15.12.66

Я опять брожу по дорожкам через этот лес, не называя имен.
Она дразнила, раздеваясь, но я не знал, что это называется дразнить. Об этом и в голову не придет рассказывать, разве только за час до смерти. Но тогда это покажется ненужным. Удача была там, где ничто не останавливало, где была чепуха и бред и все такое. Где была оглядка или адрес или читатель, там все в пределах этой оглядки на что можно, а что нельзя. Я не о том, я не о том. И у всех так, только не в такой степени. Бегуны были хитрые, бегуны экономили силы, бегуны не сходили с дистанции. Даже Пушкин не требовал от себя написать в одно мгновение стихотворение, которое он забыл. Написал и забыл. Было мягко, нежно, спокойно, без судорог, без резких жестов, с мягким отходом в успокоение. Я помню общее направление, но не помню точного места. А он вошел в нашу жизнь? А он входил? Я помню странное впечатление: обо мне ни слова, обо мне два слова, меня как будто и не существует. Именно "меня как будто не существует". Именно так и было. А другое мне не было показано. То резвился, то проявлял свой характер. Граница четкая, ни в коем случае переступать нельзя, иначе хлопот не оберешься, но незаметная, так легко переступить. Куда приводит нарушение? Может, и к успеху.

Пределы точные, и пусть нам голову не морочат, что тут нечто беспредельное. Я поеду опять на пароходе по Миссисипи. Яблони в саду за оградой из камней, и не в цвету, а в яблоках. Винтовка лежит рядом, и можно пощупать патроны. Воздух физически входит в легкие, доставляя ощущение счастья. Она покраснела, а он ответил согласием. Любовь мальчика – как любовь старика: это, милый, всё не для нас. Нас так никто любить не будет. Но помечтать-то можно? От этих стояний остались слова, и они ничем не хуже написанных потом. Так что и черновик можно считать ритуалом. Если у каждого писателя писем, есть только один читатель, то Гете вспоминал, что из написанного он больше всего перечитывал: любовное письмо, которое прислали ему. Он был идеальным читателем у той писательницы, которая присылала ему письма. Он их никогда не уставал читать. Жуткое освещение на этой картине. Кожа кажется железной. Но предугадать и ему не дано, хотя он все время делает вид. Сдерём кожу с ревизионистов! Она любила изображать интонацию кривой линией, и сначала это вносило порядок и было понятно, а потом все запуталось. А на слух все ясно. Нечего там слушать. Ничего интересного они сказать не могут. Настолько заморочить голову! Я выбрал. Надо было сделать выбор, и я сделал. Маленький сухой листик, унесенный ветром, совершил путешествие по французским книгам и возвратился к британской Фонетике. Она тоже считает французский язык своим родным языком, хотя и специализировалась по немецкой литературе.

Уходит и приходит слово. Пришло, а потом опять ушло. Талант в чем-то другом. Пик воспринимается как данность. Восторженный человек взирает с восторгом, а талант сидит и мучается: я поднял свою репутацию слишком высоко, я не в силах ее поддерживать. Слукавил и тут. Просто почувствовал, с какой стороны бутерброд надо намазать маслом. Иначе тебя не будут ценить. Сдвигов абсолютно никаких. Ничего кроме разнообразия удовольствий. Я вышвырну этот холст. Но сначала посижу перед ним, выкурив сигарету. Как фильм "Сальто"*. Как роман Булгакова. Как подножие из запрещенных книг. А как вы узнали о их существовании? Из вашего разноса. Из того, что вы всегда обходили молчанием. Новую моду взяли: молчание манифестировать как подвиг. Посидим, выпьем, помолчим: это будет манифестация молчания. И так героем становится любой. Какая жуткая воинствующая единица, это надо было предвидеть. Ты давал возможность, вот тебе и сели на голову. Чтение сказывается. Даже приклеивание. Как любое сопоставление, хотя бы мысленное, хотя бы только один раз в жизни. Так не бывает. Бывает. Бывает и так. Я опять возвращаюсь с того света. Она опять меня дразнит. А ты не давай повода. Странно, что расстреливали кронштадтских матросов именно на этой площади. В двух шагах от воды, из которой она выходила голая. Яблони были низкие, так что мальчик 10-ти лет доставал яблоки с земли рукой. Вот как у бассейна. И крейсер стал гигантским только в ореоле легенды. И тут она вмешалась. И тут без нее не обошлось.

Что-то раздражающе неуклюжее. Как новый способ писания слов или новый материал для того же искусства. Музыкант заговорил о живописи, писатель стал режиссером, поэт распространяется об архитектуре, журналист пишет о стихах. Нет, живописец схватился за карандаш, а у него всегда был жалкий рисунок. Рисунок ему никогда не давался. Пародист-юморист среди социологов и социолог среди юмористов. Вот они стоят втроем возле "Известий", и нечего на них смотреть, ничего кроме цветных пушистых шарфов вы не увидите. Он замерз и побледнел и торопясь шел и был жалок. Она бежала по морозу и тоже не производила выгодного впечатления. Все не так просто. Конечно, человека можно довести до любой степени каления, но что-то другое всегда незримо будет присутствовать. А для равновесия равнодушный человек. Один раз был запуган и потом таким и остался. А кто иначе? Только мертвецы и покойники, а любой из оставшихся в живых в той или иной степени пошел на компромисс. Видимо, разговор о степенях должен был тонким и точным, иначе все будут в одной куче и ничего не разберешь. А чистыми и хорошими останутся только читатели архивов только потому, что у них не было возможности стать грязным и нехорошим. Заплатили все. И счет продолжает оставаться открытым. Платежи продолжаются, взносы не имеют конца, суд идет, сменяются судьи, но суд идет. Так надо. 25 изуродованных контекстов и 25 неопубликованных писем, а припев один – так надо. Важно тронуть. Остальное придет потом. А если и не придет, то, значит, и не имело значения. Он будет нам говорить разные банальности, а мы сидим, раскрыв рот, только потому, что это перевод с одного языка на другой. Перевод!

Чужую беду по рукам разведу и на пальцах пересчитаю. Был разговор, но осталась та же неясность. А для М.Зощенко всегда был и так и остался проблемой талант М.Зощенко. Следующая по счету повесть Белкина написана не лучше Пушкина*, а мы договорились, что она должна быть написана лучше Пушкина. Кроме языка московских просвирен, к тому времени на книжной полке стояли книги Достоевского и Чехова. Как читал "Чайку" Чехова Бернард Шоу, забавно, но не туда. Важно, как он читал "Мысли на каждый день" Льва Толстого. С этого все и началось. Потому что было увлечение йогой и читались и практиковались йоги. Попытки ни к чему не привели. "Конец главы" – ну хоть бы слово! Зато "Вход воспрещается", зато "Имя им легион". У него отобрали помочи, и он стал злиться и царапаться и кусаться. Это было. Он думал там что-то найти о себе. Вот что главное. Что обо мне бы сказал Зигмунд Фройд? Какого Бога? Вот как они любили себя воспринимать чужими глазами: я опять выхожу на поиски Бога, как сказал обо мне Бернард Шоу. Бернард Шоу сидел тут же, чуть-чуть поморщился, но ничего не сказал. Как все иначе было! Как все по-другому преображается в пересказе своими словами в глазах другого собеседника! Погромщик тоже хочет, чтобы его считали человеком. Погромщик тоже хочет жить. Чтобы сохранить вежливость, не надо приходить к нему в дом. Он ходил от картины к картине в трансе,

Устами младенцев! Ах вон как! Какая разница между Рейзеном и Лемешевым? Он сидел в читальном зале и читал критическую статью о Пастернаке "Частная жизнь". Абрам Кузнецов покрутил чуб и повращал глазами. Только то, что за тебя никто не может сделать. И это надо было сделать давно, не откладывая на "когда-нибудь". Сделать, освободившись, и перейти к чему-то другому. Как и конспект оксфордского курса истории романа в 20-м веке. Какой там разговор о рифмах, когда они говорят через переводчика! Каждый же имеет в виду совсем другие рифмы и другие слова. Евтушенко о Геннадии Айги: а он даже гениальнее меня!

Мы же не знали, что это его высшее достижение и что он теперь не таков. Был ненавидим и гоним. Потом гонимость забылась, и остался остроумный поэт, тонко чувствовавший чужие стихи. Я их разоблачу. Но они же не читают на языках, им же нужно все переводить. Там целый центр, который называется ИК при СП*. Что такое "аспидистра"? И почему она развевается?* Одни замалчивали первые книги, другие замалчивают последние: судьба Эрика Блера*. Куда нет возврата, туда так хочется возвратиться. Первая французская книга в детстве горит ярким пламенем. Он сколотил отряд добровольцев и хотел спасти революцию в Венгрии /1848 год/, но было уже поздно*. Он и туда совался? Разве были там троцкистские бригады? То Оскар Уайлд в изгнании, то Бертран Рассел в мечтах о спокойной старости, то Стефан Цвейг перед самоубийством. А он так и не научился читать книги. Он хоть одну книгу когда прочел, чтобы это было его собственное открытие? Ни одной. Всегда чьи-то чужие восторги. У них же совсем не так. Мы пришли к "Улиссу" от "Отцов и детей" через "Бесы" и "Идиота", по крайней мере. А они сразу пришли к "Уроку" Эжена Ионеско* и думают, что это одно и то же. Не знаю, не знаю. Я выбросил эту возможность. Чтобы не испытать шока разочарования. Танец вокруг Степана Трофимовича, конечно, самой высокой и чистой марки, но все-таки танец. Первый мотив – самый благородный: я подожду лучшего настроения, чтобы полностью оценить и насладиться.

Может, и наоборот. Пришпоривая загнанную в мыле лошадь –
                                                        обморочные ритмы – розовые и голубые круги – я падаю – тут что-то было – это как страница обстоятельных описаний, в которых высвечивается одно слово, потом еще два слова. Ущерб, кто знает это слово? Увяданье, они все не так его понимают. Успокоенье, тоже не похоже. Ты помнишь, как в первый раз сверкнула молния? Она была два раза в первый раз. И может только впервые была по-настоящему впервые, а все остальное – это так. Нет, только с полным исчезновением мы узнали, что она у нас была. На ее место пришло тоже что-то ничем не хуже. И тоже имеет право на то же название, но мы-то знаем, что это не одно и то же. Легкая пришпоренность, она всегда была, это да. Рука дрожала, слово не ложилось на бумагу, но через 15 минут все в норме. От лыж к идейной проблеме не всегда был легок переход. Мама будила, вставать было трудно, почти невозможно на рассвете, но ни разу не взбунтовал, всегда вставал и тащился за 12 верст. Вот же они, вот же, вот же, а ущерб наступил, и они уже ни к чему. Золотые монеты превратились в черепки, черепки можно выбросить, но пройдет сколько-то времени, и волшебная сила опять превратит черепки в золотые монеты. Она дразнила, но я не знал, как этим воспользоваться. В этом городе я не был почти 40 лет, и он стоит без изменений.

Мальчик или девочка, это зависит от мужчины, а я до сих пор не знала. Если бы вы это знали, это бы вам пригодилось? Какой дерзкий вопрос! Какая дерзость! Сначала мы избегали вопроса, потом забыли, а потом перестали понимать человека, вот к чему привела вежливость. Мудрость, написанная карандашом на стене в Ленинской библиотеке, сначала вызывает протест, а потом ты к ней невольно возвращаешься. И в этом она никогда не признается. Высшее достижение – все слова "Не называя имен". Имен не называя, ничего не скажешь. Загадка Абрам Терца – только для читателя индийской философии: Мария Васильевна ничего не скажет, а для Майки Синявской* нет никаких загадок. Им бы в руки эти две с половиной страницы. Но рикошетом ударил принцип непроизводительного труда. У вас это хорошо получается, вы и сделайте. Нумерованные экземпляры не считаются изданными и авторские права не защищаются. СП не ставит теперь такой задачи. Ему показали пункт. Такой веселый, боевой и свойский. Совсем не так мы его себе представляли, когда читали "Ивана Денисовича". Возвратиться к первым страницам "Перелетной птицы" – а вам не хотится? И поезд от похоти воет и злится*. Михаил Михайлович так и не понял, в чем талант Зощенко. И где его границы и как он является и куда он вдруг исчезает. А Чуковский понял?

А потом я вспомнил, как в детстве треснулся затылком. Но это было об лед. Так разноцветные трещины и пошли от удара. Может и падение с турника вниз головой было травматическое. Но я ничего не заметил. Он учил, как надо падать. Бить руками об землю для амортизации. Мусор и макулатура – тоже почти культ. И вот что из этого выходит. Личное отношение создается и от одного впечатления. Для понимания искусства вреден интеллект. Зачем мне Абрам Терц, когда у меня есть Франсуаза Саган? Но для этого надо познакомиться с Абрамом Терцом. Персональное открытие – вот с чего надо бы начинать. Я хочу быть цветущей пенсионеркой. Мы с тобой вместе будем цвести. Ах как хочется в кино. Жутко хочется в кино. В кино хочется со страшной силой. Я попал в Милан, а собирался в Абруцци. Графика великого художника в музее на Волхонке – как театральный разъезд: скорей от этих разговоров. Они сейчас почему-то не смешат. Мятель и очередь на улице возле музея на Волхонке. Впрочем, это уже напор трудящихся на графическое искусство Пабло Пикассо. А там был напор бездельников. Она в новой шубке. Он будет читать лекцию для искусствоведов музея. Она сияет знаменем свободы над воротами В СР. Так что остается шиком писать от руки обыкновенной ручкой на обыкновенной бумаге. Это великая идея: никогда ничего не проворачивать как идею. Шик кончился пшиком. А потом начался новый шик. Зайдем в буфет, возьмем пива и сосисек для улучшения эстетического пищеварения. Курилку перестроили. В каком лагере он был? В пионерском. Я работаю, если вы улыбаетесь.

Массовый напор индивидов на Пикассо. Чего только не услышишь. Я б таких вам рисунков сотню за 15 минут, да бумаги жалко. Любое в любой момент может случиться. Плохой перевод с английского, подслушанного у немцев на немецкой волне. Слабовато Ренуару до таких сибирских ню. А я не знал, что у Афродиты Книдской такие худые мускулистые ноги. Я его породил, но он меня убьет. Давай, давай, парень, действуй, мы пойдем дальше. И ты поможешь нам пойти дальше. Ревизионисты боятся услышать мысли Мао Цзе-дуна! Сдерем кожу с русских-ревизионистов! Так говорила хунвэйбинка. Не помню этих коричневых колонн. Их тогда не было. И вообще вход был там, где сейчас выход. Там мы и собирались в ожидании Радцига*. И по ступеням парадного подъезда никто не поднимался. Не было такого зрительного впечатления. Кондотьер поражает грубым высокомерием. С тоской оглядел греческий дворик, но Гармодия и Аристогитона нигде не было. У обнаженной Ренуара заулыбался Сваричовский... А-а, ты меня ревнуешь! Мы отошли к Гогену, но нам сделали замечание: заслоняем картину. Где я видел Зарянко? Куда исчезла графиня Воронцова? Позвонить? Может, правда, позвонить? Новый француз не похвалил за плохое описание галереи. Или то был музей Льва Толстого? Надо было оглохнуть, а я ослеп. Это еще от тебя не уйдет. Замело аллеи сквера у бассейна. Грустный – это навязывание интонации и лишнее, хотя ритмически оправдано, чуть внятный – это правильный эпитет.

Что с воза упало, кобыле легче. За твоими перескоками не уследишь, шею себе сломаешь. Себя не уважать, его ценить, серьезно относиться к таким вещам. Все это недостойно нашего внимания, но мы об этом никому ни слова. Андрей Белый – гигант по сравнению, но уродливый и в свою сторону. Уродство все-таки чужого рода. Пока мы не отдадим отчета в собственном уродстве, пока мы не выясним все для себя, нам чужое уродство только мешает. Дневники Марии Башкирцевой – вот книга для тебя. Ольгу Шапир не считая. Франсуазу Саган не считая. Саганистка или саганианка – как правильно? Как тебе лучше, так и скажи. Фантастика! сказал один читатель Михаила Булгакова. Он прочитал всего Беляева. Фантастическая повесть о литературе еще интересней фантастической повести о театре. Литературный роман – "Золотые плоды" Натали Саррот – не прошел мимо. Но мы его еще не видели. Вот откуда день рождения Ф.Куарэ* – 21.6.35 – 21-го июня не забудьте отправить открытку. А куда? Просто – Франсуазе Саган, Париж, Франция. Носится в воздухе, прямо летает, как летучая мышь, а не понять, не поднять, не поймать. Тягостное чувство от наедине-с-белой-бумагой. Живот страшный. У деревянной скульптуры скульптора Дуниковского*. Весьма реальная вещь. А немцы называют роман Сартра просто "Отвращение" /Дер Экель/. Люблю читать параллельные названия, в этом смысле этот домашний словарь – одно удовольствие. Требуется что-то другое. In the white sweater she was wearing they seemed to sag with their own weight. It was a guarantee of reality. I could imagine myself touching them.*

Девушка из "Украденной картины" протянула руку для знакомства. Это она говорила про молодых красивых сыщиков с золотой звездой на пиджаке. Меня с сумкой не пропускают. А вот идет лектор. Где лектор? Все в темпе, все в стремительном темпе: бешеные ритмы, но ей именно это нравится. Оттягивание не увеличивает удовольствия. Когда смеются боги? А на улице мятель. А на улице снег идет. А на улице спокойно, мороз, тихо и нет лишних слов. Хорошо на улице. А в кармане – мечта. Скорей домой в огромность комнат. 25 копеек за "скорей"! Любой ценой вырваться из ада. Но так можно и пропустить хорошую книгу. Обход книжных магазинов у него – ритуал. Радциг поймал нынче леща. Откуда у него рыболовные метафоры? Жеванная бумага. История языка в Замоскворечье – странная вещь: ты забывал, ты все хотел забыть. В мастерской у художника есть один уголок, и тут каждый узор на стене напоминает. Но жизнь должна быть в мире. Одна линия писалась пламенем на огненном фоне: хоть бы раз тебя увидеть. Такая антиципация* только в 15 лет. Ладно, буду читать с машинкой, а то я так ничего и не прочту. Взять особый лист? 3автрак на траве – это богослужение – не богохульство – великому богу искусства. Она все-таки прикрыла левую ногу. Это он нарочно прикрыл для фона, чтобы белая нога отчетливей на черном фоне. Меня бесят эти знатоки. Отцы и дети. Дедушки и внуки. Посмотрите, детки, как едали ваши предки. А они больше ничего и не умели делать. Вот беда. Not my cup of tea.*

Как, ничего не сказал? Два часа проговорил и ничего не сказал. А по его мнению, он все сказал. Это вы ничего не услышали. Что именно я хочу извлечь из чужой радости, ЧТО? Я понять его не хочу, смысла в нем не ищу. Странная жадность. Вот эту одну страницу и надо найти. Он хотел твоих усилий на алтарь освободительного движения. В каком смысле вышел из игры? В смысле вина? Нет, пить я буду. В смысле ста дней. Первые 6 дней: бурная неделя закончилась письмом в "Правду". Ильфа тогда еще не было, был Илюша Файнзильбер, но он пишет: мы с Ильфом. Длинное ритмическое дыхание тургеневской фразы про извощика на петербургской улице в пронзающий холод январского мороза. Где бы это найти? Это из стихотворений в прозе, но где? А я и до этого знал, о чем идет речь. Слишком много дополнительных радостей. Так много наговорили, что уже ничего говорить не хочется. Just the time to come back.* Свирепость апостолов из-за неуверенности в своей силе. Так вот итог твой, мастерство! Путь, проделанный в одиночку по чужим следам через 10 лет нас возвращает к той же проблеме. Самое интересное – последнее. Самое интересное – первое. Ты же меня ввел в заблуждение. Первое я читала и удивлялась, знаешь, в каком смысле? Что ж тут криминального? Когда я дошла до последнего, я поняла, что их так разъярило. Вдруг мелькнуло самое забытое и самое заброшенное. Ни одно из деепричастий так не настраивает фразу, как точка, поставленная в нужном месте. Отчего это зависит? Оттого что ни одно слово не стоит в именительном падеже и вообще лексика другая. Скользит взгляд.

Взгляд скользит и ни на чем не останавливается, но чужая забота гипнотизирует и способна заворожить, если уделишь достаточно внимания. Веселая лаконичность настраивает в ненужном направлении. Если бы это уже было написано. Если бы. Слова, которые услышишь на очередной выставке. Они воспринимаются как "Театральный разъезд", который интересно было бы прочитать, если бы он был написан, но писать его неинтересно. Скандальность? Разоблачение нехорошего человека? Нашел я эту страницу, но она оказалась нецитабельной. Там все в другом смысле и в пересказе выглядит значительней. Что вы скажете? Я хотел бы услышать от вас ваши впечатления. В двух словах? Покороче? Я на эту тему написал вот такую книгу, а вы просите в двух словах. Занимает чужое место в нашем внимании. Чужие семейные разговоры, и не войти нам в круг чужих радостей. Картину из нас никто не видел. То, что мы принимали за картину, было репродукцией или даже литографией. Так создавалось твердое убеждение, что все картины у всех художников размерами в страницу журнала "Нива". Мелькнуло воспоминание о том, что мелькнуло, но это уже совсем не имело никакого значения. А потом предметом постоянных размышлений становится недоумение, ну а уж это ровным счетом никого не касается. Если бы не Ильф, мы бы Ольгу Шапир и не знали*. Ведь он что, мечтает отметить карандашом в чужой книге то, что ему еще предстоит написать, но это только его касается. Я так и знала. С устранением препятствия устраняется и способность что-то преодолевать. Заспал такую мысль.

Он был стимулом, а превратился в тормоз. Это как с карманным форматом. Один раз только сработала идея, один раз. Та же мысль, только выражена на длиннющем дыхании синтаксических конструкций чужого языка ученых монографий. Первые движения внутри были такие осторожные, и их можно посчитать, настолько они остались. И тон задавался заснеженной пустыней и проходящим поездом. Первые движения на пути внутрь были такие беспокойные, что он вдруг подумал: а, может, я что-нибудь не так делаю? А разве можно это сделать? А может ей будет больно или неприятно, но она ничего не говорит. Сколько бы ты ни останавливался на этом, слова будут бледные и неуклюжие. Мальчик завидовал Радеку, а Радек завидовал мальчику. Только в смысле молодости непочатых сил и все впереди. Но чужие мысли могут занять место твоих собственных, а ты и не заметишь, что это так. Сказать об этом можно, но не надо делать из этого событие. Вредность такого чтения в том, что целых три будешь думать, что на свете никого не существовало, кроме Карла Радека и того, кто об этом написал. Здорово. Ученые синтаксические конструкции освежаются разговорной усеченностью, а что выражено попроще, освежается усложнением. Если это что-то дает. Этот рассказ я бы прочитал вслух с правильными интонациями, но я этого не сделал, чтобы не производить лучшего впечатления. Пусть сама прочитает. Он вкладывает много своего. От этого "Август" превращается в великое стихотворение, и я его принимаю полностью и целиком, хотя на самом деле я ни одного стихотворения Пастернака не принимала полностью и целиком. Так говорила мадам Мейн.

То все значительно, то вдруг все теряет значение. А отчего это происходит? И я бы хотела это знать. Случай на мельнице был совсем с другим человеком. Совсем другой человек вышел из Бутырской тюрьмы. Но этого никто не заметил, кроме Лили Брик. Она только намекала, но на ее намеки никто не обратил внимания. Старушка учительница тоже иногда вспоминала случай на мельнице, но делала вид, что это было с кем-то другим. С кем-то другой. Это была не она, а какая-то другая. Мы набрасываемся на англичан, а англичане отсылают нас к французам, а французы отсылают нас к русским. Мы набрасываемся на Олдоса Хаксли, а он отсылает нас к французским романам, а французские романы ссылаются на Достоевского. На втором месте стоит Чехов или Толстой в зависимости от того, кто говорит – Кэтрин Мэнсфилд или Норман Мэйлер. Мы с интересом следим за его шагами по своей дороге. Есть и там кое-что, на чем можно остановиться. Но как тебя там обманули, ты и до сих пор не можешь себе представить. Что же там за хризантема? И почему она то вырывается на первый план, то исчезает? Ни слова, ни слова, ни слова. Такая настойчивость всегда подозрительна. Уж больно человек старается. Somebody еlse's joyes joies, I'll throw them away. I'm sick and tired of them. Осталось у нас кафе, которое in common and – what is more – EN FAUTE DE MIEUX.* Тоже б читали Маркевича и получали б удовольствие. Я не заметил, как произошла подмена. Уж больно много там энтузиазма по поводу того, что нам только что – вот сию минуту – понравилось. И упреки я не принимаю на свой счет. Что задевает, так это настойчивость. Или требовательность.

But I don't remember the exact words and can't find them.* А все дело в точных словах.
                                            А все дело в том, что ты ушел из ее жизни. Этого простить нельзя. Эти паритетные начала бросают в дрожь. Откуда повелось, что синяки и шишки уравновешивают пироги и пышки? Кто сказал, что мы квиты? Как это так – никто никому не должен? Ты же брал у меня 500 рублей? А я думал, это подарок. Ты же взял у меня молодость и красоту? А я думал, что я тебе отдал свою молодость. But I never found what I was looking for.* Я нарочно затягиваю процесс, как будто так можно увеличить количество радостей. Уменьшить количество неприятностей, хотя бы мнимых, тоже не удалось. Такая яркая личность и так скучно читать. Так говорила Гертруда Стайн. Не уменьшается, а увеличивается ощущение беспомощности от такой фантастической повести. То, что ты знаешь, каким размером это написано, тебе мешает получать удовольствие непосредственно от стихотворения. Так всегда говорят неспециалисты о специалистах. Так что ж ты требуешь от нее, чтобы она отказалась от своей эрудиции? И почему ты думаешь, что она не получает удовольствия от картин? Не меньше тебя. Тебе хочется плюнуть и бежать, так это не в твою пользу. Тебе еще предстоят маленькие трагедии. Я до сих пор не знаю, чем тут можно было гордиться. Умом мы жили, но кончили усмешкой. А он начал с перебежки. And if not shot or hanged уоu'll get knighted. To do good to mankind is a chevalrous lot.* Ничего там не было, кроме междометий.

Wie wuerde dich die Einsicht kraenken: wer kann was Dummes, wer was Kluges denken, dаs nicht die Vorwelt schon gedacht?* Казалось бы, казалось бы. Я уже перестал путать эти вещи. Никто не сказал главного о лавке-лавочке метафор: говорить интересно о неинтересном, а она сказала. Но на нее зашикали. Но ей никто не поверил. Нет уж, покорно благодарю, вы уж как-нибудь сами разберитесь. Такой вежливый собеседник и такой бесстыдный корреспондент. Все вам мало. Нельзя культивировать такую жадность. Оскорбить автора романа "Маски" было легко. И чего они так унижались перед ним? Единственное пока впечатление от стенографического отчета. А ей-то что бояться, а вот она боится. Хемингуэй, написанный как произносится – Эминвэй – звучит хорошо, но читается как наглость и претенциозность. Я б тоже отметил карандашом нужную страницу и всю б жизнь только и делал, что перечитывал. Ага! Вон куда. Вон что. Так с этого надо было начинать. "Dеr Ekеl" or simply "Disgust" – that is the name of his only novel. The face is ugly as usual. No wonder, nature is just and economical. Too much beauty is as too much intellect: it calls forth the vengence of fate.* Да, но я читал, как будто Школы Плавания действительно не существует. Вот что забавно. Снег идет. Она лежит. Вы сидите. Они побежали. В моду вошли фотокопии с отметками толстым карандашом. Отметки в оригинале синие или красные, но на фотокопии виден только жирный карандаш. Как читал Галич донос на Галича, еще никто не рассказывал. Распишитесь. Да, но тут стоит "подпись расстрелянного". Ничего-ничего, распишитесь, это ничего не значит.

В ритуал выходит попытка и сам процесс, который состоит из цепи-ряда попыток. Еще раз взглянуть на результат. Не доходя до "А-а, ты меня ревнуешь!"* и как раз в районе единственного Ренуара. У этой встречи могло быть и другое место. Деникинский пулеметчик получал удовольствие. Фантазия вращалась в том же кругу литературных образов, но каждый боялся литературных ассоциаций. Захлеб одного чтения вслух не повторился, но сколько судеб построилось вокруг иллюзии, будто все это повторимо. Еще жестче. Еще заковыристей. Еще круче. Тут нет места для снисхождения. Устраивайся, как можешь. Лишай себя, если это помогает. Она прошла походкой солдата, и стук каблуков отчетливо раздавался в усталом мозгу. Какой-то странный крест. Удивительные переплетения. Намеки на символы. Чем-то иначе, чем-то иначе. А то как же еще. 20 страниц чужой книги, прочитанные вслух, еще не создавали нужного фона для продолжения. Танец бесит. Чужой разворот еще стоит в памяти. Острые углы наметенного снега, и ветер сдувает снежную пыль, и нога тонет в снегу. Он бы развернулся, если бы ты изъявил готовность слушать. Не будет. Не гнется, так сломается. Испорчен текст. Но он существует, и как хорошо, что он существует. Откуда такой взлет у бедного армейского подпрапорщика, откуда? Ну и жутко, ну и жутко. Как будто боится сделать доброе дело. Он развернулся в другую сторону, и этот разворот не забудется. То накладка, то повторение. Когда заслоняет, а когда заменяет, все равно неуловимо. Странные переходы. Не вижу взлета. Чем он привлекает, до сих пор не пойму. Выхватывались куски, на них что-то строилось, чтобы привлечь чужое внимание. Кончалось это пренебрежением. Внимание было стимулом, а потом превратилось в тормоз.

И на этом много построено лишнего. Забота о голосе. Перебои ритма. Вижу я сутулого мужчину. Когда из ничего, тогда совсем хорошо. Обман. Такой хороший обман: я сам обманываться рад. Оттолкнись и ты. Один вид латинского шрифта наводит уныние. Он писал, а влиянием пользовались другие: ему, конечно, было обидно. Это не про Булгакова, это про Эрика Блера. Для них звучит только двойная фамилия, и они этим пользуются. Значит нет возврата к возвращению. А ему не дали развернуться. Но сначала была видимость, что его минула чаша сия. Пустынный дом, пустынный сад. Откуда-то шли письма. Еще доходили письма и даже посылки из Парижа. Но запах силосной ямы действовал уничтожающе. Силен парень! Что значит классовое чутье! 3начит хлеб есть. Насильно мил не будешь. Судьбы решались не там. А взгляд все чаще падал на это лицо. Зубы дракона. В том самом смысле, что нет никакого смысла. Плывет. Падает. Уложите его. Не знал, что враждебность принимает такой вид. Он сидел на кухне. Не вздумайте с ней воевать. Не вздумайте ему противоречить. Ты же не расскажешь под Достоевского, ну а он тем более. Он может выслушать чужой рассказ и улыбнуться в нужном месте, но для этого рассказа тоже необходимо безвоздушное пространство. Вы меня не забудете. Чужой конец воспринимался через свое начало: у нас другая жизнь. Богатая шуба, холеное лицо и бравурная мелодия: его превосходительство – ниц – девиц! Его фаустиана меня не трогает. Я не то увидел в конце распятого человека. А об этом никто не позаботился. Без вас обойдутся. Высоты не развивались, глубины не трогались.

Танец пчелы. Вредный ген. Старинные шутки. Слова, которые записаны на концерте Мравинского. Маленькая симфония в замысле, а в результате сумбурное чтиво. Не взвился. Не получилось. Не те глаза. А попытка была. Не знал, что даже случайно прочитанные слова отзовутся и будут иметь значение. Луна раскололась, вот именно. Этот жест вел за собой серию жестов. 4 строчки – как эквивалент серии жестов. Что тебе стоит, а мне приятно. Хорошо информированные люди под влиянием плохо переведенных предложений в ужасно сложном мире сами не замечают, отчего разгораются глаза. Триумф этого животного. Без контекста слово воспринимается как лексика I7 века. Машинка превратилась в тормоз. Но почему так все засушено? Неважно по какому поводу, но слова звучали. Нет этого ощущения полета. Крылья опять сломались. Пятна черного чистого льда и полоса старого белого шершавого льда и заснеженный кусок гладкой дорожки и вот уж конек врезается в примерзший снег. Ветер дует в спину, звенит обломок льдинки, мчатся назад огороды, дома, деревья, кусты. Кто забыл, а кто и помнит. Временно. Остановка. Вот все. Ха-ха. А у вас? Такая же нелепость, как русская строчка, написанная на латинской машинке. Чем все это достигалось и какой ценой и сколько было усилий и к чему это привело и результатов как будто нет и все как бы с кем-то еще, ну совершенно бесполезно. Все это выражено в одной строчке о классическом образовании. У меня нет такого переплета. Он тоже работал над Фаустом и чувствовал себя Мефистофелем. Карандаш бы пренебрег.

ВРЕМЕННО. ОСТАНОВКА. ВОТ ВСЕ. Ха-ха. А у ВАС?

Карандаш бы ничего этого не взял и правильно сделал: тут и брать нечего. Удивительно было другое. Те же самые чувства уходили в механическую работу. Черная папка потеряла свою черную сущность. Удивительно другое. Те же самые чувства уходили на новых друзей. Классовая борьба на комфортабельном лайнере: люкс в 2 раза дороже 3 класса, жизни всего 12 дней, но сколько затаенной неприязни в одном молчании. Жив ли он сейчас? Его ли дочка – Марина Влади?* Снится ли ему та широкая площадь, где – крой, Ванька, Бога нет? Стихи любезно предоставлены дочерью поэта. Многотиражка МГУ за 1986 год. 3 года назад я умер. От количества затраченных усилий это качество не зависит. Правильный был ход в том движении. Мысли врасплох на самом деле не были застигнуты врасплох. Они-то и составляют четвертую книгу. Хоть бы как-нибудь. Хоть бы приснилось. Хоть бы померещилось. С каким тяжелым напряженьем я проходил по темной улице. Помню слова в одной тетради. Хорошо, что они не сохранились. Дерзость и безнаказанность и молодой замах и чувство силы в плечах и твердый спортивный шаг, – все это и вышло на одной странице, только слова были другие. Какой ты вывод из этого делаешь? Пора переходить на новые радости от чтения вслух чужих произведений на чужом языке. И чувств изнеженных отрада – в классовой борьбе против неприятного типа. А чего тут уметь, нужно только воздерживаться от недобрых слов и говорить приятные вещи и вообще. Кажись, это ясно? Испорчена такая цитата одним телефонным разговором. Чтоб я когда еще раз! Вот кому нужно позвонить.

Дирижировал САМОСУД. Вещи для себя создают нового человека. Не узнать старого знакомого. Не такой, не прежний, недоступный чистый гордый? Злой!* Осторожный! Первое слово в этом рассказе. Красивые вещи создают нового человека. Подарки дешевле пианино или магнитофона не принимаются. Чтение Канта или Гегеля звучит как моя вещь – я купила – вот это вещь! Но Кэтрин Мэнсфилд, кроме этого междометия, наговорила еще и много слов. Они бледные, ладно, но все-таки слова. Разговорные интонации настраивают на собеседника. Они хороши только для чтения ученого текста. Пусть каждый прочтет по одной странице. Я не верю в то, что ходит по Москве. Вещи вокруг меня – это и билет во втором ряду партера. Мы стояли целую ночь за билетами в Большой театр, а потом я заснул во втором ряду партера. Дирижировал Самосуд. Самосуд – тоже междометие. Вот когда я сбагрю Моего Немца, я только этим и буду заниматься. Сбагрить – это в стиле баржи. Дом Бакуниных на Остоженке – это который без забора. И Тургенев жил тут же. И Гончаров учился. Из круга Бахтина, а раньше про Бахтина говорили: из круга Матвея Исаевича*. У черновика особые ритмы. Я тоже так буду. Зачем перепечатывать, когда проще сфотографировать. Он теперь ничего не пишет. И в библиотеке тоже. Разве это можно? А кто заметит? Это же делается незаметно. У него теперь фотографическая память. Не 120 рублей, а 20 только и не он, а она. И паспорт она потеряла свой, а не его. Ты кого больше любишь: Юру или Ваву?* Как мы читаем, вот о чем бы написать, только без фокусов, только правду. А чем мы ему заморачиваем голову?! 3лейший враг достоин самого крупного шрифта.

Опера? Балет? "Красный мак"? "Чио Чио Сан"? Абсолютно пустое место. Но на правах "Анны Карениной" в следующем году: все рвались, целую ночь нужно было выстоять за билетами. Он много пишет. Где его почитать? Я хочу его почитать. Видно, что он только что сделал для себя это открытие и хочет со всеми поделиться, но адресует западному читателю, а для того это давным-давно не открытие. Кто читал Камю, тот не будет читать Синявского. А он читал и все равно ему понравилось. Первая книга, наоборот, разочаровала: голый натурализм и апология материально-телесного низа. Это их научил М.Бахтин так говорить. Богато живет академик у В.Шаламова, но дело в другом. К нему пришел как раз тот самый человек, который остался тем же самым человеком и именно поэтому отказался от себя прежнего, от себя, которым был. Чтение с машинкой. Список нелепостей. Одна страница помирила. Твое открытие ты и должен делать сам, иначе это будет чье-то еще открытие. 9 страниц из одной книги. Не понять, к чему все клонится. А эта работа увеличивает количество нейтральных слов вместо того, чтобы уменьшать. Латинский шрифт не терпит ерунды. Английская машинка знает дело. Почему КАРМАННЫЙ ФОРМАТ ТЕРЯЕТ СВОЮ КАРМАННУЮ СУЩНОСТЬ? Других забот не было. Машинка вредно действует: придает читабельный вид всякой ерунде. Вот это вывод. А разговор, как всегда, о политике и антиполитике. Пенисуальная зависть – это антиполитика. Но до каких степеней опупения надо дойти, чтобы написать такой доклад. Лучше не срамиться. Сидел бы, молчал бы, как молчал 20 лет. Читал бы свои лекции, никто бы и не знал, что есть такое имя на мировой арене. Впрочем, даже тут один фактический материал может перевернуть всю концепцию. Если он сделал под Эжена Ионеско.

Все это уже потеряло свою ценность. Занесло меня в переулки этой улицы, и я ходил там, не знаю за чем. Еще тягостней была старая задача, которая обернулась ошибкой. Пробежал 1000 метров, результаты вот какие. Это просто наваждение. Такая страница внушает ужас. Из белой бумаги рождается что-то. Рука чертит привычные линии. Но есть и просто испорченная бумага. Одна картина светилась самыми яркими красками. Все это можно переделать. Не подумал об этом, не подумал. Жалкое зрелище. Что там так привлекало? Не по своей воле я туда возвратился. Неужели там ничего не было? Я знаю, что ничего не выйдет, но мне это зачем-то нужно, и я буду. Я знаю, что никому нельзя показать, я и не буду показывать, но на какую-то минуту это будет существовать. Пусть так будет. Жалкий результат пусть вас не тревожит. А вы сидите и рисуйте. Better twaddle than nothing at all. Etwas Andres getan hatte. Etwas Anderes. But I want them to be read with mу own intonation. Then read them yourself. But I want to hear my own voice. I'm sick and tired to hear somebody else's voices. Then do it yourself.* Единственно, что было понятно, – это то, что все было непонятно. На этом можно было и остановиться.

Опять он будет распоясываться. Ни за что б не написал, если бы не на машинке. Но ведь подумал. Да, ну и что? Значит машинка берет глубже. Значит машинка захватывает всякое жито. Это жутко как получается. В особенности с четвертованием. Да и с казнью у Камю то же. А то вдруг как будто ты еще не сдал кучу экзаменов, и все это еще предстоит. Там в воздухе летали тысячи страниц. Но я боялся их трогать и в них входить. Этот-то зачем тебе понадобился? Мы сводим старые счеты. Мы никак не можем забыть старые обиды. Но он действительно распоясывается при первой же возможности. Положи локти на стол. Метонимия еще лучше в черновике. Но что из этого получается, мы видели. Случайный захват. Рассказ старого художника о старом писателе. Все, что написано и столько раз, сколько написано. Вот какой читатель нам нужен. А сами мы крутим носом. Это я не буду читать. Я лучше оценю это слишком высоко, но читать не буду. Я лучше подниму на щит спущенный флаг, но читать не буду. Что он там про машинку писал? Они шли мимо "Анны" Ренуара, а я был около Гогена. А подошли и заслонили мы действительно "А-а, ты ревнуешь?" Вот так же и все остальное. Ошибка как будто незначительная, но одно слово про замминистра все переворачивает. А зачем он все-таки, гад, мне царский гривенник сует? И этого не будет. Да, странная вещь – внезапный жест. У него своя логика. Ладно, один раз в три недели, почему бы нет? Об этих свойствах тоже никому не расскажешь. Как все меняется оттого, что глаза не видят. А еще больше от исчерпанности. Я почему-то забыл, что батальонный Энгельс тоже из той когорты. Играли в "сексти секс", так по-американски звучит 66.

Чайка немножко просветлила, но вдруг опять темно. Я занимаюсь ерундой, а утешают слова Кэтрин Мэнсфилд. Куда тебя ведет латинский шрифт, это жутко подумать. Тоже не выход. Но величайшее удовольствие человек испытывал именно от этих рисунков. Хм. А показать нечего. Out of sight, out of mind.* Как все было бы хорошо, если бы все было хорошо. Я забыл веселый поезд. Да и не это мне было нужно сказать, совсем не это. Оттого что он видел первые страницы, мне теперь противно смотреть на все остальное. Что бы это значило? А если поставить рядом с тем, что хотелось, так и вовсе будет что-то несусветное. И не понятно почему. Поставить рядом все-таки надо и сделать все как было задумано тоже, потому что все равно неизвестно что это такое. От этой картины мало проку. Я ее вижу. Мне приятно на нее смотреть. Но слова, которые возникают, никуда не годятся. Но слова жуткие. Так вот к чему все сводится? Я не знаю, к чему там все сводится, но слова там были бешеные. Нельзя сделать ни одного естественного жеста. Все движения на учете. Толки были разные. Ни одного б слова, ни одного. Какой тут толк, спросите вы. А тут и нет никакого толку. И смысла нет в звезде. Вот когда в звезде нет смысла, тогда и говорить не о чем. Я Г Е Г. Так этим же ничего не сказано. Это было 20 раз, и каждый раз по-разному. И каждый раз это значило что-то еще. Абсолютно бессмысленная фраза. Но ее приятно увидеть на бумаге. Но ее радостно прочитать. Это правда.

Милые мои мозговые извилины, да не думайте вы о том, что вы заедаете чьи-то жизнь! Тот же самый котелок с рыбой. Обожаю этих людей. Они любят делиться замыслами. Они внушают уважение одними своими планами. Вот его подпись. Вот его портрет. Тут замахи на всю жизнь. Напрасно не обратил внимания. Вот когда ему будет 46 или 47, тогда мы и поговорим. Ваши заботы имеют значение только для вас, но для вас они важней всех тревог мира. Из вежливости мы слушаем вас, но дать понять это не вежливо и поэтому вы не замечаете, что вас слушают из вежливости. Но мы же не можем не злоупотреблять.   3.1.67   Мария Магдалина и Миролюбивый Мангуст. ГБ с маленькой буквы – это говенная баба, а не блядь и не безопасность. То, что вы видели в углу. Не зная Бродского, не суйся в Водкина. Петрова-Водкина я имею в виду. Это как 106 страниц из чужих старых книг: долой маленького брата. Последний гусар куда-то исчез. Тоже пока чужая торба. А все зависит от количества бешеных денег в кармане. Увы! Колченогая стрела из чужого колчана до сих пор мне мерещится в темноте. Тревожит шуршание счетчика. Так и не нашел. И окружения у старой стенограммы не нашел. А его поражает только берлинское разговорное "е-е-бен" "унд айнйебунден". Мама любила повторять: читаешь, читаешь длинное придаточное предложение на полстраницы, все понятно, а потом на конце вдруг "нихьт гехабт хат". Значит, все наоборот.