Вчера в Воронеже мне пришлось побывать на моноспектакле актрисы Натальи Когут по чеховской "Чайке". Разбирать его с театральной точки зрения мне не по чину (хоть и казалось мне иной раз, что известная максима из моэмовского театра о том, что чем больше актер, тем больше у него пауза, была воспринята в данном случае слишком буквально, - впрочем, говорят, Когут параллельно работает в каких-то чисто пластических жанрах, так что, возможно, попутные "хореографические" включения - отсюда). Однако в литературном отношении работа Когут мне показалась небезынтересной и симптоматичной.
        Это, собственно говоря, монтаж отдельных реплик, фрагментов диалога и целых эпизодов, что-то повторяется дважды и трижды, последовательность воспроизводит движение чеховского сюжета лишь в самом общем виде - от любительского спектакля к самоубийству Треплева. Зритель, который, не дай Бог, не помнит чеховского текста, не поймет ни единого слова.
        Есть какая-то своя странная правда в этой "Чайке", местами разыгранной, а больше - выкрикнутой на сцене Воронежского ТЮЗа, в интерьере двух-трех предметов мебели, покрытых белыми полотнищами, нервной стареющей актрисой-травести. И не только в самом понимании драматургии Чехова как перманентной безадресной истерики, отчаянного вопля, адресованного, конечно, не собеседникам в данной сцене, а Господу Богу или Бог весть кому. И даже не только в шизофренической на первый взгляд попытке выступить сразу от лица всех (основных, по крайней мере) персонажей пьесы - действительно, все они у Чехова, если вникнуть, так или иначе друг другу сродни (а кроме того, ведь именно так это происходило в самый первый раз, когда, сам с собою и бранясь, и объясняясь в любви, каждую реплику каждого из них проговаривал автор).
        В сознании каждого читателя прочитанный текст существует в деформированном виде. Один вычитывает из него одно, другой - другое; причем речь не только о смысловых нюансах, но и непосредственно о фрагментах текста: грубо говоря, для одного "Мертвые души" - это восторги по поводу птицы-тройки, а для другого - меланхолические дебаты о перспективах данного отдельно взятого колеса. Так вот, спектакль Когут представляет нам ее читательский образ "Чайки" - то, что ей лучше всего запомнилось и ближе всего пришлось.
        Не то чтобы такой подход был абсолютно беспрецедентным (хотя прежде всего нужно отграничить его от гораздо более привычного явления - собственных авторских текстов "по мотивам"). Был, например, текст Александра Шабурова "Сокращенная версия романа Л.Н.Толстого "Война и мир"", были переводческие опыты Михаила Гаспарова (см. отчет об их презентации). Однако в обоих случаях авторы ставили перед собой задачи аналитического плана: Шабуров - демонстрацию основных лексико-семантических пластов толстовского романа, Гаспаров - перевод французской романтической поэзии на язык современного русского стиха. Задача Когут - чисто лирическая, поэтому получившийся у нее текст (даже если отвлечь его от любой театральности) живее и психологичнее. К тому же это не чистый дайджест (за счет повторов и возвратов).
        Единственная, пожалуй, оговорка, которую хотелось бы сделать, заключается в том, что работа Когут плохо смотрится в одиночку, изолированно. Сама специфика подхода требует, мне кажется, ряда: либо выстроенного самою Когут (по такому же принципу сделанные, скажем, "Три сестры" и "Вишневый сад"), либо дополненного другими (еще одна, две, три личные "Чайки" - вот любопытно было бы, насколько будут различаться избранные фрагменты). Но это, в сущности, не порок, а просто свидетельство имплицитного проектного характера данной работы.