Когда я читаю стихи Саши Кабанова, меня охватывает некоторая оторопь: то ли я возвращаюсь в свой когда-то заброшенный дом, то ли на место преступления. Я узнаю в них самого себя (не сравниваю, а нахожу что-то до боли знакомое): без ностальгического умиления, а – удивляясь. Оказывается, писать и быть поэтом можно, почем зря оставленная степень свободы ещё существует, как и предчувствие гармонии, которое сквозь эти стихи сквозит и дует. "Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв". Вот именно. Я давно не встречал поэтов, настолько преданно относящихся к литературе, доверяющих ей, как прежде:

Когда поэты верили стихам,
когда ходили книги по рукам,
когда на свете не было на свете,
"Агдама" слаще не было когда:
одна на всех словесная руда
и по любви – рождалась рифма "дети".

        "Постыдность поэзии", "невозможность лирики", многие другие положения, выстраданные великими мученниками пера, в случае Кабанова не работают. Он – счастливое исключение, лёгкий человек, аутентичный русский стихотворец, который вряд ли доведёт спор до дуэли (слишком хрестоматийно), но, как и все поэты, хочет нравиться девушкам, небезразличен к творческому соперничеству и т.д. Забытые категории, которые можно было не глядя отнести к "литературщине", если бы стихи не звучали с такой убедительностью.

Победили: ни зло, ни добро, ни любовь, ни стихи...
Просто – время пришло, и Господь – отпускает грехи.

        Потому что:

Знаешь, не все мы умерли или умом поехали.
Нас заманили в сумерки дудочкою ореховой.

        Кабанов – один из немногих современных авторов, которые в стихах обращаются непосредственно к стихам, отталкиваясь от поэзии того же Серебрянного века, когда можно было надеяться, что твой "стих душу зверя лечит". Практика на сегодняшний день, по меньшей мере, редкая. Однако он не предлагает читателю свои цеховые представления, стихи у него так же реальны и вещественны, как "ночные плавни" или "желтая футболка с эмблемою натса".

Согрей свои ладони над стихами,
где облака мечтают быть китами
с мохнатыми от снега – плавниками
и липкими от меда – животами.

Стихотворенья – бумажное пьют молоко
и оставляют школьные наши тетрадки,
запах цветущей акации и рококо...

        Причем за этой обаятельной "детскостью" он видит:

Как сбиты в кровь слова! Как срезаны мы с вами –
за истину в предложных падежах!

        Знает места:

Где жжется рукопись, где яростно живется
на Хлебникове и воде.

        Кабанов мастер строчки, он хорошо знаком с этой штучной работой, но меня гораздо больше радует его владение объемом и интонацией, вдохом и выдохом. По существу, протяженность стихотворения определяется энергией, заложенной в первой строке, и он практически никогда не ошибается: в силу физиологического чутья, интуиции... Вдохнули, заговорили, выдохнули. Всё. Тут нужно плакать. Современная поэзия, широко использующая возможности прозы, часто опирающаяся на "фактурность", изощренную ремесленность, "ткачество" или, наоборот, живущая развязным верлибрическим многоговорением, совершенно забывает об интонационной составляющей (она там и не нужна), но пронзительность достижима только работой лёгких.

...из песни выкинешь слова
в какой-нибудь словарь.
И больше не растет трава
и не звонит звонарь.
Лишь спотыкается январь,
овраги серебря.
И в небесах тоскует тварь,
любившая тебя.

        Трогательная безжалостность, высокопробная патриархальная наивность... В большинстве своем стихи хорошо оркестрованы аллитерационно, некоторые полностью держатся на звукоряде ("Выговаривая Игоря", "Орешник из Греции грешник", "в этой рыбе шикарная воблость и во взоре счастливая – "ща"" и т.д.). Автор знает источник своих начинаний и иногда напрямую обращается к Осипу Эмильевичу – правила хорошего тона соблюдены. Почему, собственно, не использовать и чужой опыт, когда наличие собственного голоса очевидно. Словотворчеству киевского поэта (по крайней мере пока) не привита украинская мова, но южное роскошество, шикарная "багрицкая" образность, на нашем "постбродском" поэтическом пространстве смотрится более чем выигрышно.

Ее базарный торс прозрачнее медузы,
куда она несет за волосы арбузы?

        С Сашей я познакомился на Московском биеннале поэтов в 2003-м году – обменялись книжками, он подарил нам с Володей Друком чекушку национальной горилки, чем спас от "фестивальной болезни". Признаюсь, что внутренней фразы в слове "Айловьюга" (предыдущая книга автора) я поначалу не заметил. И дело не только в моей невнимательности – скорее, я давно привык ничего не ждать от впервые увиденного неизвестного ранее слова. Приоритет фонетики над семантикой, этот некоторого сорта снобизм, идущий, видимо, из "Разговора о Данте", – моя личная стратегия, если хотите. Я легко отнес ее и к названию книги Александра Кабанова, стихов которого ранее не читал. "Дыл бул щир" – звучит плохо, "айловьюга" – хорошо. Главное ведь, чтоб было органично, а смысл приложится сам по себе.
        Для профессоров от литературы языковые введения Кабанова – вполне плодоносное Эльдорадо: всегда есть за что зацепиться, чтобы поговорить о "полисемантичности" или "метаметафоричности". Однако эти милые неологизмы человека с "Уркаины" ("слова-кентавры", по замечанию одного из критиков) какой-то не очень футуристической природы. "Фонтанго", "жульверный товарищ", "шаландыш", "сын Полкан", "щебеталь моя, щепетиль", "эпохуй нам, какой сегодня век", "эх, абжора моя, абажура", "цап-царапина", "ужин сна турщицей" и т.д. Они другие именно в силу добродушия, житейской ненаучности, вычета претензии их создателя. Похожие вещи делает Александр Левин: "вддуг", "лысево и мясево", "вахен зи хухен", "сосуществление мечтаний", "Ирой убовник из дамотдыха", но у него, по словам Михаила Сухотина, "под вопрос ставится, ни много ни мало, всё содержание написанного, весь его "прямой" смысл, его единственность, "правильность"". У Кабанова "антропозооморфные" слова живут в тексте как доктор прописал, не нарушая прямоты поэтического высказывания в угоду зауми.

Щебеталь моя, щепетиль,
видно, не в чудовище – корм:
ветреные девушки – в штиль,
шторы полосатые – в шторм...

        Не мною первым будет замечено, что муза Александра Кабанова незлобива, даже старомодно оптимистична и бодра. Однако в этой бодрости нет ни грамма слащавого шестидесятничества – другое время на дворе. Если "трещина мира всегда проходит через сердце поэта", то в случае Кабанова речь идет о мире славянском. "Айловьюгу" он начинал именно с гражданской лирики.

Лишенный глухоты и слепоты,
я шепотом выращивал мосты –
меж двух отчизн, которым я не нужен.
Поэзия – ордынский мой ярлык,
Мой колокол, мой вырванный язык;
в какой земле я буду обнаружен?

        В "Крысолове" "думы о Родине превращаются в чат", пьется – "за Отчизну.ua", плачется "о Родине.ru" под "ветер.com". "Плаваем в Интернете. И не подать руки" (Из письма А.Полякову). Ему "Снится красивая крыса – Отчизна с краской томатной на тонких губах". Страшно, да? Я знаю, что оранжевую революцию Саша принял с энтузиазмом, при всем своем сибирско-украинском скепсисе я бы хотел, чтобы он не ошибся. В любом случае, он говорит в одном из стихотворений "Петербург, мой наставник, наместник", именно в Питере он "спешит благодарно признаться: Господи, как хорошо. Хорошо". Возможно, глубинная связь южанина с северной столицей предопределена какими-то давними ходами русского литературного поведения. Тем же Гоголем с его "мартобрём" (тоже, кстати слово-кентавр).

На Марсовом поле – трофейный горчит шоколад,
и смерть – одинока, и это она – наугад.

        Анна Кузнецова в своей заметке "Книга щебетов" определяет отношение Кабанова к традиции как "счастливые взаимоотношения хулигана с барышней, когда личность, принадлежащая к определенному "социально-поэтическому типу", раскрывается неведомым до этих пор и ей самой богатством граней". Скорее всего, это верно, хотя, на мой взгляд, хулиганство, даже хулиганство с особым цинизмом (ст.206, часть 2 уголовного кодекса РФ) для "последней прямоты" творчества мелковато. Боюсь, поэзия – более серьезная статья, с отягчающими последствиями... Может быть, без права переписки... Так что пускай:

Береженого – Бог бережет
от простуды и здравого смысла.

        P.S. Сидел вчера вечером с дочерью Варькой у телевизора, пока жена вскармливала грудью сына Тёмку. Нажимал на кнопки, комментировал увиденное (ей всего четыре месяца, но – вдруг что-нибудь запомнит). Когда в кадре появилась кенгуру, почему-то сообщил: "А это, Варя, называется кукуруза". Вздрогнул и поправился: "Кенгуруза, Варенька, кенгуруза"...