Давид Самойлов записывает в дневнике о встрече с Ахматовой вечером 3 марта 1965 года (Ахматова приехала в Москву на съезд Союза писателей). Она, в основном, брюзжит, но вдруг говорит (в записи Самойлова): «Хороша только испанская поэзия... В 12-м номере “Иностранной литературы” стихотворение, каждому слову которого я завидую...» Действительно, декабрьский номер «Иностранки» посвящён испанцам, в числе прочего напечатаны 12 поэтов, часть из них в переводе Самойлова — и это дополнительно объясняет, почему у них об этом зашла речь, но ясно, что если бы имелось в виду переведённое Самойловым стихотворение, то он бы это отметил. Какое же тогда? Кажется более или менее очевидным, что вот это: Хосе Йерро (1922–2002), перевод Юнны Мориц.

        У САМОГО МОРЯ

        Посмертно у самого моря
        Оставьте меня в наготе.
        Я буду избавлен от горя
        И буду всегда при щите.

        Посмертно оставьте в покое.
        Волна — мой кладбищенский сад.
        Покинул я лоно морское
        И должен вернуться назад.

        Услышу волшебное пенье,
        Мелодию ветра и верб.
        И вот пережито мгновенье,
        Которое косит, как серп.

        И ночью под небом хрустальным
        Рыданьем и пеньем морским —
        Опальным, печальным, прощальным —
        Я выйду к пределам людским.

        Из всего массива напечатанных в журнале испанских переводов это стихотворение — самое свободное от любых социально-политических импликаций, самое музыкально выстроенное, в наибольшей степени отсылающее к Серебряному веку. Кроме того, у Ахматовой была собственная поэма с таким же названием, и это подсознательно могло повлиять на её симпатию. Но справедливо и обратное: 27-летняя Мориц переводит это стихотворение не куда-нибудь, а в ахматовскую же поэтику, созданную ею за предшествовавшие полвека.

        Однако мы не угадали. В письме Иосифу Бродскому 15 февраля Ахматова пишет: «Хочу поделиться с Вами моей новой бедой. Я умираю от чёрной зависти. Прочтите “Ин. лит” № 12 — “Дознание” Леона Филипе... Там я завидую каждому слову, каждой интонации. Каков старик! И каков переводчик! Я ещё таких не видывала. Посочувствуйте мне» (Диалог поэтов. Три письма Ахматовой к Бродскому / Публикация Якова Гордина // «Ахматовский сборник», вып. 1. — Париж: Институт славяноведения, 1989. — С. 222-223).

        Вот это стихотворение Леона Фелипе (1884–1968) в переводе Анатолия Гелескула:

        ДОЗНАНИЕ

        ... И кто-то приказал мне: — Говори!
        Припомни всё. Припомни, что ты видел.
                   — Не знаю. Это было в темноте.
        Толкают... Чьи-то локти и колени...
        И непонятно — держат или валят.
        Всё происходит в темноте...
                                                       — Потом?
        Рассказывай!
                   —... Выходим из пролома
        навстречу снам... И медленно крадёмся
        притихшими задворками кошмаров...
                   — Ты видел их? Какими они были?
                   — Не знаю... Словно траурные реки
        в султанах чёрной пены... и плюмажах.
        Нет... чёрные кладбищенские кони,
        бегущие, бегущие с рыданьем...
                   — Рыданьем ли? Рыданьем или ржаньем?
                   — Кто знает... И вбегающие в море...
        Одно я знаю точно — все кошмары
        приводят к морю.
                                                        — К морю?
                   — К огромной раковине в горьких отголосках,
        где эхо выкликает имена —
        и все поочерёдно исчезают.
        И ты идёшь один... из тени в сон,
        от сна — к рыданью,
        из рыданья — в эхо...
        И остаётся эхо.
                   — Что за эхо?
                   — Мне показалось: мир — одно лишь эхо,
        а человек — какой-то всхлип...
                                                           — И всё?
        И это всё? Какой-то всхлип — и только?
                   — В конце уже я слышал только всхлип.
                   — Но всхлип ли это был? Откуда шёл он?
        Быть может, это были пузыри?
        Толчок трясины? Ветер над трясиной?
                   — Не знаю... Всё свершалось в темноте!

        Это стихотворение от поэтики самой Ахматовой отстоит довольно далеко. Правда, Дмитрий Быков в свежей статье о Фелипе в декабрьском номере журнала «Дилетант», напротив, видит в переводе Гелескула «ахматовскую форму» и сравнивает написанное в 1944 году «Дознание» с написанным Ахматовой в 1945 году «Меня, как реку, / Суровая эпоха повернула». Но белый ямб, однако, белому ямбу рознь: у Ахматовой риторически отточенная, с длинными сложными построениями и расчётливыми перебоями ритма, медитация над итогами своей жизни — у Фелипе сбивчивое описание одномоментного потрясения, превращающего реальность в ночной кошмар (к слову, единственная неточность в остальном безупречного перевода связана именно с кошмарами: на том, что эта действительность — дурной сон, Фелипе настаивает гораздо сильнее, повторяя — там, где в переводе однократные «задворки кошмаров», — трижды в трёх строчках: ...de las pesadillas. / — ¿De las pesadillas? / — Las pesadillas...). Ближе (хотя не то чтобы до степени сходства) было бы сопоставление с «Реквиемом» — но понятно, почему Быков бессознательно подтягивает к рассуждению о зависти Ахматовой к Фелипе именно это ахматовское стихотворение: оно, как мы помним, заканчивается строкой «Узнала бы я зависть наконец».

Насколько в действительности неблизко то, что Ахматова прочитала в «Иностранной литературе», от того, что она вроде бы из этого вычитала, — особенно хорошо видно по тому её стихотворению, к которому из «Дознания» Фелипе взят эпиграф:

        * * *

                        ...И кто-то приказал мне:
                        Говори! Припомни всё...

                                Леон Фелипе. Дознание

        Кому и когда говорила,
        Зачем от людей не таю,
        Что каторга сына сгноила,
        Что Музу засе́кли мою.

        Я всех на земле виноватей
        Кто был и кто будет, кто есть...
        И мне в сумасшедшей палате
        Валяться — великая честь.

        Это стихотворение интересно исключительно тем, что отчётливо отсылает к Николаю Некрасову, не только напрямую к знаменитому «Там били женщину кнутом» (эту связь отмечал ещё Михаил Ардов), но и вообще к голой прямолинейности некрасовской стихотворной публицистики. Для того, чтобы написать такое стихотворение таким образом, творческий импульс в виде стихотворения Фелипе/Гелескула как бы избыточен, — впрочем, его и не было, поскольку в рукописном автографе стихотворение датировано 1958 годом, так что эпиграф в него добавлен задним числом. Правда, Михаил Кралин датировал иначе, отмечая — в статье «Некрасовская традиция у Анны Ахматовой» — в связи с этим стихотворением, что «в сложные 30-е годы в стихах Ахматовой всё чаще возникает мотив вины перед своим народом, мотив, который прежде в её поэзии почти отсутствовал», — но это он, вероятно, не всерьёз, а для того, чтобы, цитируя в «Некрасовском сборнике» 1983 года (Л.: Наука; с. 82) эти стихи с пропуском третьей строки, намекнуть понимающему позднесоветскому читателю, о чём в них речь.

        Добавим ещё к этому вполне поразительное замечание Эммы Герштейн (в сборнике «Воспоминания об Ахматовой», М.: Советский писатель, 1991, с. 553): «По-видимому, это стихотворение было близко ей конкретностью видений поэта. Он видит “траурные реки”, “чёрные кладбищенские кони” бегут “с рыданьем”», — говоря откровенно, под конкретностью мы обычно понимаем нечто другое.

        Итак, на Ахматову похож перевод Мориц из Йерро и непохож перевод Гелескула из Фелипе. Но зато он похож на того самого Иосифа Бродского, которому Ахматова Фелипе нахваливает. Виде́ние чёрного коня было у Бродского тремя годами раньше (стихотворение «В тот вечер возле нашего огня...») — и уж то видение было конкретнее некуда:

        Так чёрен, как полуночная мгла.
        Так чёрен, как внутри себя игла.
        Так чёрен, как деревья впереди,
        как место между рёбрами в груди...

        То есть, объясняясь в любви и зависти к «старику» Фелипе (он старше её на четыре года, Быков почему-то считает, что на семь), Ахматова в действительности объясняется в любви и зависти к своему юному корреспонденту. Завидовать в 75 тому, как пишет 80-летний (знать датировку «Дознания» Ахматовой неоткуда), — бессмыслица. Завидовать в 75 тому, как пишет и дышит 25-летний, — естественно и неизбежно. Но признаться в этом — себе трудно, а ему — невозможно. И Ахматова продолжает письмо Бродскому так: «Стихи на смерть Элиота м. б. не хуже, но я почему-то не завидую. Наоборот — мне даже светло от мысли, что они существуют». И это не только вытеснение собственного переживания — это ещё сигнал того, о чём не знают в полной мере ни Ахматова, ни её адресат: «На смерть Т. С. Элиота» — один из тех поворотных текстов Бродского, с которыми он входит в свой новый творческий период, про который — как и про последующие — мы уже не узнаем, пришлись бы они Ахматовой по душе. Этим текстом, если угодно, Бродский прощается с поэтической молодостью — а такому могут завидовать только младшие.

        Поэтому Ахматова возвращается к этому переживанию снова — и говорит Раисе Орловой и Льву Копелеву (а они записывают для будущей книги «Мы жили в Москве», М.: Книга, 1990, с. 287-288): «Я однажды призналась Бродскому в белой зависти. Читала его и думала: вот это ты должна была бы написать и вот это. Завидовала каждому слову, каждой рифме. Могла бы позавидовать и стихотворению “На смерть Элиота”, но всё же не так». То есть называет то стихотворение, которому не завидовала. А то, которому завидовала, — не называет. И когда спустя много-много лет журналист Наталья Рубинштейн спрашивает у Бродского об этом — Бродский, конечно, такого признания Ахматовой не помнит, хоть и замечает: «Я помню массу разговоров о самых разнообразных стихотворениях». Мудрено бы ему было вспомнить — ведь это было признание в зависти Леону Фелипе.