чума... Бокалы пеним дружно мы и девы-розы пьем дыханье, быть может – полное чумы. Это бунт.

Сохранился план недописанной "Повести из римской жизни", вот он. "Первый вечер. Нас было кто и кто: греческий философ исчез. Петроний улыбается и сказывает оду. Отрывок. Мы находим Петрония со своим лекарем, он продолжает рассуждения о роде смерти. Избирает теплые ванны и кровь. Описание приготовления. Он перевязывает раны и начинает рассказы. Первый – о Клеопатре. Наши рассуждения о том. Второй вечер. Рассуждение о падении человека, о падении богов. Об общем безверии. О предрассудках Нерона. Раб-христианин..." ²

III

Порнография в общепринятом смысле, в том виде, в котором мы ее застаем сегодня во всеоружии, во всех ее ухищрениях товара (от скользящей моды до скользящей голливудской улыбки), есть иное рационалистического проекта, ответ на его вызов. Возгонка одного (последнего) влечет за собой зеркальную мимикрию другого, Сад взрывается, когда Закон (Государство) санкционирует массовое пускание крови, он, оставаясь пленником вызова, вскрывает прагматическую установку, подноготный механизм рационалистического присвоения мира (тела), возгоняя его до пародии, до кукольного театра в своих романах. Первая публикация скандального маркиза осуществляется в Нидерландах, там же печатал свои трактаты (и жил около двадцати лет) Рене Декарт. Здесь, в самой "продвинутой" и свободной стране, буквально отвоеванной у Океаноса (до сих пор Амстердам знаменит кварталом красных фонарей и витрин), он публикует в 1637 году "Рассуждение о методе, чтобы верно направлять свой разум и отыскивать истину в науках", этот катехизис метафорического опорожнения, исчерпания ресурсов воображаемого. Если в латинском языке одним из значений слова "религия" является "повторное чтение", я, надеюсь, не покривлю против веритас (которая в вине), предложив сейчас дважды, трижды заглянуть вам в картезианский колодезь. Мы увидим, какую первостепенную роль играет циркуляция крови в человеческом организме, и как эта роль всячески маскируется в методе доказательств Декартом бытия Божия и бессмертия души. В четвертой части трактата, носящей название "Доводы, доказывающие существование Бога и бессмертия души, или основания метафизики", через радикальное сомнение (аргументом выступает риторическое уподобление сна заблуждению, а бодрствования – самоочевидности истинного видения), Декарт конституирует свое основание: я мыслю, следовательно я существую. Глава начинается и завершается, в сущности, фигурой сна, как фигурой, без сомнения, внушительной: "...в мыслях наших, не могущих быть всегда верными по причине нашего несовершенства, во время бодрствования должно быть больше правды, чем во время сна". Другими словами, наше воображение во время сна никак не относится к нашему сознанию, оно, так сказать, приносится ветром с Каспийского моря. В следующей, пятой части, "Порядок вопросов физических" (порядок и названия глав навязывают приоритет логики метафизической, а не естественно-научной, в то время как ряд оговорок позволяет заключить как раз об обратном), Декарт посвящает кровообращению, открытому Гарвеем – "Анатомические исследования" английского лекаря увидели свет в 1628 г., – четыре страницы (из десяти); циркуляция крови внутри человека ему важна как первостатейный довод, "доказывающий, что наша душа имеет природу, совершенно независимую от тела, и, следовательно, не подвержена смерти одновременно с ним. А поскольку не видно других причин, которые могли бы ее уничтожить, то, естественно, из этого складывается убеждение (заключение) о ее бессмертии". В этой же главе он пишет, что еще три года назад готов был опубликовать свои штудии по медицине, однако, и это следует из полу-признаний, случай Галилея, подвергшегося экзекуции, заставил его быть осторожным. Декарт был хороший католик. Он не хотел ссориться с Церковью, даже будучи вне ее досягаемости, в протестантской Голландии. Иначе говоря, открытие кровообращения выступает истинным гарантом, позволяющим сомневаться во всем и сколько угодно: все равно будет "я мыслю, следовательно..."; следовательно, своим радикальным новшеством философ обязан перенесению "архетипической идеи Океаноса" (Гигерич), этого пра-потока, кольцующего мир, отделяющего в представлениях древних Бытие от Не-Бытия и "несокрушимо держащего" их в настоящем, внутрь человеческого организма. "Изобретение кровообращения ввело Христа в онтологическую реальность и потому сделало освобождение бытия, начатое Христом, необратимым"; и вот это освобождение, как пишет тот же Гигерич, заключается в сведении реальности воображаемого к буквальной (медицинской) реальности. В этой редукции Океаноса-псюхе и заключается, на мой взгляд, исток скудных времен, исток окончательного забвения Бытия.

Отправным пунктом архитектуры становится инженерная конструкция. Отображение природы осуществляется посредством фотографии. Творческая фантазия расширяется, практически становясь рекламой. Поэзия подчиняется фельетону монтажа. Все эти продукты, подобно товарам, намереваются выйти на рынок. Но они еще медлят на пороге. Эта эпоха производит пассажи и интерьеры, выставочные залы и панорамы. Они – осадок мира сновидений. Реализация элементов сновидения у пробудившегося – показательный случай диалектического мышления. Диалектическое мышление является органом исторического пробуждения. И каждая эпоха видит сновидения не только о самом близком, но и мечтает вытеснить само пробуждение. Она несет свои цели в себе и развертывает их, как уже признал Гегель, с хитростью. С расшатыванием товарного хозяйства мы начинаем узнавать руины в монументах буржуазии, руины, на которые они еще ранее распались."

... Тут тень всеобщего отвращения лежала на всем. Тут тень всеобщего. "Вы богиня в древности, а я ничто и догадался о беспредельности". Ах Пушкин, Пушкин. И подруги шалунов... 1817 год. А в 1917-ом... нет, не так. У А.С. был перстень, с надписью на древнееврейском, его умыкнули (на хер) во время погромов Февральской революции – из музея. "Храни меня, мой талисман": так закольцовывают сегмент пространства орнитологи, поэты судьбы, крылышкуя и ослепляясь. Крах? CRUX в переводе с латинского означает крест, точнее, восемь разновидностей креста, в том числе – рунический, вписанный в круг, и в форме древнееврейской буквы "тау" (Т), которая является криптонимом Бога; но crux – это еще и утраченное, не поддающееся восстановлению место в тексте. Так в плане "Повести из римской жизни" я утратил то место, где Петроний, прежде чем начинает первый рассказ, разбивает сосуд с вином. Так ушла в пепел, в песок (на восемь метров, утверждают археологи) Александрия Египетская. Сейчас на ее месте другой город. Все эти шестерки, пятерки. Вся та суета. Вся рифма. Которая была ему верная подруга, как сказал другой капитан Лебядкин, нет, фельдмаршал. И подруги шалунов. В скудной серой тетради – про серую мышь и серый камень. Когда? Где? В самые паскудные времена. Пусть смеркается и мерцает. Это ведь непереводимо, когда Петроний А.С. открывает вены, разбивая ритуальную урну. Его вены – непереводимы, они не переведутся, как не переведется то (еси), та пучина, в которую ввергает нас от-кровение поэта. Еси: ousia, ocean, ozean, o-sein.

Море по-русски звучит как другая смерть, и эта смерть крепка как любовь, а?

А, дизайнеры: вот ваше da sein, вот ваше да, вот ваше вот-бытие. Се – оно.

ПОСТСКРИПТУМ

Согласно орфическому преданию, в пепле титанов (испепеленных молнией Зевса), из которого был сотворен человеческий род, содержатся частицы тела младенца Диониса, растерзанного и съеденного титанами по наущению Геры. Для орфиков человеческое тело (не пугай нас, милый друг) – это божественный скудельный сосуд, спиритуальная урна... Вот все (почти), что я хотел, или смог – о преступлении. Остается выяснить, но эту заботу я вверяю другому, каково истинное прозвание "Черной" речки в тех землях, в которые мы уже

Аркадию Драгомощенко, декабрь 1992 – апрель 1993.

1 Бодлеру, как известно, инкриминировали порнографию. Несколько стихотворений из "Цветов зла" были признаны судом "оскорбляющими нравственность". Их-то и имеет в виду, очевидно, Беньямин. Но героиня их не "проститутка", а, если внимательно читать, лесбиянка. Это перверсия, которая без сверх-затрат (Клеопатра) позволяет взорвать оппозицию мужское-женское, уйти из-под власти Закона (Власти).

2 На многоточии рукопись обрывается (плана). Знаменитая "Пушкинская" речь Достоевского, вот шедевр порнографии шедевра. Д. дезавуирует себя в Раскольникове (вспомним рулетку, отцеубийство и онанизм (Фрейд)), который твердит: да не старуху я убил! Да уж наверное не старуху. Бедная Лиза! Пушкин говаривал, что Карамзин "сделал" русскую литературу, изобретя сентиментальное письмо. Лизавета пошла гулять направо и налево в романах Д., превратившись в Лизавету Смердящую в "Карамазовых".
          Было только два человека, осознавших (на себе), что такое Пушкин: император, заявивший: "Насилу довели его до христианской смерти", и Гоголь. Последнего А.С. загораживал от креста. Когда ширма была убрана, Гоголь оказался с христианством один на один: попался в руки инквизиторов, они лили ему холодную воду на темя, ставили пиявки (чем же он писал исповедь/проповедь?), они сосали его, он сошел с ума. Ширма убрана, щит закатился долу, солнце русской поэзии закатилось.




Следующее эссе            
из книги "Критическая масса"