Новость о том, что Мать Тереза, оказывается, с полвека переживала кризис веры, мало удивляет – какую божью справедливость, какую теодицею¹ могла монахиня найти в трущобах, кишащих увечными не только от болезней, но и с рождения? Имущим ещё дастся, а у неимущих отымется, так что ли? Да ещё на фоне одних стихийных бедствий, спешащих сменить – чтобы скучно не было – другие в этом районе нашей планеты.
        В "стране чудес" Индия обитает и героиня стихотворения "Прайм-тайм" Александра Леонтьева ("Звезда", ╧7, 2007). Впрочем, героиня не то слово: леонтьевский персонаж – не женщина. Но и не мужчина. А – гермафродит. Тише травы, ниже воды, ютящийся в убогой хижине изгой, утрачивает веру в Бога (сначала индусского, оправдывающего страдания убогого его плохой кармой, а потом и бога мусульманского, который убогих будет держать ближе к себе всех других попавших в рай), благодаря здравому беспощадному смыслу.
        Мать Тереза не боялась войти и к прокаженным, внушая им надежду на исцеление, но что могла она сделать для изгоев природы? Только отсылать убогих к богу (этимология!) на "нормальное" или даже привилегированное место в царстве небесном.
        Размышления о религиозной вере нобелевской монахини, подлежащей причислению к лику святых в текущем году, однако, лучше отложить до выхода в свет книги "Секрет Матери Терезы", а теперь пора прочесть текст Александра Леонтьева. Он – без секретов. Ровный, абсолютно прозрачный, повествовательный реализм стиха и жгучесть редкой темы – пара идеальная, то есть контрапунктная.

        Затем – реклама, старый сериал... Темна от ливня наша коммуналка.
        Я, кажется, немного подустал. А сколько их еще, которых жалко!
        Но швейцеровский фильм, но монолог Лауры в нем: "...на севере – в Париже..."
        Почти неутешительный итог. Любимая, мы к истине не ближе
        Той пушкинской четы. "...холодный дождь идет..." И впрямь: "А нам какое дело?"
        Поверх парижских крыш и наших рощ, индийских джунглей... За окном стемнело.
        За тучами не видно Льва, Тельца... Нас манит ночь разложенным диваном.
        Старуха, верно, спит. И нет конца всем неоткрытым звездам, безымянным.

        Нет повести печальнее на свете, но была бы она менее печальна, если достоинство тех, кому "не повезло", не унижали бы абсурдные посулы церкви. Александр Леонтьев поднял голос в защиту человеческого достоинства на его пределе.
        Запала, что называется, в душу мне строчка "Созвездия Сиамских Близнецов нет в небе"... – остроумие того рода, что питается острой болью, прежде всего, ума поэта (мракобесие без конца и без краю – пытка для ума) и затем сердца.
        Просодия "Прайм-тайма" традиционна: регулярный метр, точная рифма. "В стране, где жизнь отстала и убога. / Старуха не поймет, зачем живет. / Ей надоело спрашивать у Бога". Плюс рифма внутренняя, работающая на усиление и четкость ритма (автор объединяет попарно короткие строки в длинные – должно быть, более приличествующие повествованию). Форма могла быть и менее классична, но тема не прозвучала бы столь трагически, если форма не была бы стихотворной. (Это легко показать, пересказав стихотворение "прозой" – переставив слова и сбив ритм.)
        Но что говорил Аверинцев в эссе "Ритм как теодицея" ("Новый мир" (#2, 2001), (над которым не так давно эффектно скрестились копья бахтинианца Махлина и Ирины Роднянской²)? Классическая просодия и пессимистическое содержание поэтического произведения связаны соответствием контраста. Не согласиться нельзя, но можно ли в подобном контрапункте разглядеть теодицею, как виделось религиозному филологу? В каких-то случаях (и содержание тут роль играет) можно, но только не в "Прайм-тайме". Аверинцев однако обобщал ВСЮ классическую форму!
        "Классическая форма – это как небо, которое Андрей Болконский видит над полем сражения при Аустерлице. Она не то чтобы утешает, по крайней мере, в тривиальном, переслащенном смысле; пожалуй, воздержимся даже и от слова "катарсис", как чересчур заезженного; она задает свою меру всеобщего, его контекст, – и тем выводит из тупика частного. <...> Честно говоря, если я вижу в чем религиозную ценность пушкинской поэзии, так уж не столько в учтивом ответе владыке Филарету или в переложении преп. Ефрема Сирина, сколько в неуклонной верности контрапункту, в котором человеческому голосу, говорящему свое, страстное, недоброе, недостойное, отвечает что-то вроде хора сил небесных – через строфику, через отрешенную стройность ритма" (курсив мой – Л.П.)
        Контрапунктный "Прайм-тайм" безусловно "выводит из тупика частного", но куда? К теодицее? Как бы не так! Утешают не "силы небесные", а ровно наоборот – силы земные – силы человеческого голоса, говорящего не "свое", а за всех – страстное, доброе, достойное. Голос выбирает форму стихотворную потому, что надо сказать нечто очень важное для всех. И ритм – этого голоса союзник, а не теодицея.