РЫБА

В тазу жестяном, в тазу жестяном сидела,
Налили туда воды и соль размешали,
Один захмелел, второй – чинить передатчик,
Четвертый бродил по берегу, причитая,
Что внукам рассказывать будет, а я продолжу:
Английского не понимает, есть не просила,
Но как-то придется – варить, предложить сырое,
Быть не может, просто не может быть.

Глаза завидущие, толстые губы, волосы,
Как мокрое сено, белесые, пахнет – водкой;
Чуть перевернется на брюхо, одною линией,
Как у тебя, прописаны позвонки.
Ни слова по-русски, скорей угро-финская группа,
Но специалистов, к несчастию, не нашлось,
Когда наудачу с утра забросили сети,
И тварь улыбалась и била навстречу хвостом.

Стемнело, открыли консервы, лампы внесли.
Явились карты и шахматы, безуспешно.
Заспорил с механиком, но разговор не шел.
Быстрый осмотр (присутствовал, подпись, подпись) –
Не успеваю, только первые цифры,
Вес шестьдесят. Длина хвоста – девяносто.
Рваные раны в области живота
Нанесены предположительно острым предметом.

Не успеваю, только первые выводы,
Времени нет, – восстановленье связи,
Утепленье зимовья, добыча рыбы.
Ест ее вместе со всеми, очень опрятна,
Кофе не терпит, одежду носить отказывается;
Замерил диаметр соска; воду меняем
Утром и вечером; спит, обнимая хвост.
Лица не различает. Имен не помнит.

Не успеваю, только что от радиста,
Подозреваем, что кто-то испортил рацию
И запасной генератор, понять зачем,
Незачем понимать, но верю, что встретимся.
Лучше шифруй, лучше шифруй записи,
Вчера, в восемнадцать, опять вертолет над елками,
Пульс учащенный, легкая дурнота,
Плеск и хохот за ситцевой занавеской.

Вчера и сегодня выпускали поплавать.
Я караулил с багром, Петров с карабином,
Улизнуть не пыталась и только брызгалась;
Температура воды; температура тела;
Возможно использовать в целях рыбодобычи.
Бегал по берегу, изображал охоту.
Кротко нырнула-вынырнула – впустую,
Мокрая, белозубая и блестя.

Только теперь: происходит, не замечаю,
Два часа ненужного разговора
На ветру о рационе и запчастях,
Бегом до зимовья и тишина за шторкой.
И никого за шторкой. Таз передвинут
В общую комнату, дым, наступаю в лужу.
И под успокоительный свист приемника
Рыбина и механик играют в пьяницу!

Не успеваю, не до того, больна,
Пахнет уже не водкою, а сивухой,
Зрачок расширен, испарина, перебои,
Вялость, сонливость, отсутствие аппетита,
Отсутствие связи, фотоаппаратуры,
Грязь, чешуя в ящике с инструментами,
Снова мерещился Бог, оборот пропеллера,
Наклонение елок и шум винтов.

Снова Петров, – доктор, говорит, доктор...
За занавеской тихо. В тазу пусто.
У механика фляга со спиртом, тайная.
Не возражаю, пускай поплавает. На полу
Мокрый шарфик, рыба любит закутывать
Горло, хотя какой ей с шарфика прок.
Из окна изумительно видно: на глянце залива
Голова навсегда удаляющегося пловца.

.................................................

Только самое важное: улетаем.
Как ни старательно я ломал передатчик,
Кем-то внимательным он бывал восстановлен,
Дальше откладывать некуда, вертолета
ждут вертолета ждут вертолета ждут...
Собраны вещи и уложены ящики,
Подведены итоги, закрыты записи,
Спущены шторы, спущены флаги, сплю.

Дорогая, я вышел из дому поздно вечером
Посмотреть на тебя на студенческой фотографии,
Я не видел ее так долго, не изменилась.
Дорогая, я не надеялся рассказать,
Дорогая, я так надеялся утаить,
Дорогая, я так надеялся не дожить
До мгновения встречи, как два и два,
С этим классическим сочетанием черт.

В президиум Академии, проф. Никитину,
Копия в Кремль, оригинал вдове.
Материалы исследований. Дневник наблюдений.
Рост, вес, предположительный возраст,
Характерные шрамы в области живота, –
Там, под водой, хирургия прошлого века,
Оперируют без наркоза, на глубине,
Перепады давления, спайки, рубцы,

Трудно рожать, трудно воспитывать,
Выйти замуж почти невозможно.
И такая тоска, такая тоска, хоть на сушу.
... Только самое главное: люблю, твой.
Только самое главное: прости, не прощай.
Только самое последнее, самое первое,
Е-мое, САМОЕ: здравствуй.

...И если это место – край земли,
Оно не самый крайний край земли.

ПЕВЦЫ

Приблизительно поранее восьми
Тут уже не остается никого, –
С оговоркою на рыбок покорми
И в компьютерах не трогай ничего.

А с рассветом, в чуть поболее семи
Люба с тряпкою приходит убирать,
Малолетка, и кормилица семьи,
И ценительница мурку поорать.

– Там сидела Мурка
В кожаной тужурке,
А у ней за пазухой наган!

Никого-то, никого и никогда,
Простоквашные неяркие цвета,
Беспризорники томятся провода,
По которым – вся дневная суета.

Давишь кнопку, чтобы чайник покипел.
Фильтр меняешь, лишь бы кофе начался,
Поскучаешь, как макушка по кипе, –
И еще укоротали полчаса.

– Белая роза – начальник,
Красная роза – конвой,
Желтая роза – этапы,
и нас разлучают с тобой!

Здесь у нас переговорщики ля-ля.
Тут курьеры, доводилось быть и мне.
Там – за стеклами, как в рубке корабля,
Парамонова на фото на коне.

Парамонова приходит к десяти.
Парамонова уходит к четырем.
Два охранника спешат ее пасти.
Заместительница смотрит упырем.

С точки зрения обычных работяг,
Парамонова похожа на утюг:
Раскаленный, презирающий тебя,
Распрямляющий морщины бытия.

– Но однажды на танцах к ней небыстрой походкой
И прилично одетый подошел паренек,
Суеверный мальчишка, сын преступного мира,
Поклонился он ей и увлек на бостон!

Так вяжите мои руки-белизну,
На полслове затыкайте мне уста.
Не тревожьтеся, уже не улизну,
Даже если эта комната пуста.

Тридцать шесть квадратных эм наперечет
Пахнут сытно, как на бойне городской.
Там постанывает, шлепает, течет,
Перемалывает свежий гороскоп.

Помню ночь, и как на кухне заперся, –
С первым звуком типа дудки напролет
С боку на бок поворачивается,
С нежным чавканьем по имени зовет.
Вася, Васечка, как шкура, говорит!

Мы однажды тут сидели с коньяком,
Я, да рюмочка, да то, что через дверь
Разговаривало милым языком,
Обещало, что закусит через две.

Настежь форточка, и в комнате сырой,
Кусковатый, комковатый воздушок,
А оно еще так тоненько – открой,
Сам увидишь, как нам будет хорошо,

А оно тебе подсказывает – да?
И у скважины заглядываю за.
Кроме цвета, ничего не увидал,
Но и цвета мне хватило за глаза.

Удивительно, как помню этот цвет.
Вычисляю, как нащупываю брод,
Сколько нынче с перерыва на обед
Парамонова в кладовке проведет.
– Там, за лифтами, вахтерская кровать,
Без покрышки, без подушки, голяком.
Позови ее на переночевать,
И она к тебе, как бабочка, бегом!

Слышу, слышу, хоть оно не говорит.
И танцую невозбранно, как Давид,
Хоть бы дудка помолчала, наконец.
– Здравствуй, Любочка! – а сердце все болит,
Содрогается, как мягкий бубенец.

День проспал, и был с экскурсией в раю:
Парамонова в фонтане как дельфин,
Состоятельные граждане на ю,
Как в поездке за бумагами в Минфин,

Только что-то выкипает через край,
Как варение под пенкой кружевной,
То ли это, Парамонова, не рай,
То ли воздух проседает подо мной.

...И когда она сказала про приду,
Покатился я, как музыка по льду.

– Суеверный мальчишка, сын преступного мира,
Он спалил на бану и ее и себя, пам-пам!

...Здесь РУБОП, прокуратура и ОМОН,
Наша крыша, крыша крыши, лазарет.
Две пожарные команды с двух сторон,
И еще кого-то надо позарез.

Даже если бы я вынул этот ствол
И прицельный первый выстрел произвел,
Ты поверишь мне, что целился в плакат,
И бумаги подготовит адвокат.

Без пятнадцати, а ты ему не верь,
Без двенадцати, кидаю пятака,
И когда они откупорили дверь, –
То ни пола там, ни потолка.

СЫН

... Он так ходил, как в наши дни не ходят.
Он так глядел, как эти – не глядят!...

... Ты что ли выйди, говорю, порадуй.
На очерк скул, помазанный помадой,

И не смотрю, как будто мне не сын.
А он лежит, как затемно остыл.

Так: руку – за голову, лоб – в другую.
Такою мученической дугою,

Что не подступишься, не зная, как.
И сердце – в пол. И в комнате – сквозняк.

А было как: учебники стопами,
Един цветок в зелененьком стакане,

Какой – не помню. Сложенный пиджак.
Диван, пустой и плоский как лежак.

А на полу, как тряпки для просушки,
Лежат мои простынки и подушки,

Давнишние пеленки-ползунки.
И сам по руслу бельевой реки.

Лежит, как нищий посреди дороги.
Закинув руки. Разбазарив ноги.

Как бы убитый или на убой.
И глаз его – невинно голубой.

А был, а был – как радостная веха.
Не нашей крови? Ли – другого века?

Забот естественное разрешенье.
В скорбях единственное утешенье.

Точь-в-точь какой придумала, просила,
В полночь какого на руках носила,

Какого и  з а к а з ы в а л а  – сына.
Вернее воздуха, и чище парусины.

Не нашего, не вашего десятка.
Не вашего неважного полка.

... Какой и выдался, такой и вырос.
Ответственный, наставленный как парус.

Уроки. Лыжи. Стрельбища. Коньки.
Последние и первые звонки.

Ни разу не болел! Вина боялся!
Со мною над подругами смеялся! –

Был дома в девять! Мусор выносил!
Про кто отец, ни разу не спросил!

(Откуда сам? Зашла в  у н и в е р с а м.
Не будешь слушаться – обратно сдам.)

Как колокол набатный на долину,
Туда-сюда гляжу-гляжу на сына.

На кухне гости скатерти вокруг.
В ногах цветы, упадшие из рук.

А посреди, квартиры в сердце самом,
Зияя ребрами, сияя срамом,

Нагой как день, постлав постель на сплетне,
Мой сын красивый, двадцатидвухлетний,

Лежит в горе разбросанных вещей,
Как малый гвоздь, что выпал из клещей.

... И гости порассыпались как кости.
И больше их не будет в этом месте.

Не помню, как – нашаривала кнопку.
Не помню, где – нашла его коробку,

Квитанцию, техпаспорт, телефон,
Не помню, как звонила в магазин.

Как складывала руки на груди.
Как пробовала восстановить завод.

Как требовала устранить поломку.
Как предлагали новую модель.

Не помню, как пришли его забрать.
Не помню, что могла наговорить.

А чубчик здесь на фото, светло-русый,
А был на самом деле –  т е м н о-русый!

– Таких, как он – давно-о не производят!
Похоже, списанный достался образец!

ГОСТЬЯ

Той ночью позвонили невпопад.
Я спал, как ствол, а сын, как малый веник,
И только сердце разом – на попа,
Как пред войной или утерей денег.
Мы с сыном живы, как на небесах.
Не знаем дней, не помним о часах,
Не водим баб, не осуждаем власти,
Беседуем неспешно, по мужски,
Включаем телевизор от тоски,
Гостей не ждем и уплетаем сласти.

Глухая ночь, невнятные дела.
Темно дышать, хоть лампочка цела,
Душа блажит, и томно ей, и тошно.
Смотрю в глазок, а там белым-бела
Стоит она, кого там нету точно,
Поскольку третий год, как умерла.

Глядит – не вижу. Говорит – а я
Оглох, не разбираю ничего –
Сам хоронил! Сам провожал до ямы!
Хотел и сам остаться в яме той,
Сам бросил горсть, сам укрывал плитой,
Сам резал вены, сам заштопал шрамы.

И вот она пришла к себе домой.
Ночь нежная, как сыр в слезах и дырах,
И знаю, что жена – в земле сырой,
А все-таки дивлюсь, как на подарок.
Припомнил все, что бабки говорят:
Мол, впустишь, – и с когтями налетят,
Перекрестись – рассыплется, как пудра.
Дрожу, как лес, шарахаюсь, как зверь,
Но – что ж теперь? – нашариваю дверь,
И открываю, и за дверью утро.

В чужой обувке, в мамином платке,
Чуть волосы длинней, чуть щеки впали,
Без зонтика, без сумки, налегке,
Да помнится, без них и отпевали.
И улыбается, как Божий день.
А руки-то замерзли, ну надень,
И куртку ей сую, какая ближе,
Наш сын бормочет, думая во сне,
А тут – она: то к двери, то к стене,
То вижу я ее, а то не вижу,

То вижу: вот. Тихонечко, как встарь,
Сидим на кухне, чайник выкипает,
А сердце озирается, как тварь,
Когда ее на рынке покупают.
Туда-сюда, на край и на краю,
Сперва "она", потом – "не узнаю",
Сперва "оно", потом – "сейчас завою".
Она-оно и впрямь, как не своя,
Попросишь: "ты?", – ответит глухо: "я",
И вновь сидит, как ватник с головою.

Я плед принес, я переставил стул.
(– Как там, темно? Тепло? Неволя? Воля?)
Я к сыну заглянул и подоткнул.
(– Спроси о нем, о мне, о тяжело ли?)
Она молчит, и волосы в пыли,
Как будто под землей на край земли
Все шла и шла, и вышла, где попало.
И сидя спит, дыша и не дыша.
И я при ней, реша и не реша,
Хочу ли я, чтобы она пропала.

И – не пропала, хоть перекрестил.
Слегка осела. Малость потемнела.
Чуть простонала от утраты сил.
А может, просто руку потянула.
Еще немного, и проснется сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдет на кухню, где она за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Она ему намажет бутерброд.
И это – счастье, мы его и чаем.

А я ведь помню, как оно – оно,
Когда полгода, как похоронили,
И как себя положишь под окно
И там лежишь обмылком карамели.
Как учишься вставать топ-топ без тапок.
Как регулировать сердечный топот.
Как ставить суп. Как – видишь? – не курить.
Как замечать, что на рубашке пятна,
И обращать рыдания обратно,
К источнику, и воду перекрыть.

Как засыпать душой, как порошком,
Недавнее безоблачное фото, –
УмнУю куклу с розовым брюшком,
Улыбку без отчетливого фона,
Два глаза, уверяющие: "друг".
Смешное платье. Очертанья рук.
Грядущее – последнюю надежду,
Ту, будущую женщину, в раю
Ходящую, твою и не твою,
В посмертную одетую одежду.

– Как добиралась? Долго ли ждала?
Как дом нашла? Как вспоминала номер?
Замерзла? Где очнулась? Как дела?
(Весь свет включен, как будто кто-то помер.)
Поспи еще немного, полчаса.
Напра-нале шаги и голоса,
Соседи, как под радио, проснулись,
И странно мне – еще совсем темно,
Но чудно знать: как выглянешь в окно –
Весь двор в огнях, как будто в с е вернулись.

Все мамы-папы, жены-дочеря,
Пугая новым, радуя знакомым,
Воскресли и вернулись вечерять,
И засветло являются знакомым.
Из крематорской пыли номерной,
Со всех погостов памяти земной,
Из мглы пустынь, из сердцевины вьюги, –
Одолевают внешнюю тюрьму,
Переплывают внутреннюю тьму
И заново нуждаются друг в друге.

Еще немного, и проснется сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдет на кухню, где сидим за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Жена ему намажет бутерброд.
И это – счастье, а его и чаем.

– Бежала шла бежала впереди
Качнулся свет как лезвие в груди
Еще сильней бежала шла устала
Лежала на земле обратно шла
На нет сошла бы и совсем ушла
Да утро наступило и настало.