Откуда приходит мышь: Стихи. М.: Евродил, 1991. Обложка Юрия Спицына.

ГАСТРОНОМИЧЕСКИЙ ДЕТЕКТИВ

Заглянем, други, в кухню детектива.
Для преступленья и его мотива
здесь дух особо сдобен. Авва отче,
введи во вкус, запекшиеся очи
слезоточивой патокой залей.
Тьма криминальна. Снедь информативна.
А вот и жертва - раздобревший овощ
в своем соку кемарит на столе.
Хозяйка вынимает пистолет,
а овощ даже не зовет на помощь -
не те лета, иные времена.
Даст бог, в сырой землице заоконной
его отверженные семена
произведут иные имена.
Похоже, что уж мнит себя законной
вдовой его внебрачная жена,
оплакивает, просчитав по осени
свой экзистенс, подвешенный в авоське.
За ней висит передник, он посредник
посредственный - его сдают по средам
на экспертизу в прачечную сроком
на трое суток, чтоб сыскать по следу,
по отпечаткам клюквенного сока
виновных в совершении. Из них -
зачинщика, того, кто кажет зубы,
и иже с ним защитника презумпции
невиннейшей обеденной грызни.
И, видимо, не избежать протеста
в разрезе вышеназванного теста.
Но к следствию уже привлечены,
тестированы в качестве начинки
те новоиспеченные чины,
не чуждые рождественской дичинки,
замешанные в этом самом деле
с изюминкой. Уже поднаторели
в сысканье дополнительных улик
пиалы, блюдца, вазочки, тарели
и прочие набитые нули,
подверженные в скорости соблазну
быть битыми. И мы слыхали звон
их показаний единообразных.
Всплывает на поверхность... кто же он?
Конечно, нож - орудие нажима
на следствие, его noblesse oblige
идет в разрез, и блеск его все ближе.
Но пистолет, сыграв блестящий блиц,
заткнет за пояс оную вражину,
пружину разыгравшихся кулис
и версий. Присягает кобура,
ее надорванная кожура
трещит по швам. И жареные факты:
счета, тарифы, протоколы, акты
не прочь покуда поиграть с огнем.
Но пыл остудит очная подставка,
на коей взятая с поличным старка
свою же линию огня загнет.
А если все же не хватает следствию,
ну скажем, остроты - пожалте, специи:
горчичка с перчиком, для вас спецом
взращенные, встают перед лицом
разросшейся судебной пирамиды.
А на скамье, повязана под видом,
что все пучком, растительная жизнь,
поникшая, вкусившая, кажись,
гастрономических весов Фемиды.




ТАБАЧНО-ПАТРИОТИЧЕСКОЕ

Как! жив еще курилка журналист?

А.Пушкин

На севере, где дико одиноко
со сна, где каждый мыслящий инако
роняет крокодиловые зубы,
они дымят, и каждый зуб - Везувий.
О "Беломор" - не "Шипка", не "Паланга".
Здесь холодом саднит с архипелага.
Здесь, около окна Петрова, около
пространства, замурованного в стекла.
Будильник кличет, раздувая гребень.
Не греет газ, и градусник не греет.
Температурь, o tempora, o mores!
гони по трубам северное море,
где в облаках стареет буревестник.
Сей птеродактилический ровесник
по генеральной линии прибоя
перемахнул моралитет "Плейбоя".
Возжажди бурь, лети метеосводкой,
морзянкою очередей за водкой,
сморозь сугрев своим застывшим членам.
На островке - ни Пасхи, ни Елены -
святого ничего, к тому же ясно:
на островке стоять небезопасно.
Волна немецкая, суди по баллам
своих акул и наших каннибалов.
Мы подведем велением народа
своих ЗК под твой закон природы
с теорией, с естественным отпором,
и да с попутным матерком отборным,
покудова курилки не забыли
ни мора Белого, ни Черной были.




КРОВНО-НАЦИОНАЛЬНОЕ, или ГОЛОС КРОВИ

Ибо горе безмерно, безмерно.

А.Дидуров

Ей бы свернуться калачиком, инкогнито, инферно.
Ей бы играть эрекцией, воспламенять моторы.
Но вновь она горло дерет, и горло ее безмерно,
и скверно ее вибрато в артериях ораторий.
И неизбывна фальшь. И возведен карабин
на высоту виска, осужденной мишени.
Краска в лицо бросается, как стреляные воробьи,
их кровяные тельца, корпускулы кровосмешений.
О новобранцы залетные, красное вам ко рту.
Горько вам, новобрачные, на воробьевых горках.
Ибо горе безмерно, и носит оно треуголку,
либо кичливую челку, либо картавый картуз.
Ибо горе бессменно, почетный кричи караул.
Ибо свистать всех наверх, жаль, уже нечего свистнуть
у громовержца отца его птенцу альпинисту.
Ибо горка без смерда, что несметный аул
без своего Магомета. Ибо бессмертен герой,
идущий в гору, к горнилу, ибо оно бессмертно.
Ибо орлы беззубы, ибо безумны смерды,
падшие око за око, друг за друга горой.
Ибо страсти мордасты, и встают, багровея,
на муссоны бореи, на масоны борцы.
Ибо кровь приливает под "Болеро" Равеля
по бороде раввина в расписные усы.
Ибо проворны ее гонцы, ее вселенские горцы.
Ибо узы ее крепки, краплены ее одежи.
Ибо покуда на горе безмерна бабская ее гордость,
неколебима пребудет твердыня прокрустова ложа.




ВОЕННО-ПАРТ-ЭРОТИЧЕСКОЕ

Автомат стрекочет отбой. Ночь. Переулок Банный.
Куколка, в ножках - дрожь, в голове - банты.
В сердце, если имеется таковое,
сплошные буквально со всем перебои.
Очереди, обходные маневры, аты-баты
одиночными, холостыми... Если даже женаты -
почему бы, собственно, не отдать честь.
Поразить ибо цель достойнее, чем
отразить лобовую атаку.
И пусть у объекта военного на роду
прописано баранье рагу, а так как
и на лбу его ничего не прочесть,
кроме желания пробить ворота и дуть
к чертям на рога, куда-нибудь на Итаку,
она для него - рядовой редут.
Пока ее пляшущая мишень
не несет опасности рикошета,
пока она не боится мышей,
пока он в окопах не кормит вшей,
они не мыслят иного сюжета,
кроме как: бант плюс аксельбант -
в сумме - старинная мелодрама.
С той лишь разницей, что декорацию Нотр-Дама
воссоздает стройбат.
Какие уж тут барыши, барышня, маркитантка?
Строй твоих мыслей лелеет развод
нынешнего капитана.
В перспективе же - сватовство,
только уже майора.
Сборы туда, где наряды вне очереди
схватывают естество.
Талия, толика танго
в тонике до мажора.
О жеманная особь, явившая в шкуре тигрицы
полосы передовицы
                                        на чулке а ля гер.
Не изменяя позы, не сдавая позиций,
с кем еще желаешь сразиться,
и на какой манер?
По счастию ли на чужой стороне
причаститься даров воинской части,
где звезда во лбу как крик
                                                в одночасье
проигранного блица.




СТОЛЬНО-НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ

Взбитые сливки салона.
                                             Изломы холодного танца.
Прелестница-устрица, соло на струнах-усах.
Предельная стройность бокала
                                                волнует пространство,
словно оса. -
Даром что лакомка -
                                талия может служить комплиментом
хорошенькой женщине, ежели обнажена.
Реки шампанского вносят забвение в море момента.
Речи пространны.
Взоры прикованы, ткани нерасторжимы
в отличие от содержимого,
                                                   то есть собственно нас
в том предельном краю,
                                                где до жути жуют ананас,
до последнего дня, до томления
                                                              спускового нажима.
Так мы умрем и уляжемся
                                               в старый с клопами диван.
Так мы непрочны
                                    и так мы любим друг друга.
Из шалашового рая в мемориальный ад
слетаются экспонаты,
                                        увы, не нашего круга.
Ветреница Аврора
                                    заставляет краснеть восток.
Саженцы тащатся от парникового зноя.
Евы-застрельщицы метят
                                                в яблочко нарезное.
Блудные Каины предпочитают висок.
Город-призрак бродит себе по болотам. Фонтаны,
фронтоны, фантомы его покосились.
Яблочко котится, иже овсянку жуют геркулесы, титаны
культивируют силос.
С ними - красное знамение,
                                                    с нами - крестная сила.
На братских наших могилах не ставьте крестов.
Это не смерть.
                              Это слепок холодного танца. -
Два притопа, два прихлопа
                                                    караульных постов.




ПРАЗДНИЧНО-АРИФМЕТИЧЕСКОЕ

Праздник птичьих базаров граждан и горожан,
изрядно надкушенный устами коммуникаций,
чей аппетит сегодня требует тиража,
достойного длины настольных ног
                                                                  среднего американца.
Праздник второго пришествия.
                                                             Куда ни заглянешь - вот он,
апофеоз отечества, коего сыновняя наша забота
увенчала коронным минусом,
                                                        снова на пике пера.
Ах ты русская невидаль-быль!
Это жизнь, публикуя свое негативное фото,
как ходила некогда в жаркую пору с косой по грибы,
нынче играет в ящик, - пусть хоть трижды для идиотов. -
Прекрасно, давно пора!
Поскольку жизнь есть такая игра,
из которой выйти легче, чем, скажем, спиться.
Стая белых ворон, обгоревшие райские птицы,
возвращаясь к жизни из засухи, раскрывшей им рты,
упиваясь, глядятся в белесые эти глазницы,
словно в два глотка питьевой воды.
Но не видят сквозь отеческий дым,
как минусы, приумножаясь, преображаются в плюс.
Так две доски, образовав союз,
с верою в звездный час
ждут Рождества Христова.
Сии несогбенные учителя вдруг да научат вас
складывать с электрофикцией власть.
(Вспомните детство: сколько будет два стола + три стула?)
Ибо решение этой задачи - в жизнь, которая снова
тянется вслед за птицами в светлую даль,
где нацелены в небо семимильные дула
завода "Электросталь".




ПОХМЕЛЬНО-ПОМИНАЛЬНОЕ

Умер герой
                      под тяжестью пробитых вех.
Домотканная плесень,
саван. Сало с нижних чакр незаблудших овец,
забитых по случаю сих поминок.
                                                           Стопка облачной взвеси
с топкой теплоцентрали подогревают вес
всех скорбящих.
                                Слезоточивый инок
кается в несодеянном ливерной колбасе,
точно матери родной,
                                           ибо скорбящие все
знают: она за него горой,
золотоносною грудью своей,
                                        грозой неразумным хазарам.
Умер герой...
К хилой пяте припадая,
                                            сотрапезник сосед
зазрения без
муссирует славный его конец,
                                                      проходится как хозяин.
Траурны полы колышаться словно хлеба на полях.
Пекари требуют зрелищ.
Лестно лежать в гробу!
                                         На пяте твоей кренделя
выписаны самостийно и символично.
Лыко не вяжет строку,
                                         так хлеба перезрели.
Буковки, буквицы, бутсы
                                                  пляшут забавы для,
для тебя, пресловутый, лично.
Экая качка!
                     Воды взволнованы.
                                                    Взоры мутит утрата.
Кто устоит на ногах
                                      средь покачнувшихся вотчин.
Уклончивы голоса друга, товарища, брата.
В помощь ли вожжи?
Верит ли в жизнь на том берегу
личный твой перевозчик?
Мир оборотист.
                                Траур в своей перспективе обратной -
это страна в снегу.




* * *

К тебе, несущемуся налегке,
буденновцу о своем коньке
трясущемуся, подпруги не напрягая,
певцу популяции, для кого
воронья верхнеярусное "браво"
занесено в регламент регалий.
К тебе, дирижер, с высокой трибуны
задающему верный тон.
К тебе, склоняющему пальто
к сожительству с партией атрибутов.
К тебе, окаймленному тушью альтов,
в бозе отпетому, в боты обутому.
Как скрипичный ключ к заводному шмелю,
как психоделическое "у-лю-лю"
к обетованным подмосткам,
к тебе, совок, уже повело
мое обветренное помело
с аканием московским.
Ты рожден для него, аки бюст для медали,
как двугорбый верблюд для державных седалищ,
как двуглавый орел для полета.
Ты рожден, чтобы сказка быльем прорастала,
но не старилась быль, о которой поется
лебединая песня стаи.
Ты светило, в зените твои десницы,
ты крутишься белкою в колеснице
с периодикой всходов розоватого света.
Еще не вечер! Тебе садиться
не время, и ты далек от ответа,
что трудно остаться самим собою,
коль тебя в часовом механизме с боем
скрутили винтиками от века.




* * *

Искусству мы призваны жертвовать многим.
Скрипка рассказывает о боге.
Черный песец овевает покатые плечи,
вздыхающие о вечном.
Рядом
пенсне с перекошенным взглядом,
тщетно борющееся со сном,
вздыхает совсем об ином.
Потягиваясь со скуки,
с пальца на палец переминаются руки
под часами, в мучительном ожиданье
минуты свиданья,
когда под бравирующую ругань
одарят пощечинами друг друга.
Когда номерок, истомившийся в месте,
не столь отдаленном от представлений о чести,
выйдет оттуда, обмененный запросто
на ценную дубленку с Запада.
Замешанный в сей политической акции,
сервис потребует сатисфакции.
Вы улыбнетесь в ответ невзначай,
словно рублем подарите на чай,
чтоб галантный глазок портьеры
не бросил тень на ваши манеры.
И скоро партера чаша ушная,
развешанная в гардеробе, себя не узнает.
Разве что истый ценитель смерит из-под очков
мочку, проколотую смычком.
Овациям шагов вступить не так-то
легко с чувством ритма и чувством такта
в Маленькую серенаду, где под ручку гуляют ночами
пенсне с запесцованными плечами.
Чтоб в ее moderato типичном
скрипучую дверь отворить ключом скрипичным
и вписаться на простыни нотный лист
пустыми половинками лиц...




ПЕРВАЯ ПЕСНЬ ОТ ДЖАЗА

Человек из джаза глядится сюрно и сиро,
стремясь по-прежнему звучать гордо,
о дефиците российского сыра
трубя во все саксофонье горло.
О дефиците лавров и терний
судит степ по стоптанным каблукам.
Время своих поклонников терпит,
пока языки танцуют канкан.
Новый идальго в сверкающих латах
воплощает идею пращи в акустический топот,
веря, что дух духовых в его быстрых лапах
чьи-то сердца растопит.
Но на дворе иное столетие, о чем иное десятилетие
заявляет не криком уже, но зевком.
Скандальная слава, безденежье и безбилетье
ныне за огнестрельным стрелком.
Щурятся темных очков амбразуры,
дула перчаток стреляют в воздух "козой".
Сверхновый идальго на острие цезуры
твоих шестистепных ямбов помахивает косой.
В век электричества мельницы стали опасней.
Им - молоть языками, тебе - подбирать муку.
И набирая вес в новой своей ипостаси,
дуть в свою дудку, каяться на духу.




ВТОРАЯ ПЕСНЬ ОТ РОКА

Клонился век. В проекции грифона
клонился гриф под тяжестью металла.
Музон крепчал. Под носом расцветала
увесистая дуля микрофона.

Саднил глазок российской коммуналки.
Нечистый дух отпугивал заросших
паломников, настропаленных в прошлом
помехами из левого канала.

Скисали сливки - съемник не контачил.
Сбегались крысы - обмывали смету.
Ревел Пегас: "Карету мне, карету!"
Под барабанный топ рядов казачьих.

Лавина рук подобьем онанизма
раскачивала бревна лесосплава.
О, как бодала ветреная слава
расшатанные наши организмы.

Мы дети корабельных абстиненций
пьянящей сцены, попранной ногами,
замоченной не нашими врагами,
но самопалом во втором коленце.

Покуда флаг развесистая клюква,
кровоточа, над нами простирает,
жизнь полнится от края и до края
аналогичным соком - время клюкнуть!




* * *

Дети - цветы нашей жизни
(что, в самом деле, может быть круче)
стыдливой, простынями шизи
прикрученной
на лопатки положенной на кровать.
И вот она снится, зеленая эта трава,
на которой торчит молодая поросль.
Каждый цветок прополот, пропорот
иглой коллекционера,
засушен в разрезе его понятий.
Да, у цветов плохие манеры,
и лица многих из них помяты
колесами - отбивает запах.
А цветы, что растут за кордоном,
натягивают ажурных пчел от Кардена,
пользуются шмелями "Шанель"
(такой опылитель-пульверизатор).
Наши тоже мечтают на Запад...
Надевают шинель
и падают, срезанные под корень
где-то в высокогорье,
там, где цветут эдельвейсы,
там, где цветет анаша...
Полчища свинцового цвета мушат
шестеренками лапок над ними чеканят шаг.
Шесть - это слишком (какие, к черту, масоны) -
сонмы
сиятельных пятерней Всенародного горя.
Взвейтесь, пятиконечные, вейтесь,
мутанты от цветочных корней.
Цветы умирают.
Некоторых подбирают,
                             сажают в крапленые клумбы, -
интернациональные клубы,
селекционируют, удобряют
гормоном а ля гармонь.
Цветы добреют, не одобряют
разносчиков всяческих там крамол.
Достаточно накачались - их несгибаемость радует глаз.
Уже не стебель - ствол,
                                прямая наводка анфас.
Уже не цветы - ряды могучих дубов.
Даешь древесину! Стране не хватает гробов
для новой терновой поросли.
Но об этом после...




* * *

И Новый год. И вежды цвета беж
у дам. И кавалеров коронарное круженье.
И залпы пробковых головок, от одежд
освобожденных. И умов броженье.
И истины - залейся! И винительный падеж
уже заметно изменяет тамаде
по методу языкового погруженья.
Стрелки шампанские приветствуют сближенье
супружниц стрелок на часах. И сам мешочник-дед
небрит, зато с иголочки одет.
И содержимое горла уже не
удержит строй ни решки, ни орла.
И серпантин к сему моменту со спагетти,
похоже, путает голодная урла,
и музыка, должно быть, умерла.
Делец-слепец регенерирует маркетинг,
и восклицательно подъятая клюка
дарует ощущенье каблука
на попранном паркете.
Лишь древу ведом путь от мыси до курка.
Как та непоправимая река,
предел мечтаний голубой аорты,
так перспектива ширится, преодолев порог.
И ночь темнее прежнего. И бог
за кадром, словно человек за бортом.
Друзья привносят ласки, всплески рук,
но тесен нам спасательный их круг.
Их губы не чураются отметин
на блюдах с полудохлою халвой,
на звуках, что устали быть молвой,
и лезут в душу, метя в междометья.
И как утроба у трубы из меди,
тускнеет прошлое, у древа блекнут кольца.
Клюют вороны, как народовольцы,
вредителей, усопшие харчи.
И мартовские звонкие грачи -
огонь в очах, что полымя в печи.
И воронки, птенцы гнезда их плоть от плоти.
И кулики на арендованном болоте...
Сиди, школяр, историю учи.
Узнаешь, как зеленая тоска
родит в драконах миф о Ланцелоте.
Как капюшон на молнии-застежке
скрывает жало мудрое змеи. И как
собачью жизнь у нас встречают по одежке -
по качеству дубленой кожи поводка.
Как тигры ждут ударного броска,
и даже крысы примеряют ласты...
И Новый год. И новый зверь у власти.
И холод у виска.




РАЗМЫШЛЕНИЯ О МЫШАХ

Ночь. Искомый овал
неполной луны. Кровать.
Время близко к нулю.
Не ложись на краю!
В город, где гладь да тишь,
возвращается мышь.
Мышь приходит с полей
мимо когтей косарей
в свете мышиных пальто
полуинкогнито,
в тишь застенных речей,
где не смыкает очей
сам фарфоровый кич
с бантиком и в усах.
Мыши не дразнят дичь
под рождественский спич,
спетый на голоса.
Да не поймает тиран
мышь на фальшивой ноте
ее колоратурных сопран.
Мышь не бывает в цейтноте,
мышь исчезает в норке
с кличем "Но пасаран!"
мышь совершает акт
мышеложества - это факт,
но в силу специфики вида
мышь не болеет СПИДом -
мышь проявляет такт.
Мышь - это свежие гены.
Мышь - не предмет гигиены.
Даже мышиный помет
есть система помет
с твердой позицией nihil.
Мышь пожирает книги,
овощи, пестицид,
всяческий дефицит.
Мыши, которых носы
с загнутым книзу краем,
порой уезжают в Израиль.
Мыши подобного свойства
есть предмет беспокойства,
поскольку родня их тоже бежит
с тонущего корабля...
Мышь бороздит рубежи,
мышь стоит у руля.
Мышь форсирует Днепр,
мышь обживает крыши.
Мышь есть пространство, вне
коего тоже мыши.
Мыши множится шаг,
мыши хлещут мышьяк,
мыши курят гашиш,
хоть Мышздрав эсэсэр
предупреждает мышь.
Мыши пишут эссе,
ставя проблему лишних
людей - неплохая мысль
в свете подпольных идей.
Каждый дождливый день
начинается с мыши.
Мышь никогда не врет,
мышь обретает крылья.
Мышь стремит свой полет
выше и выше, под
мышиным крылом поет
соленое море бессилья.
Мышь сгрызает гранит
сточных наук, громит
сумму своих врагов
задним числом отрицанья:
в черной комнате кот
черный не волен сцапать
мышь, ибо этот кот -
не более чем химера
для знающего наперед,
что ночью все кошки серы.
Подобные измышленья
не есть ли веления сердца,
из мыши и нашей лени
изваянные. А вдруг
мышь сама есть продукт
такого мышления или
побочный эффект харакири
чьих-то нечистых рук.
В силу подобных мытарств
мыши не любят мыться.
Мыши качают мышцы.
Мыши вступают в Польшу.
Мышь - уже нечто больше
взятой отдельно мыши.
Бог упаси нас, грешных,
от суждений поспешных
о непрошенной гостье.
Мышь - это мы и хвостик.
Мы составляем основу
данной мыши как слова.
Мышь односложна, но разве
не такова же и жизнь.
Мышь - это Стенька Разин
в отношенье меньшинств.
Нас большинство, но мы
не более мыши, не боле.
Мы почиваем в бозе,
мы удобряем поле,
мы уходим в подполье,
откуда приходит мышь.