Возможно проследить преемственность между социальным статусом свободной поэзии в России в 70-е годы и в 90-е. В то время свободная поэзия была отделена от советской действительности почти абсолютно непроницаемой стеной. Ныне эта стена прозрачная и вроде бы проницаемая. Проблема в том, что стихи и вообще искусство позволяют человеку выйти из ежедневных структур потребления, из восприятия мира в категориях пользы и жёстких причинно-следственных связей, из привычных, некритических отношений с языком и с восприятием, которые закрепощают сознание. Искусство - раскрытие сознания. Поэтому не столь важно, что стихи печатаются маленькими тиражами; важнее то, что для этого раскрытия по-прежнему требуются немалые усилия.
        В 1960-70-е годы свободная поэзия в СССР была возможна почти исключительно как принципиально внесистемное занятие (ну, то есть была, например, публикация Александра Величанского в "Новом мире", но это было исключение - в основном любой автор в СССР, как справедливо писал тогда же Абрам Терц, был изгоем по сути, по глубинному статусу). Социально эта внесистемность могла быть внешне не маркирована: проще говоря, человек, реализующий себя в неподцензурной литературе, мог быть сторожем или истопником, но мог быть и более или менее успешным профессионалом, признанным в соответствующей профессиональной среде: так, Евгений Сабуров работал экономистом в Госплане, Михаил Айзенберг - архитектором-реставратором, Лев Лосев до эмиграции - в журнале "Костёр". Проблема была не в том, чтобы обязательно стать маргиналом, а в том, чтобы внутренне "не вписываться" в правила, навязываемые властью и социумом. Сознательно выбранная позиция социального маргинала предполагала дальнейшие усилия по "выходу из-под контроля" - была не гарантией прав, а условием возможности высказывания. Но это был только один из вариантов - самый ясный, но не единственный. Такая "отвязка", уход на дно, фактически означали внутреннюю эмиграцию. Однако, по-видимому, не было принципиального противоречия между тем, кто работал сторожем и писал без расчёта на публикацию и тем, кто работал в НИИ и писал без расчёта на публикацию. Главное - без расчёта ("написанное без разрешения"). Это же остаётся главным и сейчас.
        Тем не менее позиция "непечатного автора" в 70-е была делом, в общем, экзистенциального выбора (даже если тексты оставались известными небольшому кругу людей). На этот шаг следовало решиться. Решение могло быть растянутым во времени. Но это было решение, шаг, уход. Дальнейшее дело было уже преодолением и освобождением в иных условиях - по ту сторону советскости. Можно было создать освобождающую, экзистенциально глубокую поэтику, а можно было попасть в плен новых мифологем - но это все уже по ту сторону.
        Однако в обществе современного типа поэзия в принципе является внесоциальным, с внешней точки зрения - маргинальным - занятием. Экзистенциальный выбор сместился на более глубокий и менее явный уровень: между подлинностью переживания и отыгрыванием чужих психологических (если чужих - то как бы психологических) клише. Переживание здесь понимается как смысловой конфликт, в котором человек должен заново осмыслить свои отношения с реальностью, заново осознать свой путь в ней. Переживание, так понятое, даёт человеку возможность отрешиться от стабильного, застывшего "я". И только своё переживание можно проработать изнутри - проработать литературно, найти новую, порождаемую именно таким переживанием структуру высказывания. Эстетическое осмысление индивидуального переживания позволяет увидеть место человека в мире и новые, не замеченные до сих пор, связи в мире (об этом у Мераба Мамардашвили). Чужое переживание проработать нельзя (даже в психотерапии оно должно быть вновь и вновь - в продолжение работы - разделено между терапевтом и пациентом). Тем более, что некритически воспринятое переживание в творчестве - это вообще не чужое переживание, а как-бы-переживание - неизвестно чьи слова, которые следует повторять, теряя себя и не говоря ничего ни нового, ни осмысленного.
        Для авторов советского времени выбор имел прямые экзистенциальные и социальные последствия. Для авторов 90-х социальных последствий нет, а экзистенциальные неочевидны. Остаются последствия для самого автора и для текстов. Проблема в свободе и ответственности высказывания, а не в формально понятой социальной позиции.
        Михаил Айзенберг пишет в одной из статей, что авторы 70-х, его поколения и круга, искали "не правила и не исключения, а - правила исключения", то есть как можно отстоять свою особенность в нивелирующем обществе, не претендуя на позиции героя или гения. Всякое стихотворение, всякое творчество - в некотором роде исключение, поэтому, комментируя мысль Айзенберга, можно предположить, что скорее здесь речь о возможностях исключения, о поиске специфической эстетики исключения.
        Авторы 90-х ставят под вопрос уже не возможность, а реальность исключения.

        Здесь Дмитрий Соколов достигает возможности говорить о себе как о "неважно ком", одном из многих. Тем не менее сам тон резкого выяснения отношений с самим собой очень индивидуален, и стихотворение является абсолютно личным художественным событием.